-- Да! Что может быть на свете хуже...-- (рака? но у него был не рак) -...этих... онкологических... и вообще рака!
Но Костоглотова ничуть не тронула эта доверительность старшего и по возрасту, и по положению, и по опыту человека. Обматывая ногу рыжей портянкой, сохнувшей у него в обвой голенища, и натягивая отвратительный истрЈпанный кирзовый сапог с грубыми латками на сгибах, он ляпнул:
-- Что хуже рака? Проказа!
ТяжЈлое грозное слово своими сильными звуками прозвучало в комнате как залп.
Павел Николаевич миролюбиво поморщился:
-- Ну, как сказать? А почему, собственно, хуже? Процесс идЈт медленней.
Костоглотов уставился тЈмным недоброжелательным взглядом в светлые очки и светлые глаза Павла Николаевича.
-- Хуже тем, что вас ещЈ живого исключают из мира. Отрывают от родных, сажают за проволоку. Вы думаете, это легче, чем опухоль?
Павлу Николаевичу не по себе стало в такой незащищЈнной близости от темно-горящего взгляда этого неотЈсанного неприличного человека.
-- Ну, я хочу сказать -- вообще эти проклятые болезни... Любой культурный человек тут понял бы, что надо же сделать шаг навстречу. Но Оглоед ничего этого понять не мог. Он не оценил тактичности Павла Николаевича. Уже вставши во всю свою долговязость и надев грязно-серый бумазеевый просторный бабий халат, который почти спускался до сапог и был ему пальто для прогулок, он с самодовольством объявил, думая, что у него получается учЈно:
-- Один философ сказал: если бы человек не болел, он не знал бы себе границ.
Из кармана халата он вынул свЈрнутый армейский пояс в четыре пальца толщиной с пятиконечной звездой-пряжкой, опоясал им запахнутый халат, остерегаясь только перетянуть место опухоли. И, разминая жалкую дешЈвую папироску-гвоздик из тех, что гаснут, не догорев, пошЈл к выходу.
Безголосый отступал перед Костоглотовым по проходу между койками и несмотря на всю свою банковско-министерскую наружность так умоляюще спрашивал, будто Костоглотов был прославленное светило онкологии, но навсегда уходил из этого здания:
-- А скажите, примерно в скольких случаях из ста опухоль горла оказывается раком?
-- В тридцати четырЈх,-- улыбнулся ему Костоглотов, *постооняя. {107}
На крыльце за дверью не было никого.
Олег счастливо вздохнул сырым холодным неподвижным воздухом и, не успевая им прочиститься, тут же зажЈг и папироску, без которой всЈ равно не хватало до полного счастья (хотя теперь уже не только Донцова, но и Масленников нашЈл в письме место упомянуть, что курить надо бросить).
Было совсем безветренно и неморозно. В одном оконном отсвете видна была близкая лужа, вода в ней чернела безо льда. Было только пятое февраля -- а уже весна, непривычно. Туман -- не туман, лЈгкая мглица висела в воздухе -- настолько лЈгкая, что не застилала, а лишь смягчала, делала не такими резкими дальние светы фонарей и окон.
Слева от Олега тесно уходили в высоту, выше крыши, четыре пирамидальных тополя, как четыре брата. С другой стороны стоял тополь одинокий, но раскидистый и в рост этим четырЈм. За ним сразу густели другие деревья, шЈл клин парка.
НеограждЈнное каменное крыльцо Тринадцатого Корпуса спускалось несколькими ступеньками к покатой асфальтовой аллее, отграниченной с боков кустами живой изгороди невпродЈр. ВсЈ это было без листьев сейчас, но густотой заявляющее о жизни.
Олег вышел гулять -- ходить по аллеям парка, ощущая с каждым наступом и размином ноги еЈ радость твердо идти, еЈ радость быть живой ногой неумершего человека. Но вид с крыльца остановил его, и он докуривал тут.
Мягко светились нечастые фонари и окна противоположных корпусов. Уже никто почти не ходил по аллеям. И когда не было грохота сзади от близкой тут железной дороги, сюда достигал ровный шумок реки, быстрой горной реки, которая билась и пенилась внизу, за следующими корпусами, под обрывом.
А ещЈ дальше, через обрыв, через реку, был другой парк, городской, и из того ли парка (хотя ведь холодно) или из открытых окон клуба доносилась танцевальная музыка духового оркестра. Была суббота -- и вот танцевали... Кто-то с кем-то танцевал...
Олег был возбуждЈн -- тем, что так много говорил, и его слушали. Его перехватило и обвило ощущение внезапно вернувшейся жизни -- жизни, с которой ещЈ две недели назад он считал себя разочтЈнным навсегда. Правда, жизнь эта не обещала ему ничего того, что называли хорошим и о чЈм колотились люди этого большого города: ни квартиры, ни имущества, ни общественного успеха, ни денег, но -- другие самосущие радости, которых он не разучился ценить: право переступать по земле, не ожидая команды; право побыть одному; право смотреть на звЈзды, не заслеплЈнные фонарями зоны; право тушить на ночь свет и спать в темноте; право бросать письма в почтовый ящик; право отдыхать в воскресенье; право купаться в реке. Да много, много ещЈ было таких прав.
Право разговаривать с женщинами.
Все эти чудесные неисчислимые права возвращало ему выздоровление! {108}
И он стоял, курил и наслаждался.
Доносилась эта музыка из парка, Олег слышал еЈ -- но и не еЈ, а как будто ЧетвЈртую симфонию Чайковского, звучавшую в нЈм самом,-- неспокойное трудное начало этой симфонии, одну удивительную мелодию из этого начала. Ту мелодию (Олег истолковывал еЈ так), где герой, то ли вернувшись к жизни, то ли быв слепым и вот прозревающий,-- как будто нащупывает, скользит рукою по предметам или по дорогому лицу -- ощупывает и боится верить своему счастью: что предметы эти вправду есть, что глаза его начинают видеть. -------- 12
Утром в воскресенье, торопливо одеваясь на работу, Зоя вспомнила, что Костоглотов просил непременно на следующее дежурство надеть то же самое серо-золотенькое платье, ворот которого за халатом он видел вечером, а хотел "взглянуть при дневном свете". Бескорыстные просьбы бывает приятно исполнить. Это платье подходило ей сегодня, потому что было полупраздничное, а она днЈм надеялась побездельничать, да и ждала, что Костоглотов придЈт еЈ развлекать.
И на спеху переменив, она надела заказанное платье, несколькими ударами ладони надушила его, начесала чЈлку, но время уже было последнее, она натягивала пальто в дверях, и бабушка еле успела сунуть ей завтрак в карман.
Было прохладное, но совсем уже не зимнее, сыроватое утро. В России в такую погоду выходят в плащах. Здесь же, на юге, другие представления о том, что холодно и жарко: в жару ещЈ ходят в шерстяных костюмах, пальто стараются раньше надеть и позже снять, а у кого есть шуба -- ждут не дождутся хоть нескольких морозных дней.
Из ворот Зоя сразу увидела свой трамвай, квартал бежала за ним, вскочила последняя и, с задышкою, красная, осталась на задней площадке, где обвевало. Трамваи в городе все были медленные, громкие, на поворотах надрывно визжали о рельсы.
И задышка и даже колотьЈ в груди были приятны в молодом теле, потому что они проходили сразу -- и ещЈ полней чувствовалось здоровье и праздничное настроение.
Пока в институте каникулы, одна клиника -- три с половиной дежурства в неделю -- совсем ей казалось легко, отдых. Конечно, ещЈ легче было бы без дежурств, но Зоя уже привыкла к двойной тяжести: второй год она и училась и работала. Практика в клинике была небогатая, работала Зоя не из-за практики, а из-за денег: бабушкиной пенсии и на один хлеб не хватало, Зоина стипендия пролетала враз, отец не присылал никогда ничего, и Зоя не просила. У такого отца она не хотела одолжаться.
Эти первые два дня каникул, после прошлого ночного дежурства, {109}
Зоя не лежебочила, она с детства не привыкла. Прежде всего она села шить себе к весне блузку из крепжоржета, купленного ещЈ в декабрьскую получку (бабушка всегда говорила: готовь сани летом, а телегу зимой,-- и по той же пословице в магазинах лучшие летние товары можно было купить только зимой). Шила она на старом бабушкином "Зингере" (дотащили из Смоленска), а приЈмы шитья шли первые тоже от бабушки, но они были старомодны, и Зоя, что могла, быстрым глазом перехватывала у соседок, у знакомых, у тех, кто учился на курсах кройки и шитья, на которые у самой Зои времени не было никак. Блузку она в эти два дня не дошила, но зато обошла несколько мастерских химчистки и пристроила своЈ старое летнее пальто. ЕщЈ она ездила на рынок за картофелем и овощами, торговалась там, как жмот, и привезла в двух руках две тяжЈлые сумки (очереди в магазинах выстаивала бабушка, но тяжЈлого носить она не могла). И ещЈ сходила в баню. И только просто полежать-почитать у неЈ времени не осталось. А вчера вечером с однокурсницей Ритой они ходили в дом культуры на танцы.
Зое хотелось бы чего-нибудь поздоровей и посвежей, чем эти клубы. Но не было таких обычаев, домов, вечеров, где можно было б ещЈ знакомиться с молодыми людьми, кроме клубов. На их курсе и на факультете девчЈнок было много русских, а мальчики почти одни узбеки. И потому на институтские вечера не тянуло.
Этот дом культуры, куда они пошли с Ритой, был просторный, чистый, хорошо натопленный, мраморные колонны и лестница, высоченные зеркала с бронзовыми обкладками -- видишь себя издали-издали, когда идЈшь или танцуешь, и очень дорогие удобные кресла (только их держали под чехлами и запрещали в них садиться). Однако, с новогоднего вечера Зоя там не была, еЈ обидели там очень. Был бал-маскарад с премиями за лучшие костюмы, и Зоя сама себе сшила костюм обезьяны с великолепным хвостом. ВсЈ у неЈ было продумано -- и причЈска, и лЈгкий грим, и соотношение цветов, всЈ это было и смешно, и красиво, и почти верная была первая премия, хотя много конкуренток. Но перед самой раздачей призов какие-то грубые парни ножом отсекли еЈ хвост и из рук в руки. передали и спрятали. И Зоя заплакала -- не от тупости этих парней, а от того, что все вокруг стали смеяться, найдя выходку остроумной. Без хвоста костюм много потерял, да Зоя ещЈ и раскисла -- и никакой премии не получила.
И вчера, ещЈ сердясь на клуб, она вошла в него с оскорблЈнным чувством. Но никто и ничто не напомнили ей случая с обезьяной. Народ был сборный -- и студенты разных институтов, и заводские. Зое и Рите не дали ни танца протанцевать друг с другом, разбили сейчас же, и три часа подряд они славно вертелись, качались и топтались под духовой оркестр. Тело просило этой разрядки, этих поворотов и движений, телу было хорошо. А говорили все кавалеры очень мало; если шутили, то, на Зоин вкус, глуповато. Потом Коля, конструктор-техник, пошЈл еЈ провожать. {110}