Ведь никого ж из них Павел Николаевич не боялся, он всЈ смелее и открытое помогал устанавливать вину, даже два раза ходил на очные ставки, там повышал голос и изобличал. Да тогда и не считалось вовсе, что идейной непримиримости надо стыдиться! В то прекрасное честное время, в тридцать седьмом-тридать восьмом году, заметно очищалась общественная атмосфера, так легко стало дышаться! Все лгуны, клеветники, слишком смелые любители самокритики или слишком заумные интеллигентики -- исчезли, заткнулись, притаились, а люди принципиальные, устойчивые, преданные, друзья Русанова и сам он, ходили с достойно поднятой головой.
И вот теперь какое-то новое, мутное, нездоровое время, что этих прежних своих лучших гражданских поступков надо стыдиться? Или даже за себя бояться?
Какая чушь. Да всю свою жизнь перебирая, Русанов не мог упрекнуть себя в трусости. Ему не приходилось бояться! Может быть он не был какой-нибудь особо-храбрый человек, но и случая такого не припоминалось, чтобы проявил трусость. Нет оснований предполагать, что он испугался бы на фронте -- просто на фронт его не взяли как ценного, опытного работника. Нельзя утверждать, что он растерялся бы под бомбЈжкой или в пожаре -- но из К* они уехали до бомбЈжек, и в пожар он не попадал никогда. Так же никогда он не боялся правосудия и закона, потому что закона он не нарушал, и правосудие всегда защищало его и поддерживало. И не боялся он разоблачений общественности -- потому что общественность тоже была всегда за него. И в областной газете {134} не могла бы появиться неприличная заметка против Русанова, потому что или Александр Михалыч или Нил Прокофьич всегда б еЈ остановили. А центральная газета не могла бы до Русанова опуститься. Так и прессы он тоже никогда не боялся.
И пересекая ЧЈрное море на пароходе, он нисколько не боялся морской глубины. А боялся ли он высоты -- нельзя сказать, потому что не был он так пустоголов, чтобы лазить на горы или на скалы, а по роду своей работы не монтировал мостов.
Род работы Русанова в течении уже многих лет, едва ли не двадцати, был -- анкетное хозяйство. Должность эта в разных учреждениях называлась по-разному, но суть была всегда одна. Только неучи да несведущие посторонние люди не знают, какая это ажурная тонкая работа. Каждый человек на жизненном пути заполняет немалое число анкет, и в каждой анкете -- известное число вопросов. Ответ одного человека на один вопрос одной анкеты -- это уже ниточка, навсегда протянувшаяся от человека в местный центр анкетного хозяйства. От каждого человека протянуты таким образом сотни ниточек, а всего их сходятся многие миллионы, и если б ниточки эти стали видимы, то всЈ небо оказалось бы в паутине, а если б они стали материально-упруги, то и автобусы, и трамваи, и сами люди потеряли бы возможность двигаться, и ветер не мог бы вдоль улицы пронести клочков газеты или осенних листьев. Но они не видимы и не материальны, а однако чувствуются человеком постоянно. Дело в том, что так называемые кристальные анкеты -- это как абсолютная истина, как идеал, они почти не достижимы. На каждого живого человека всегда можно записать что-нибудь отрицательное или подозрительное, каждый человек в чЈм-нибудь виноват или что-нибудь утаивает, если разобраться дотошно.
Из этого постоянного ощущения незримых ниточек естественно рождается у людей и уважение к тем лицам, кто эти ниточки вытягивает, кто ведЈт это сложнейшее анкетное хозяйство. Авторитет таких лиц.
Пользуясь ещЈ одним сравнением, уже музыкальным, Русанов, благодаря своему особому положению, обладал как бы набором дощечек ксилофона и мог по выбору, по желанию, по соображениям необходимости ударять по любой из дощечек. Хотя все они были равно деревянные, но голос был у каждой свой.
Были дощечки, то есть приЈмы, самого нежного, осторожного действия. Например, желая какому-нибудь товарищу передать, что он им недоволен, или просто предупредить, немного поставить на место, Русанов умел особыми ладами здороваться. Когда тот человек здоровался (разумеется, первый), Павел Николаевич мог ответить деловито, но не улыбнуться; а мог, сдвинув брови (это он отрабатывал в рабочем кабинете перед зеркалом), чуть-чуть замедлить ответ -- как будто он сомневался, надо ли, собственно, с этим человеком здороваться, достоин ли тот -- и уж после этого поздороваться (опять же: или с полным поворотом головы, или с неполным, или вовсе не поворачивая). Такая маленькая {135} задержка всегда имеет, однако, значительный эффект. В голове работника, который был приветствован с такой заминкой или холодком, начинались деятельные поиски тех грехов, в которых этот работник мог быть виноват. И, поселив сомнение, заминка удерживала его, может быть, от неверного поступка, на грани которого работник уже был, но Павел Николаевич лишь с опозданием получил бы об этом сведения.
Более сильным средством было, встретив человека (или позвонив ему по телефону, или даже специально вызвав его), сказать: "Зайдите, пожалуйста, ко мне завтра в десять часов утра".-- "А сейчас нельзя?" -- обязательно спросит человек, потому что ему хочется скорее выяснить, зачем его вызывают, и скорее исчерпать разговор.-- "Нет, сейчас нельзя",-- мягко, но строго скажет Русанов. Он не скажет, что занят другим делом или идЈт на совещание, нет, он ни за что не даст ясной простой причины, чтоб успокоить вызванного (в том-то и состоит приЈм), он так выговорит это "сейчас нельзя", чтобы сюда поместилось много серьЈзных значений -- и не все из них благоприятные.-- "А по какому вопросу?" -- может быть осмелится спросить или по крайней неопытности спросит работник.-- "Завтра и узнаете",-- бархатисто обойдЈт этот нетактичный вопрос Павел Николаевич. Но до десяти часов завтрашнего дня -- сколько времени! сколько событий! Работнику надо ещЈ кончить рабочий день, ехать домой, разговаривать с семьЈй, может быть идти в кино или на родительское собрание в школу, и ещЈ потом спать (кто заснЈт, а кто и нет), и ещЈ потом утром давиться завтраком-и всЈ время будет сверлить и грызть работника этот вопрос: "А зачем он меня вызывает?" За эти долгие часы работник во многом раскается, во многом опасЈтся и даст себе зарок не задирать на собраниях начальство. А уж когда он придЈт -- может и дела никакого не окажется, надо проверить дату рождения или номер диплома.
Так, подобно дощечкам ксилофона, способы нарастали по своему деревянному голосу и наконец самым сухим и резким было: "Сергей Сергеич (это директор всего предприятия, местный Хозяин) просил вас к такому-то числу заполнить вот эту анкету." И работнику протягивалась анкета -- но не просто анкета, а из всех анкет и форм, хранящихся в шкафу Русанова, самая полная и самая неприятная -- ну, например та, которая для засекречивания. Работник-то, может быть, совсем и не засекречивается, и Сергей Сергеич вовсе о том не знает, но кто ж пойдЈт проверять, когда Сергея Сергеевича самого боятся как огня? Работник берЈт анкету и ещЈ делает бодрый вид, а на самом деле, если что-нибудь он только скрывал от анкетного центра -- уже всЈ внутри у него скребЈт. Потому что в этой анкете ничего не укрыть. Это -- отличная анкета. Это -- лучшая из анкет.
Именно с помощью такой анкеты Русанову удалось добиться разводов нескольких женщин, мужья которых находились в заключении по 58-й статье. Уж как эти женщины заметали следы, {136} посылали посылки не от своего имени, не из этого города или вовсе не посылали -- в этой анкете слишком строго стоял частокол вопросов, и лгать дальше было нельзя. И один только был пропуск в частоколе: окончательный развод перед законом. К тому же, его процедура была облегчена: суд не спрашивал от заключЈнных согласия на развод и даже не извещал их о совершЈнном разводе. Русанову важно было, чтобы развод совершился, чтобы грязные лапы преступника не стягивали ещЈ не погибшую женщину с общей гражданской дороги. А анкеты эти никуда и не шли. И Сергею Сергеевичу показывались только разве в виде анекдота.
Обособленное, загадочное, полупотустороннее положение Русанова в общем ходе производства давало ему и удовлетворяло его глубоким знанием истинных процессов жизни. Жизнь, которая была видна всем,-- производство, совещания, многотиражка, месткомовские объявления на вахте, заявления на получение, столовая, клуб,-- не была настоящая, а только казалась такой непосвящЈнным. Истинное же направление жизни решалось без крикливости, спокойно, в тихих кабинетах между двумя-тремя понимающими друг друга людьми или телефонным ласковым звонком. ЕщЈ струилась истинная жизнь в тайных бумагах, в глуби портфелей Русанова и его сотрудников, и долго молча могла ходить за человеком -- и только внезапно на мгновение обнажалась, высовывала пасть, рыгала в жертву огнЈм -- и опять скрывалась, неизвестно куда. И на поверхности оставалось всЈ то же: клуб, столовая, заявления на получение, многотиражка, производство. И только не хватало среди проходивших вахту -- уволенного, отчисленного, изъятого.
Соответственно роду работы бывало оборудовано и рабочее место Русанова. Это всегда была уединЈнная комната с дверью, сперва обитой кожей и блестящими обойными гвоздями, а потом, по мере того как богатело общество, ещЈ и ограждЈнная входным предохранительным ящиком, тЈмным тамбуром. Этот тамбур -- как будто и простое изобретение, совсем нехитрая штука: не больше метра в глубину, и лишь секунду-две мешкает посетитель, закрывая за собой первую дверь и ещЈ не открыв вторую. Но в эти секунды перед решающим разговором он как бы попадает в короткое заключение: нет ему света, и воздуха нет, и он чувствует всЈ своЈ ничтожество перед тем, к кому сейчас входит. И если была у него дерзость, своемудрие -- то здесь, в тамбуре, он расстанется с ними.