-- То есть... что же? Ты значит..?
-- Да. Я -- значит. Я уже, ДЈмка, это принял. Но не тот живЈт больше, кто живЈт дольше. Для меня весь вопрос сейчас -- что я успею сделать. Надо же что-то успеть сделать на земле! Мне нужно три года! Если бы мне дали три года, ничего больше не прошу! Но эти три года мне не в клинике надо лежать, а быть в поле.
Они тихо совсем разговаривали на койке Вадима Зацырко у окна. Весь разговор их слышать мог бы по соседству только Ефрем, но он с утра лежал бесчувственным чурбаном и глаз не сводил с одного потолка. ЕщЈ Русанов наверно слышал, он несколько раз с симпатией взглянул на Зацырко.
-- А что ж ты можешь успеть сделать? -- хмурился ДЈмка.
-- Ну, попробуй понять. Я проверяю сейчас новую очень спорную идею -- большие учЈные в центре в неЈ почти не верят: что залежи полиметаллических руд можно обнаружить по радиоактивным водам. "Радиоактивные" -- знаешь, что такое?.. Тут тысяча аргументов, но на бумаге можно всЈ что угодно и защитить и отвергнуть. А я -- чувствую, вот чувствую, что могу доказать это всЈ на деле. Но для этого надо всЈ время быть в поле, и конкретно найти руды по водам, больше ни по чему. И желательно -- с повторением. А работа есть работа, на что силы не уходят? Вот, например, вакуум-насоса нет, а центробежный, чтоб запустить, надо воздух вытянуть. Чем? Ртом! И нахлебался радиоактивной воды. Да и запросто мы еЈ пьЈм. Киргизы-рабочие говорят: наши отцы тут не пили, и мы пить не будем. А мы, русские, пьЈм. Да имея меланобластому -- что мне бояться радиоактивности? Как раз мне-то и работать.
-- Ну и дурак! -- приговорил Ефрем, не поворачиваясь, невыразительным скрипучим голосом. Он, значит, всЈ слышал.-- Умирать будешь -- зачем тебе геология? Она тебе не поможет. Задумался бы лучше -- чем люди живы?
У Вадима неподвижно хранилась нога, но свободная голова его легко повернулась на гибкой свободной шее. Он готовно блеснул чЈрными живыми глазами, чуть дрогнули его мягкие губы, и он ответил, не обидившись нисколько:
-- А я как раз знаю. Творчеством! И очень помогает. Ни пить, ни есть не надо.
И мелко постучал гранЈным пластмассовым автокарандашом между зубами, следя, насколько он понят.
-- Ты вот эту книжицу прочти, удивишься! -- всЈ так же не ворочая корпуса и не видя Зацырко, постучал Поддуев корявым ногтем по синенькой.
-- А я уже смотрел,-- с большой быстротой успевал отвечать Вадим.-- Не для нашего века. Слишком бесформенно, неэнергично. А по-нашему: работайте больше! И не в свой карман. {142}
Вот и всЈ.
Русанов встрепенулся, приветливо сверкнул очками и громко спросил:
-- Скажите, молодой человек, вы -- коммунист? С той же готовностью и простотой Вадим перевЈл глаза на Русанова.
-- Да,-- мягко сказал он.
-- Я был уверен! -- торжествующе воскликнул Русанов и поднял палец.
Он очень был похож на преподавателя. Вадим шлЈпнул ДЈмку по плечу:
-- Ну, иди к себе. Работать надо.
И наклонился над "Геохимическими методами", где лежал у него небольшой листик с мелкими выписками и крупными восклицательными и вопросительными знаками.
Он читал, а гранЈный чЈрный автокарандаш в его пальцах чуть двигался.
Он весь читал, и уже как бы его здесь не было, но, ободренный его поддержкой, Павел Николаевич хотел ещЈ больше подбодриться перед вторым уколом и решил теперь доломать Ефрема, чтоб тот не нагонял здесь и дальше тоски. И от стены к стене глядя на него прямо, он стал ему договаривать:
-- Товарищ даЈт вам хороший урок, товарищ Поддуев. Нельзя так поддаваться болезни. И нельзя поддаваться первой поповской книжечке. Вы практически играете на руку...-- Он хотел сказать "врагам", в обычной жизни всегда можно было указать врагов, но здесь, на больничных койках, кто ж был их враг?..-- Надо уметь видеть глубину жизни. И прежде всего природу подвига. А что движет людьми в производственном подвиге? Или в подвигах Отечественной войны? Или например Гражданской? Голодные, необутые, неодетые, безоружные...
Странно неподвижен был сегодня Ефрем: он не только не вылезал топать по проходу, но он как бы совсем утратил многие из своих обычных движений. Прежде он берЈг только шею и неохотно поворачивал туловищем при голове, сегодня же он ни ногой не пошевельнул, ни рукой, лишь вот по книжке постучал пальцем. Его уговаривали позавтракать, он ответил: "Не наелся -- не налижешься." Он до завтрака и после завтрака лежал так неподвижно, что если б иногда не моргал, можно было подумать, что его взяло окостенение.
А глаза были открыты.
Глаза были открыты, и как раз чтобы видеть Русанова, ему не надо было ничуть поворачиваться. Его-то, белорылого, одного он и видел кроме потолка и стены.
И он слышал, что разъяснял ему Русанов. И губы его шевельнулись, раздался всЈ тот же недоброжелательный голос, только ещЈ менее внятно разделяя слова:
-- А что -- Гражданская? Ты воевал, что ль, в Гражданскую? Павел Николаевич вздохнул: {143}
-- Мы с вами, товарищ Поддуев, ещЈ по возрасту не могли тогда воевать.
Ефрем потянул носом.
-- Не знаю, чего ты не воевал. Я воевал.
-- Как же это могло быть?
-- Очень просто,-- медленно говорил Ефрем, отдыхая между фразами.-- Наган взял и воевал. Забавно. Не я один.
-- Где ж это вы так воевали?
-- Под Ижевском. Учредилку били. Я ижевских сам семерых застрелил. И сейчас помню.
Да, он кажется всех семерых, взрослых, мог вспомнить сейчас, где и кого уложил, пацан, на улицах мятежного города.
Что-то ещЈ ему очкарик объяснял, но у Ефрема сегодня будто уши залегали, и он не надолго выныривал что-нибудь слышать.
Как он открыл по рассвету глаза и увидел над собой кусок голого белого потолка, так вступил в него толчком, вошЈл с неприкрытостью, а без всякого повода, один давний ничтожный и совсем забытый случай.
Был день в ноябре, уже после войны. ШЈл снег и тут же подтаивал, а на выброшенной из траншеи более тЈплой земле таял начисто. Копали под газопровод, и проектная глубина была метр восемьдесят. Поддуев прошЈл там мимо и видел, что глубины нужной ещЈ нет. Но явился бригадир и нагло уверял, что по всей длине уже полный профиль. "Что, мерить пойдЈм? Тебе ж хуже будет!" Поддуев взял мерный шест, где у него через каждые десять сантиметров была выжжена поперечная чЈрная полоска, каждая пятая длинней, и они пошли мерить, увязая в размокшей, раскисшей глине, он -- сапогами, бригадир -- ботинками. В одном месте померили -- метр семьдесят. Пошли дальше. Тут копали трое: один длинный тощий мужик, черно заросший по лицу; один -- бывший военный, ещЈ в фуражке, хоть и звЈздочка была с неЈ давно содрана, и лакированный ободок, и лакированный козырЈк, а околыш был весь в извЈстке и глине; третий же, молоденький, был в кепочке и городском пальтишке (в те годы с обмундированием было трудно, и им казЈнного не выдали), да ещЈ сшитом на него, наверно, когда он был школьником, коротком, тесном, изношенном. (Это его пальтишко Ефрем, кажется, только сейчас в первый раз так ясно увидел.) Первые два ещЈ ковырялись, взмахивали наверх лопатами, хотя размокшая глина не отлипала от железа, а этот третий, птенец, стоял, грудью опершись о лопату, как будто проткнутый ею, свисая с неЈ как чучело, белое от снега, и руки собрав в рукавишки. На руки им ничего не выдали, на ногах же у военного были сапоги, а те двое -- в чунях из автомобильных покрышек. "Чего стоишь, раззепай? -- крикнул на малого бригадир.-- За штрафным пайком? Будет!" Малой только вздохнул и опал, и ещЈ будто глубже вошЈл ему черенок в грудь. Бригадир тогда съездил его по шее, тот отряхнулся, взялся тыкать лопатой.
Стали мерить. Земля была набросана с двух сторон вплоть {144} к траншее, и чтоб верхнюю зарубку верно заметить на глаз, надо было наклониться туда сильно. Военный стал будто помогать, а на самом деле клонил рейку вбок, выгадывая лишних десять сантиметров. Поддуев матюгнулся на него, поставил рейку ровно, и явно получилось метр шестьдесят пять.
-- Слушай, гражданин начальник,-- попросил тогда военный тихо.-- Эти последние сантиметры ты нам прости. Нам их не взять. Курсак пустой, сил нет. И погода -- видишь...
-- А я за вас на скамью, да? ЕщЈ чего придумали! Есть проект. И чтоб откосы ровные были, а не желобком дно.
Пока Поддуев разогнулся, выбрал наверх рейку и вытянул ноги из глины, они все трое задрали к нему лица -- одно чернобородое, другое как у загнанной борзой, третье в пушке, никогда не бритое, и падал снег на их лица как неживые, а они смотрели на него вверх. И малой разорвал губы, сказал:
-- Ничего. И ты будешь умирать, десятник!
А Поддуев не писал записку посадить их в карцер -- только оформил точно, что они заработали, чтоб не брать себе на шею их лихо. И уж если вспоминать, так были случаи покрутей. И с тех пор прошло десять лет, Поддуев уже не работал в лагерях, бригадир тот освободился, тот газопровод клали временно, и может он уже газу не подаЈт, и трубы пошли на другое,-- а вот осталось, вынырнуло сегодня и первым звуком дня вступило в ухо:
-- И ты будешь умирать, десятник!
И ничем таким, что весит, Ефрем не мог от этого загородиться. Что он ещЈ жить хочет? И малой хотел. Что у Ефрема сильная воля? Что он понял новое что-то и хотел бы иначе жить? Болезнь этого не слушает, у болезни свой проект.
Вот эта книжечка синяя с золотым росчерком, четвЈртую ночь ночевавшая у Ефрема под матрасом, напевала что-то про индусов, как они верят, что умираем мы не целиком, а душа наша переселяется в животных или других людей. Такой проект нравился сейчас Поддуеву: хоть что-нибудь своЈ бы вынести, не дать ему накрыться. Хоть что-нибудь своЈ пронести бы через смерть.
Только не верил он в это переселение душ ни на поросячий нос.
Стреляло ему от шеи в голову, стреляло не переставая, да как-то ровно стало бить, на четыре удара. И четыре удара втола -- кивали ему: Умер.-- Ефрем.-- Поддуев.-- Точка. Умер -- Ефрем -- Поддуев -- Точка.
И так без конца. И сам про себя он стал эти слова повторять. И чем больше повторял, тем как будто сам отделялся от Ефрема Поддуева, обречЈнного умереть. И привыкал к его смерти, как к смерти соседа. А то, что в нЈм размышляло о смерти Ефрема Поддуева, соседа,-- вот это, вроде, умереть бы было не должно.