Но, заметив, что уже говорит против себя, Костоглотов замолк. Гангарт волновалась:
-- Так вот именно! Содержание сильнодействующих веществ в общих палатах -- запрещено! Это исключается -- абсолютно! Возможен несчастный случай. Дайте-ка сюда флакончик!
-- Нет,-- уверенно отказался он.
-- Дайте! -- она соединила брови и протянула руку к его сжатой руке.
Крепкие, большие, много работавшие пальцы Костоглотова закрылись так, что и пузырька в них видно не было.
Он улыбнулся:
-- Так у вас не выйдет. Она расслабила брови:
-- В конце концов я знаю, когда вы гуляете, и могу взять флакончик без вас.
-- Хорошо, что предупредили, теперь запрячу.
-- На верЈвочке за окно? Что ж мне остаЈтся, пойти и заявить?
-- Не верю. Вы же сами сегодня осудили доносы!
-- Но вы мне не оставляете никакого средства!
-- И значит нужно доносить? Недостойно. Вы боитесь, что настойку выпьет вот товарищ Русанов? Я не допущу. Заверну и упакую. Но я буду уезжать от вас -- ведь я опять начну корнем лечиться, а как же! А вы в него не верите?
-- Совершенно! Это тЈмные суеверия и игра со смертью. Я верю только в научные схемы, испытанные на практике. Так меня учили. И так думают все онкологи. Дайте сюда флакон. Она всЈ-таки пробовала разжать его верхний палец. Он смотрел в еЈ рассерженные светло-кофейные глаза, и не только не хотелось ему упорствовать или спорить с ней, а с удовольствием он отдал бы ей этот пузырЈк, и всю даже тумбочку. Но поступиться убеждениями ему было трудно.
-- Э-эх, святая наука! -- вздохнул он.-- Если б это было всЈ так безусловно, не опровергало само себя каждые десять лет. А во что должен верить я? В ваши уколы? Вот зачем мне новые уколы ещЈ назначили? Что это за уколы?
-- Очень нужные! Очень важные для вашей жизни! Вам надо ж и з н ь спасти! -- она выговорила это ему особенно настойчиво, и светлая вера была в еЈ глазах.-- Не думайте, что вы выздоровели!
-- Ну, а точней? В чЈм их действие?
-- А зачем вам точней! Они вылечивают. Они не дают возникать метастазам. Точней вы не поймЈте... Хорошо, тогда отдайте мне флакон, а я даю вам честное слово, что верну его, когда будете уезжать!
Они смотрели друг на друга.
Он прекомично выглядел -- уже одетый для прогулки в бабий халат и перепоясанный ремнЈм со звездой.
Но до чего ж она настаивала! Шут с ним, с флаконом, не жалко и отдать, дома у него ещЈ вдесятеро этого аконитума. {162}
Беда в другом: вот милая женщина со светло-кофейными глазами. Такое светящееся лицо. С ней так приятно разговаривать. Но ведь никогда невозможно будет еЈ поцеловать. И когда он вернЈтся в свою глушь, ему даже поверить будет нельзя, что он сидел рядом вплоть вот с такой светящейся женщиной, и она хотела его, Костоглотова, спасти во что бы то ни стало! Но именно спасти его она и не может.
-- Вам тоже я опасаюсь отдать,-- пошутил он.-- У вас кто-нибудь дома выпьет.
(Кто! Кто выпьет дома?! Она жила одна. Но сказать это сейчас было неуместно, неприлично.)
-- Хорошо, давайте вничью. Давайте просто выльем. Он рассмеялся. Ему жаль стало, что он так мало может для неЈ сделать.
-- Ладно. Иду во двор и выливаю. А всЈ-таки, губы она красила зря.
-- Нет уж, теперь я вам не верю. Теперь я должна сама присутствовать.
-- Но вот идея! Зачем выливать? Лучше я отдам хорошему человеку, которого вы всЈ равно не спасЈте. А вдруг ему поможет?
-- Кому это?
Костоглотов показал кивком на койку Вадима Зацырко и ещЈ снизил голос:
-- Ведь меланобластома?
-- Вот теперь я окончательно убедилась, что надо выливать. Вы тут кого-нибудь мне отравите обязательно! Да как у вас духу хватит дать тяжелобольному яд? А если он отравится? Вас не будет мучить совесть?
Она избегала как-нибудь его называть. За весь долгий разговор она не назвала его никак ни разу.
-- Такой не отравится. Это стойкий парень.
-- Нет-нет-нет! ПойдЈмте выливать!
-- Просто я в ужасно хорошем настроении сегодня. ПойдЈмте, ладно.
И они пошли между коек и потом на лестницу.
-- А вам не будет холодно?
-- Нет, у меня кофточка поддета.
Вот, она сказала -- "кофточка поддета". Зачем она так сказала? Теперь хотелось посмотреть -- какая кофточка, какого цвета. Но и этого он не увидит никогда.
Они вышли на крыльцо. День разгулялся, совсем был весенний, приезжему не поверить, что только седьмое февраля. Светило солнце. Высоковетвенные тополя и низкий кустарник изгородей -- всЈ ещЈ было голо, но и редкие уже были клочки снега в тени. Между деревьями лежала бурая и серая прилегшая прошлогодняя трава. Аллеи, плиты, камни, асфальт были влажны, ещЈ не высохли. По скверу шло обычное оживлЈнное движение -- навстречу, в обгон, вперекрест по диагоналям. Шли врачи, сестры, санитарки, обслуга, амбулаторные больные и родственники клинических. {163}
В двух местах кто-то даже присел на скамьи. Там и здесь, в разных корпусах, уже были открыты первые окна. Перед самым крыльцом тоже было странно выливать.
-- Ну, вон туда пойдЈмте! -- показал он на проход между раковым корпусом и ухогорлоносовым. Это было одно из его прогулочных мест.
Они пошли рядом плитчатой дорожкой. Врачебная шапочка Гангарт, сшитая по фасону пилотки, приходилась Костоглотову как раз по плечо.
Он покосился. Она шла вполне серьЈзно, как бы делать важное дело. Ему стало смешно.
-- Скажите, как вас в школе звали? -- вдруг спросил он. Она быстро взглянула на него.
-- Какое это имеет значение?
-- Да никакого, конечно, а просто интересно.
Несколько шагов она прошла молча, чуть пристукивая по плитам. ЕЈ газельи тонкие ноги он заметил ещЈ в первый раз, когда лежал умирающий на полу, а она подошла.
-- Вега,-- сказала она.
(То есть, и это была неправда. Неполная правда. ЕЈ так в школе звали, но один только человек. Тот самый развитой рядовой, который с войны не вернулся. Толчком, не зная почему, она вдруг доверила это имя другому.)
Они вышли из тени в проход между корпусами -- и солнце ударило в них, и здесь тянул ветерок.
-- Вега? В честь звезды? Но Вега -- ослепительно белая. Они остановились.
-- А я -- не ослепительная,-- кивнула она.-- Но я -- ВЕ-ра ГА-нгарт. Вот и всЈ.
В первый раз не она перед ним растерялась, а он перед ней.
-- Я хотел сказать... -- оправдывался он.
-- ВсЈ понятно. Выливайте! -- приказала она.
И не давала себе улыбнуться.
Костоглотов расшатал плотно загнанную пробку, осторожно вытянул еЈ, потом наклонился (это очень смешно было в его халате-юбке сверх сапог) и отвалил небольшой камешек из тех, что остались тут от прежнего мощения.
-- Смотрите! А то скажете -- я в карман перелил! -- объявил он с корточек у еЈ ног.
ЕЈ ноги, ноги еЈ газельи, он заметил ещЈ в первый раз, в первый раз.
В сырую ямку на тЈмную землю он вылил эту мутно-бурую чью-то смерть. Или мутно-бурое чьЈ-то выздоровление.
-- Можно закладывать? -- спросил он. Она смотрела сверху и улыбалась.
Было мальчишеское в этом выливании и закладывании камнем. Мальчишеское, но и похожее на клятву. На тайну.
-- Ну, похвалите же меня,-- поднялся он с корточек.
-- Хвалю,-- улыбнулась она. Но печально. -- Гуляйте. {164}
И пошла в корпус.
Он смотрел ей в белую спину. В два треугольника, верхний и нижний.
До чего же его стало волновать всякое женское внимание! За каждым словом он понимал больше, чем было. И после каждого поступка он ждал следующего.
Ве-Га. Вера Гангарт. Что-то тут не сошлось, но он сейчас не мог понять. Он смотрел ей в спину.
-- Вега! Ве-га! -- вполголоса проговорил он, стараясь внушить издали. -- Вернись, слышишь? Вернись! Ну, обернись!
Но не внушилось. Она не обернулась.
--------
18
Как велосипед, как колесо, раз покатившись, устойчивы только в движении, а без движения валятся, так и игра между женщиной и мужчиной, раз начавшись, способна существовать только в развитии. Если же сегодня нисколько не сдвинулось от вчера, игры уже нет.
Еле дождался Олег вечера вторника, когда Зоя должна была прийти на ночное дежурство. ВесЈлое расцвеченное колесо их игры непременно должно было прокатиться дальше, чем в первый вечер и в воскресенье днЈм. Все толчки к этому качению он ощущал в себе и предвидел в ней и, волнуясь, ждал Зою.
Сперва он вышел встречать еЈ в садик, зная по какой косой аллейке она должна прийти, выкурил там две махорочные скрутки, но потом подумал, что в бабьем халате будет выглядеть глупо, не так, как хотел бы ей представиться. Да и темнело. И он пошЈл в корпус, снял халат, стянул сапоги и в пижаме -- ничуть не менее смешной -- стоял у низа лестницы. Его торчливые волосы были сегодня по возможности пригнетены.
Она появилась из врачебной раздевалки, опаздывая и спеша. Но кивнула бровями, увидев его,-- впрочем не с выражением удивления, а как бы отметив, что так и есть, правильно, тут она его и ждала, тут ему и место, у низа лестницы.
Она не остановилась и, чтобы не отстать, он пошЈл с нею рядом, долгими ногами шагая через ступеньку. Ему это не было сейчас трудно.
-- Ну, что новенького? -- спросила она на ходу, как у адъютанта.
Новенького! Смена Верховного Суда! -- вот что было новенького. Но чтоб это понять -- нужны были годы подготовки. И не это было сейчас Зое нужно.
-- Вам -- имя новенькое. Наконец я понял, как вас зовут.
-- Да? Как же? -- а сама проворно перебирала по ступенькам.
-- На ходу нельзя. Это слишком важно.
И вот они уже были наверху, и он отстал на последних ступеньках. {165}
Вослед ей глядя, он отметил, что ноги еЈ толстоваты. К еЈ плотной фигурке они, впрочем, подходили. И даже в этом был особый вкус. А всЈ-таки другое настроение, когда невесомые. Как у Веги.
Он сам себе удивлялся. Он никогда так не рассуждал, не смотрел, и считал это пошлым. Он никогда так не перебрасывался от женщины к женщине. Его дед назвал бы это, пожалуй, женобесием. Но сказано: ешь с голоду, люби смолоду. А Олег смолоду всЈ пропустил. Теперь же, как осеннее растение спешит вытянуть из земли последние соки, чтоб не жалеть о пропущенном лете, так и Олег в коротком возврате жизни и уже на скате еЈ, уже конечно на скате,-- спешил видеть и вбирать в себя женщин -- и с такой стороны, как не мог бы им высказать вслух. Он острее других чувствовал, что в женщинах есть, потому что много лет не видел их вообще. И близко. И голосов их не слышал, забыл, как звучат.