И вот в ту ночь он опять надеялся и верил, хоть столько раз урекался.
После лагеря нельзя было назвать ссыльный мир жестоким, хотя и здесь на поливе дрались кетменями за воду и рубали по ногам. Ссыльный мир был намного просторней, легче, разнообразней. Но жестковатость была и в нЈм, и не так-то легко пробивался корешок в землю, и не так-то легко было напитать стебель. ЕщЈ надо было извернуться, чтоб комендант не заслал в пустыню глубже километров на полтораста. ЕщЈ надо было найти глино-соломенную крышу над головой и что-то платить хозяйке, а платить не из чего. Надо было покупать ежедневный хлеб и что-то же в столовой. Надо было работу найти, а, намахавшись киркою за семь лет, не хотелось всЈ-таки брать кетмень и идти в поливальщики. И хотя были в посЈлке вдовые женщины уже с мазанками, с огородами и даже с коровами, вполне готовые взять в мужья одинокого ссыльного -- продавать себя в мужья мнилось тоже рано: ведь жизнь как будто не кончалась, а начиналась.
Раньше, в лагере, прикидывая, скольких мужчин не достаЈт на воле, уверены были арестанты, что только конвоир от тебя отстанет -- и первая женщина уже твоя. Так казалось, что ходят они одинокие, рыдая по мужчинам, и ни о чЈм не думают о другом. Но в посЈлке было великое множество детей, и женщины держались как бы наполненные своей жизнью, и ни одинокие, ни девушки ни за что не хотели так, а обязательно замуж, по честному, и строить домок на виду посЈлка. Уштерекские нравы уходили в прошлое столетие.
И вот конвоиры давно отстали от Олега, а жил он всЈ так же {185} без женщины, как и годы за колючей проволокой, хотя были в посЈлке писаные вороные гречанки и трудолюбивые светленькие немочки.
В накладной, по которой прислали их в ссылку, написано было
н а в е ч н о, и Олег разумом вполне поддался, что будет навечно, ничего другого нельзя было вообразить. А вот жениться здесь -- что-то в груди не пускало. То свалили Берию с жестяным грохотом пустого истукана -- и все ждали крутых изменений, а изменения приползали медленные, малые. То Олег нашЈл свою прежнюю подругу -- в красноярской ссылке, и обменялся письмами с ней. То затеял переписку со старой ленинградской знакомой -- и сколько-то месяцев носил это в груди, надеясь, что она приедет сюда. (Но кто бросит ленинградскую квартиру и приедет к нему в дыру?) А тут выросла опухоль, и всЈ розняла своей постоянной необоримой болью, и женщины уже не стали ничем привлекательнее просто добрых людей.
Как охватил Олег, было в ссылке не только угнетающее начало, известное всем хоть из литературы (не та местность, которую любишь; не те люди, которых бы хотелось), но и начало освобождающее, мало известное: освобождающее от сомнений, от ответственности перед собой. Несчастны были не те, кто посылался в ссылку, а кто получал паспорт с грязной 39-й паспортной статьЈй и должен был, упрекая себя за каждую оплошность, куда-то ехать, где-то жить, искать работу и отовсюду изгоняться. Но полноправно приезжал арестант в ссылку: не он придумал сюда ехать, и никто не мог его отсюда изгнать! За него подумало начальство, и он уже не боялся упустить где-то лучшее место, не суетился, изыскивая лучшую комбинацию. Он знал, что идЈт единственным путЈм, и это наполняло его бодростью.
И сейчас, начав выздоравливать, и стоя опять перед неразбираемо-запутанной жизнью, Олег ощущал приятность, что есть такое блаженное местечко Уш-Терек, где за него подумано, где всЈ очень ясно, где его считают как бы вполне гражданином, и куда он вернЈтся скоро как домой. Уже какие-то нити родства тянули его туда и хотелось говорить: у н а с.
Три четверти того года, который Олег пробыл до сих пор в Уш-Тереке, он болел -- и мало присмотрелся к подробностям природы и жизни, и мало насладился ими. Больному человеку степь казалась слишком пыльной, солнце слишком горячим, огороды слишком выжженными, замес саманов слишком тяжЈлым.
Но сейчас, когда жизнь, как те кричащие весенние ишаки, снова затрубила в нЈм, Олег расхаживал по аллеям медгородка, изобилующего деревьями, людьми, красками и каменными домами,-- и с умилением восстанавливал каждую скупую умеренную чЈрточку уш-терекского мира. И тот скупой мир был ему дороже -- потому что он был свой, до гроба свой, н а в е к и свой, а этот -- временный, прокатный.
И вспоминал он степной жусан -- с горьким запахом, а таким родным! И опять вспоминал жантак с колкими колючками. И {186} ещЈ колче того джингиль, идущий на изгороди -- а в мае цветЈт он фиолетовыми цветами, благоухающими совсем, как сирень. И одурманивающее это дерево джиду -- с запахом цветов до того избыточно-пряным, как у женщины, перешедшей меру желания и надушенной без удержу.
Как это удивительно, что русский, какими-то лентами душевными припеленатый к русским перелескам и польцам, к тихой замкнутости среднерусской природы, а сюда присланный помимо воли и навсегда,-- вот он уже привязался к этой бедной открытости, то слишком жаркой, то слишком продуваемой, где тихий пасмурный день ощущается как отдых, а дождь -- как праздник, и вполне уже, кажется, смирился, что будет жить здесь до смерти. И по таким ребятам, как Сарымбетов, Телегенов, Маукеев, братья Скоковы, он, ещЈ и языка их не зная, кажется, и к народу этому привязался; он под налЈтом случайных чувств, когда смешивается ложное с важным, под наивной преданностью древним родам, понял его как в корне простодушный народ и всегда отвечающий на искренность искренностью, на расположение расположением.
Олегу -- тридцать четыре года. Все институты обрывают приЈм в тридцать пять. Образования ему уже никогда не получить. Ну, не вышло -- так не вышло. Только недавно от изготовщика саманов он сумел подняться до помощника землеустроителя (не самого землеустроителя, как соврал Зое, а только помощника, на триста пятьдесят рублей). Его начальник, районный землеустроитель, плохо знает цену деления на рейке, поэтому работать бы Олегу всласть, но и ему работы почти нет: при розданных колхозам актах на вечное (тоже вечное) пользование землЈй, ему лишь иногда достаЈтся отрезать что-нибудь от колхозов в пользу расширяющихся посЈлков. Куда ему до мираба -- до властителя поливов мираба, спиной своей чувствующего малейший наклон почвы! Ну, вероятно, с годами Олег сумеет устроиться лучше. Но даже и сейчас -- почему с такой теплотой вспоминает он об Уш-Тереке, и ждЈт конца лечения, чтоб только вернуться туда, дотянуться туда хоть вполздорова?
Не естественно ли было бы озлобиться на место своей ссылки, ненавидеть и проклинать его? Нет, даже то, что взывает к батогу сатиры,-- и то видится Олегу лишь анекдотом, достойным улыбки. И новый директор школы Абен Берденов, который сорвал со стены "Грачей" Саврасова и закинул их за шкаф (там церковь он увидел и счЈл это религиозной пропагандой). И заврайздравом, бойкая русачка, которая с трибуны читает доклад районной интеллигенции, а из-под полы загоняет местным дамам по двойной цене новый крепдешин, пока не появится такой и в Раймаге. И машина скорой помощи, носящаяся в клубах пыли, но частенько совсем не с больными, а по нуждам райкома как легковая, а то развозя по квартирам начальства муку и сливочное масло. И "оптовая" торговля маленького розничного Орембаева: в его продуктовом магазинчике никогда ничего нет, на крыше -- гора пустых ящиков от проданного товара, он премирован за перевыполнение плана и {187} постоянно дремлет у двери магазина. Ему лень взвешивать, тень пересыпать, заворачивать. Снабдивши всех сильных людей, он дальше намечает по его мнению достойных, и тихо предлагает: "Бери ящик макарон -- только целый", "бери мешок сахара -- только целый". Мешок или ящик отправляются прямо со склада на квартиру, а записываются Орембаеву в розничный оборот. Наконец, и третий секретарь райкома, который возжелал сдать экстерном за среднюю школу, но не зная ни одной из математик, прокрался ночью к ссыльному учителю и поднЈс ему шкурку каракуля.
Это всЈ воспринимается с улыбкой потому, что это всЈ -- после волчьего лагеря. Конечно, что не покажется после лагеря -- шуткой? что не покажется отдыхом?
Ведь это же наслаждение -- надеть в сумерках белую рубашку (единственную, уже с продранным воротником, а уж какие брюки и ботинки -- не спрашивай) и пойти по главной улице посЈлка. Около клуба под камышЈвой кровлей увидеть афишу: "новый трофейно-художественный фильм..." и юродивого Васю, всех зазывающего в кино. Постараться купить самый дешЈвый билет за два рубля -- в первый ряд, вместе с мальчишками. А раз в месяц кутнуть -- за два с полтиной выпить в чайной, между шофЈров-чеченов, кружку пива.
Это восприятие ссыльной жизни со смехом, с постоянной радостью у Олега сложилось больше всего от супругов Кадминых -- гинеколога Николая Ивановича и жены его Елены Александровны. Что б ни случилось с Кадмиными в ссылке, они всегда повторяют:
-- Как хорошо! Насколько это лучше, чем было! Как нам повезло, что мы попали в это прелестное место!
Досталась им буханка светлого хлеба -- радость! Сегодня фильм хороший в клубе -- радость! Двухтомник Паустовского в книжный магазин привезли -- радость! Приехал техник и зубы вставил -- радость! Прислали ещЈ одного гинеколога, тоже ссыльную,-- очень хорошо! Пусть ей гинекология, пусть ей незаконные аборты, Николай Иваныч общую терапию поведЈт, меньше денег, зато спокойно. Оранжево-розово-ало-багряно-багровый степной закат -- наслаждение! Стройненький седенький Николай Иванович берЈт под руку круглую, тяжелеющую не без болезни Елену Александровну, и они чинным шагом выходят за крайние дома смотреть закат.
Но жизнь как сплошная гирлянда цветущих радостей начинается у них с того дня, когда они покупают собственную землянку-развалюшку с огородом -- последнее прибежище в их жизни, как они понимают, последний кров, где им вековать и умирать. (У них есть решение -- умереть вместе: один умрЈт, другой сопроводит, ибо зачем и для кого ему оставаться?) Мебели у них -- никакой, и заказывается старику Хомратовичу, тоже ссыльному, выложить им в углу параллелепипед из саманов. Это получилась супружеская кровать -- какая широкая! какая удобная! Вот радость-то! ШьЈтся широкий матрасный мешок и набивается соломой. Следующий {188} заказ Хомратовичу -- стол, и притом круглый. Недоумевает Хомратович: седьмой десяток на свете живЈт, никогда круглого стола не видел. Зачем круглый? "Нет уж, пожалуйста! -- чертит Николай Иванович своими белыми ловкими гинекологическими руками.-- Уж обязательно круглый!" Следующая забота -- достать керосиновую лампу не жестяную, а стеклянную, на высокой ножке, и не семилинейную, а обязательно десятилинейную -- и чтоб ещЈ стЈкла к ней были. В Уш-Тереке такой нет, это достаЈтся постепенно, привозится добрыми людьми издалека,-- но вот на круглый стол ставится такая лампа, да ещЈ под самодельным абажуром -- и здесь, в Уш-Тереке, в 1954 году, когда в столицах гоняются за торшерами и уже изобретена водородная бомба -- эта лампа на круглом самодельном столе превращает глинобитную землянку в роскошную гостиную предпрошлого века. Что за торжество! Они втроЈм садятся вокруг, и Елена Александровна говорит с чувством: