Долг провожать Тобик распространяет и на Олега, который часто бывает у Кадминых. (Так, наконец, часто, что это тревожит оперуполномоченного, и он порознь допрашивает: "а почему вы так близки? а что у вас общего? а о чЈм вы разговариваете?") Жук может и не провожать Олега, но Тобик обязан и даже в любую погоду. Когда на улице дождь и грязно, лапам будет холодно и мокро, очень Тобику не хочется, он потянется на передних лапах и потянется на задних -- а всЈ-таки пойдЈт! Впрочем, Тобик же -- и почтальон между Кадмиными и Олегом. Нужно ли сообщить Олегу, что сегодня интересный фильм, или очень хорошая будет музыкальная передача, или что-то важное появилось в продуктовом, в универмаге -- на Тобика надевается матерчатый ошейник с запиской, пальцем ему показывают направление и твердо говорят: "К Олегу!" И в любую погоду он послушно семенит к Олегу на своих тонких ногах, а придя и не застав дома, дожидается у двери. Самое удивительное, что никто его этому не учил, не дрессировал, а он с первого раза всЈ понял и стал так делать. (Правда, подкрепляя его идейную твЈрдость, Олег всякий раз выдаЈт ему за почтовый рейс и материальное поощрение.)
Жук -- ростом и статью с немецкую овчарку, но нет в нЈм овчарской настороженности и злобности, его затопляет добродушие крупного сильного существа. Ему уж лет немало, он знал многих хозяев, а Кадминых выбрал сам. Перед тем он принадлежал {192} духанщику (заведующему чайной). Тот держал Жука на цепи при ящиках с пустой посудой, иногда для забавы отвязывал и натравливал на соседских псов. Жук дрался отважно и наводил на здешних жЈлтых вялых псов ужас. Но в одно из таких отвязываний он побывал на собачьей свадьбе близ дома Кадминых, что-то почувствовал душевное в их дворе -- и стал сюда бегать, хоть тут его не кормили. Духанщик уезжал и подарил Жука своей ссыльной подруге Эмилии. Та сытно кормила Жука -- а он всЈ равно срывался и уходил к Кадминым. Эмилия обижалась на Кадминых, уводила Жука к себе, опять сажала на цепь -- а он всЈ равно срывался и уходил. Тогда она привязала его цепью к автомобильному колесу. Вдруг Жук увидел со двора, что по улице идЈт Елена Александровна, даже нарочно отвернувшись. Он рванулся -- и как ломовая лошадь, хрипя, протащил автомобильное колесо метров сто на своей шее, пока не свалился. После этого Эмилия отступилась от Жука. И у новых хозяев Жук быстро перенял доброту как главную норму поведения. Все уличные собаки совсем перестали его бояться, и с прохожими Жук стал приветлив, хотя не искателен.
Однако, любители стрелять в живое были и в Уш-Тереке. Не промышляя лучшей дичи, они ходили по улицам и, пьяные, убивали собак. Дважды стреляли уже в Жука. Теперь он боялся всякого наведенного отверстия- и фотообъектива тоже, не давался фотографировать.
Были у Кадминых ещЈ и коты -- избалованные и капризные, и любящие искусство -- но Олег, гуляя сейчас по аллеям мед-городка, представил себе именно Жука, огромную добрую голову Жука, да не просто на улице -- а в заслон своего окна: внезапно в окне Олега появляется голова Жука -- это он встал на задние и заглядывает как человек. Это значит -- рядом прыгает Тобик и уже на подходе Николай Иванович.
И с умилением Олег почувствовал, что он вполне доволен своей долей, что он вполне смирЈн со ссылкой, и только здоровья одного он просит у неба, и не просит больших чудес.
Вот так и жить, как Кадмины живут -- радоваться тому, что есть! Тот и мудрец, кто доволен немногим.
Кто -- оптимист? Кто говорит: вообще в стране всЈ плохо, везде -- хуже, у нас ещЈ хорошо, нам повезло. И счастлив тем, что есть, и не терзается. Кто -- пессимист? Кто говорит: вообще в нашей стране всЈ замечательно, везде -- лучше, только у нас случайно плохо.
Сейчас -- только бы лечение как-нибудь перетерпеть! Как-нибудь выскочить из этих клещей -- рентгенотерапии, гормонотерапии -- не до конца уродом. Как-нибудь сохранить либидо и там что ещЈ полагается! -- потому что без этого, без этого...
И -- ехать в Уш-Терек. И больше впрохолость не жить! Жениться!
Зоя вряд ли поедет. А если б и поехала -- то через полтора года. Ждать опять, ждать опять, всю жизнь ждать! {193}
Жениться можно на Ксане. Что за хозяйка! -- тарелки простые перетирает, полотенце через плечо перебросит -- царица! -- глаз не оторвать. С ней прочно можно жить -- и дом будет на славу, и дети будут виться.
А можно -- на Инне ШтрЈм. Немного страшно, что ей только восемнадцать лет. Но ведь это и тянет! ЕщЈ у неЈ улыбка какая-то рассеянно-дерзкая, задумчиво-вызывающая. Но ведь это и тянет...
Так не верить же никаким всплескам, никаким бетховенским ударам! Это всЈ -- радужные пузыри. Сердце сжать -- и не верить! Ничего не ждать от будущего -- лучшего!
То, что есть -- будь рад тому!
Вечно -- так вечно.
--------
21
Олегу посчастливилось встретить еЈ в самых дверях клиники. Он посторонился, придерживая для неЈ дверь, но если б и не посторонился -- она с таким порывом шла, чуть наклоняясь вперЈд, что пожалуй и сшибла бы.
Он сразу охватил: на шоколадных волосах голубой берет, голову, поставленную как против ветра, и очень уж своенравного покроя пальто -- какой-то длинный невероятный хляст, застЈгнутый у горла.
Если б он знал, что это -- дочь Русанова, он наверно бы вернулся. А так -- пошЈл вышагивать по своей отобщЈнной тропке.
Авиета же без труда получила разрешение подняться наверх в палату, потому что отец еЈ был очень слаб, а день четверг -- посетительный. Пальто она сняла, и на бордовый свитер ей накинули белый халатик, такой маленький, что разве в детстве она могла бы надеть его в рукава.
После вчерашнего третьего укола Павел Николаевич, действительно, очень ослабел и без крайней нужды совсем уже не выбирал ног из-под одеяла. Он и ворочался мало, очков не надевал, не встревал в разговоры. В нЈм пошатнулась его постоянная воля, и он отдался своей слабости. Опухоль, на которую он сперва досадовал, потом боялся еЈ, теперь вошла в права -- и уже не он, а она решала, что же будет.
Павел Николаевич знал, что Авиета прилетает из Москвы, сегодня утром ждал еЈ. Он ждал еЈ, как всегда, с радостью, но сегодня отчасти и с тревогой: решено было, что Капа расскажет ей о письме Миная, о Родичеве и Гузуне всЈ, как оно есть. До сих пор ей это было знать ни к чему, но теперь нужна была еЈ голова и совет. Авиета была разумница, никогда ни в чЈм она не думала, хуже, чем родители, а всЈ-таки немножко было и тревожно: как она воспримет эту историю? сумеет ли перенестись и понять? не осудит ли с беззаботного плеча?
И в палату Авиета вошла как против ветра, с порывом, хотя {194} одна рука у неЈ занята была тяжЈлой сумкой, а другая удерживала халат на плечах. Свежее молодое лицо еЈ было сияющим, не было того постного сострадания, с которым подходят к постелям тяжело больных и которое Павлу Николаевичу больно было бы видеть у дочери.
-- Ну, отец! Ну, что же ты, отец! -- оживлЈнно здоровалась она, садясь к нему на койку и искренно, без усилия, целуя и в правую, и в левую уже несвежие зарастающие щЈки.-- Ну? Как ты сегодня чувствуешь? Ну-ка скажи точно! Ну-ка, скажи!
ЕЈ цветущий вид и бодрая требовательность поддали немного сил Павлу Николаевичу, и он слегка оживился.
-- Ну, как тебе сказать? -- размеренно, слабо говорил он, сам с собой выясняя.-- Пожалуй, она не уменьшилась, нет. Но вот такое есть ощущение, будто стало немного свободнее двигать головой. Немного свободнее. Меньше давит, что ли.
Дочь, не спрашивая, но и нисколько не причиняя боли, раздвинула у отца воротник и ровно посередине смотрела -- так смотрела, будто она врач и каждый день имела возможность сравнивать.
-- Ну, и ничего ужасного! -- определила она.-- Увеличенная железа и только. Мама мне такого написала, я думала здесь -- ой! Вот, говоришь, стало свободнее. Значит, уколы помогают. Значит, помогают. А потом ещЈ меньше станет. А станет в два раза меньше -- тебе она и мешать не будет, ты можешь хоть выписаться.
-- Да, действительно,-- вздохнул Павел Николаевич.-- Если бы в два раза меньше, так можно было б и жить.
-- И дома лечиться!
-- Ты думаешь, дома можно было б уколы?
-- А почему нет? Ты к ним привыкнешь, втянешься -- и сможешь продолжать дома. Мы это обговорим, мы это подумаем!
Павел Николаевич повеселел. Уж там разрешат ли уколы дома или нет, но сама решимость дочери идти на штурм и добиваться наполняла его гордостью. Авиета была наклонена к нему, и он без очков хорошо видел еЈ прямое честное открытое лицо, такое энергичное, живое, с подвижными ноздрями, с подвижными бровями, чутко вздрагивающими на всякую несправедливость. Кто это? -- кажется Горький, сказал: если дети твои не лучше тебя, то зря ты родил их, и жил ты тоже зря. А вот Павел Николаевич жил не зря.
ВсЈ-таки он беспокоился, знает ли она о том, и что скажет сейчас.
Но она не спешила переходить к тому, а ещЈ спрашивала о лечении, и что тут за врачи, и тумбочку его проверила, посмотрела, что он съел, а что испортилось, и заменила новым.
-- Я тебе вина укрепляющего привезла, пей по рюмочке. Красной икрицы привезла, ведь хочешь? И апельсинчиков, московских.
-- Да пожалуй.
Тем временем она оглядела всю палату и кто тут в палате, и живым движением лба показала ему, что -- убожество невыносимое, но надо рассматривать это с юмористической точки зрения.
Хотя никто их, как будто, не слушал, всЈ же она наклонилась к отцу близко, и так стали они говорить друг для друга только. {195}
-- Да, папа это ужасно,-- сразу подступила Авиета к главному.-- В Москве это уже не новость, об этом много разговоров. Начинается чуть ли не массовый пересмотр судебных дел.
-- Массовый?!
-- Буквально. Это сейчас какая-то эпидемия. Шараханье! Как будто колесо истории можно повернуть назад! Да кто это может! И кто это смеет! Ну хорошо,-- правильно, неправильно их когда-то осудили,-- но зачем же теперь этих отдалЈнников возвращать сюда? Да пересаживать их сейчас в прежнюю жизнь -- это болезненный мучительный процесс, это безжалостно прежде всего по отношению к ним самим! А некоторые умерли -- и зачем же шевелить тени? Зачем и у родственников возбуждать необоснованные надежды, мстительные чувства?.. И потом, что значит само слово "реабилитирован"? Ведь это ж не может значить, что он полностью невиновен? Что-то обязательно там есть, только небольшое.