Глушат меня рентгеном по два сеанса в день, каждый двадцать минут, триста "эр" -- и хотя я давно забыл боли, с которыми уезжал из Уш-Терека, но узнал рентгеновскую тошноту (а может быть и от уколов, тут всЈ складывается). Вот разберЈт грудь-и часами! Курить, конечно, бросил -- само бросилось. И такое противное состояние -- не могу гулять, не могу сидеть, одно только хорошее положение выискал (в нЈм и пишу вам сейчас, оттого карандашом и не очень ровно): без подушки, навзничь, ноги чуть приподнять, а голову даже чуть свесить с койки. Когда зовут на сеанс, то, входя в аппаратную, где "рентгеновский" запах густой, просто боишься извергнуться. ЕщЈ от этой тошноты помогают солЈные огурцы и квашеная капуста, но ни в больнице, ни в мед-городке их конечно не достать, а из ворот больных не выпускают. Пусть, мол, вам родные приносят. Родные!.. Наши родные в красноярской тайге на четвереньках бегают, известно! Что остаЈтся бедному арестанту? Надеваю сапоги, перепоясываю халат армейским ремнЈм и крадусь к такому месту, где стена мед-городка полуразрушена. Там перебираюсь, перехожу железную дорогу -- и через пять минут на базаре. Ни на прибазарных улочках, ни на самом базаре мой вид ни у кого не вызывает удивления или смеха. Я усматриваю в этом духовное здоровье нашего народа, который ко всему привык. По базару хожу и хмуро торгуюсь, как только зэки, наверно, умеют (на жирную бело-жЈлтую курицу прогундосить: "и сколько ж, тЈтка, за этого туберкулЈзного цыплЈнка просишь?"). Какие у меня рублики? а достались как?.. Говорил мой дед: копейка рубль бережЈт, а рубль -- голову. Умный был у меня дед.
Только огурцами и спасаюсь, ничего есть не хочется. Голова тяжЈлая, один раз кружилась здорово. Ну, правда, и опухоли половины не стало, края мягкие, сам еЈ прощупываю с трудом. А кровь тем временем разрушается, поят меня специальными лекарствами, которые должны повысить лейкоциты (а что-то ж и испортить!) и хотят "для провокации лейкоцитоза" (так у них и называется, во язычок!) делать мне... молочные уколы! Ну чистое же варварство! Да вы поднесите мне кружечку парного так! Ни за что не дамся колоть.
А ещЈ грозятся кровь переливать. Тоже отбиваюсь. Что меня спасает -- группа крови у меня первая, редко привозят.
Вообще, с заведующей лучевым отделением у меня отношения натянутые, что ни встреча -- то спор. Крутая очень женщина. Последний раз стали щупать мне грудь и уверять, что "нет реакции на синэстрол", что я избегаю уколов, обманываю еЈ. Я натурально возмутился (а на самом деле, конечно, обманываю). {204}
А вот с лечащим врачом мне труднее твЈрдость проявить -- и почему? Потому что она мягкая очень. (Вы, Николай Иваныч, начали мне как-то объяснять, откуда это выражение -- "мягкое слово кость ломит". Напомните, пожалуйста!) Она не только никогда не прикрикнет, но и бровей-то схмурить как следует не умеет. Что-нибудь против моей воли назначает -- и потупляется. И я почему-то уступаю. Да некоторые детали нам с ней и трудно обсуждать: она ещЈ молодая, моложе меня, как-то неловко спросить до конца. Кстати, и миловидная очень.
Да и школярство в ней сидит, она тоже непрошибаемо верит в их установленные методы лечения, и я не могу заставить еЈ усумниться. Вообще, никто не снисходит до обсуждения этих методов со мной, никто не хочет взять меня в разумные союзники. Мне приходится вслушиваться в разговоры врачей, догадываться, дополнять несказанное, добывать медицинские книги -- и вот так выяснять для себя обстановку.
И всЈ равно трудно решить: как же мне быть? как поступить правильно? Вот щупают часто над ключицами, а насколько это вероятно, что там обнаружатся метастазы? Для чего они простреливают меня этими тысячами и тысячами рентгеновских единиц? -- действительно ли чтоб опухоль не начала снова расти? или на всякий случай, с пятикратным и десятикратным запасом прочности, как строятся мосты? или только в исполнение бесчувственной инструкции, отойти от которой они не могут, иначе лишатся работы? Но я-то мог бы и отойти! Я-то мог бы и разорвать этот круг, только скажите мне истину!.. -- не говорят.
Да я б разругался с ними и уехал давно -- но тогда я теряю
с п р а в о ч к у от них -- Богиню Справку! -- а она ой-ой-ой как нужна ссыльному! Может быть завтра комендант или опер захотят заслать меня ещЈ на триста километров в пустыню дальше -- а справочкой-то я и зацеплюсь: нуждается в постоянном наблюдении, лечении,-- извините, пожалуйста, гражданин начальник! Как старому арестанту отказываться от медицинской справки? -- немыслимо!
И значит -- опять хитрить, прикидываться, обманывать, тянуть -- и надоело же за целую жизнь!.. (Кстати, от слишком большой хитрости устаЈм мы и ошибаемся. Сам же я всЈ и накликал письмом омской лаборантки, которое просил вас прислать. Отдал -- схватили его, подшили в историю болезни, и с опозданием я понял, что на этом меня обманули: теперь они с уверенностью дают гормонотерапию, а то бы, может, сомневались.) Справочку, справочку получить -- и оторваться отсюда по-хорошему, не ссорясь.
А вернусь в Уш-Терек, и чтоб опухоль никуда метастазов не кинула -- прибью еЈ ещЈ иссык-кульским корешком. Что-то есть благородное в лечении сильным ядом: яд не притворяется невинным лекарством, он так и говорит: я -- яд! берегись! или -- или! И мы знаем, на что идЈм.
Ведь не прошу же я долгой жизни! -- и что загадывать вдаль?.. То я жил всЈ время под конвоем, то я жил всЈ время под болями,-- {205} теперь я хочу немножечко прожить и без конвоя, и без болей, одновременно без того и без другого -- и вот предел моих мечтаний. Не прошу ни Ленинграда, ни Рио-де-Жанейро, хочу в нашу заглушь, в наш скромный Уш-Терек. Скоро лето, хочу это лето спать под звЈздами на топчане, так чтоб ночью проснуться -- и по развороту Лебедя и Пегаса знать, который час. Только вот это одно лето пожить так, чтобы видеть звЈзды, чтоб не засвечивали их зонные фонари -- а после мог бы я и совсем не просыпаться. Да, и ещЈ хочу, Николай Иваныч, с вами (и с Жуком, разумеется, и с Тобиком), когда будет спадать жара, ходить степною тропочкой на Чу и там, где глубже, где воды выше колена, садиться на песчаное дно, ноги по течению, и долго-долго так сидеть, неподвижностью соревноваться с цаплей на том берегу.
Наша Чу не дотягивает ни до какого моря, ни озера, ни до какой большой воды. Река, кончающая жизнь в песках! Река, никуда не впадающая, все лучшие воды и лучшие силы раздарившая так, по пути и случайно,-- друзья! разве это не образ наших арестантских жизней, которым ничего не дано сделать, суждено бесславно заглохнуть,-- и всЈ лучшее наше -- это один плЈс, где мы ещЈ не высохли, и вся память о нас -- в двух ладоньках водица, то, что протягивали мы друг другу встречей, беседой, помощью.
Река, впадающая в пески!.. Но и этого последнего плЈса врачи хотят меня лишить. По какому-то праву (им не приходит в голову спросить себя о праве) они без меня и за меня решаются на страшное лечение -- такое, как гормонотерапия. Это же -- кусок раскалЈнного железа, которое подносят однажды -- и делают калекой на всю жизнь. И так это буднично выглядит в будничном быте клиники!
Я и раньше давно задумывался, а сейчас особенно, над тем: какова, всЈ-таки, верхняя цена жизни? Сколько можно за неЈ платить, а сколько нельзя? Как в школах сейчас учат: "Самое дорогое у человека -- это жизнь, она даЈтся один раз." И значит -- любой ценой цепляйся за жизнь... Многим из нас лагерь помог установить, что предательство, что губленье хороших и беспомощных людей -- цена слишком высокая, того наша жизнь не стоит. Ну, об угодничестве, лести, лжи -- лагерные голоса разделялись, говорили, что цена эта -- сносная, да может так и есть.
Ну, а вот такая цена: за сохранение жизни заплатить всем тем, что придаЈт ей же краски, запахи и волнение? Получить жизнь с пищеварением, дыханием, мускульной и мозговой деятельностью -- и всЈ. Стать ходячей схемой. Такая цена -- не слишком ли заломлена? Не насмешка ли она? Платить ли? После семи лет армии и семи лет лагеря -- дважды семи лет, дважды сказочного или дважды библейского срока -- и лишиться способности вызнавать, где мужчина, где женщина -- эта цена не лихо ли запрошена?
Вашим последним письмом (дошло быстро, за пять дней) вы меня взбудоражили: что? у нас в районе -- и геодезическая экспедиция? {206}
Это что б за радость была -- стать у теодолита! хоть годик поработать как человек! Да возьмут ли меня? Ведь обязательно пересекать комендантские границы и вообще это всЈ -- трижды секретно, без этого не бывает, а я -- человек запачканный. "Мост Ватерлоо" и "Рим -- открытый город", которые вы хвалите, мне теперь уже не повидать: в Уш-Тереке второй раз не покажут, а здесь, чтобы пойти в кино, надо после выписки из больницы где-то ночевать, а где же? Да ещЈ и не ползком ли я буду выписываться?
Вы предлагаете подбросить мне деньжишек. Спасибо. Сперва хотел отказаться: всю жизнь избегал (и избег) быть в долгах. Но вспомнил, что смерть моя будет не совсем безнаследная: бараний уш-терекский полушубок -- это ж всЈ-таки вещь! А двухметровое чЈрное сукно в службе одеяла? А перяная подушка, подарок Мельничуков? А три ящика, сбитых в кровать? А две кастрюли? Кружка лагерная? Ложка? Да ведро же? Остаток саксаула! Топор! Наконец, керосиновая лампа! Я просто был опрометчив, что не написал завещания.
Итак, буду вам благодарен, если пришлЈте мне полторы сотни (не больше!). Ваш заказ -- поискать марганцовки, соды и корицы -- принял. Думайте и пишите: что ещЈ? Может быть, всЈ-таки, облегчЈнный утюг? Я припру, вы не стесняйтесь.
По вашей, Николай Иванович, метеосводке вижу, что у вас ещЈ холодновато, снег не сошЈл. А здесь такая весна, что даже неприлично и непонятно.
Кстати, о метео. Увидите Инну ШтрЈм -- передайте ей от меня очень большой привет. Скажите, что я о ней часто здесь...
А может быть -- и не надо...
Ноют какие-то неясные чувства, сам я не знаю: чего хочу? Чего право имею хотеть?
Но когда вспоминаю утешительницу нашу, великую поговорку: "было ж хуже!" -- приободряюсь сразу. Кому-кому, но не нам голову ронять! Так ещЈ побарахтаемся!