Но чтоб она двигала что-то!
А если -- ничего не движет? Никому не нужна?..
Как ни велики круглые глаза противогаза -- через них плохо и мало видно. Без противогазных стЈкол Вега могла бы рассмотреть лучше.
Но -- не рассмотрела. Безопытная, она ударилась больно. Непредосторожная, оступилась. Эта короткая недостойная близость не только не облегчила, не осветила еЈ жизни,-- но перепятнала, но унизила, но цельность еЈ нарушила, но стройность разломила.
А забыть теперь невозможно. А стереть нельзя.
Нет, принимать жизнь лЈгкими плечами -- не еЈ была участь. Чем хрупче удался человек, тем больше десятков, даже сотен совпадающих обстоятельств нужно, чтоб он мог сблизиться с подобным себе. Каждое новое совпадение лишь на немного увеличивает близость. Зато одно единственное расхождение может сразу всЈ развалить. И это расхождение так рано всегда наступает, так
----------------------------
* С легкостью (идиом.-- на легкие плечи). {239} явственно выдвигается. Совсем не у кого было почерпнуть: как же быть? как же жить?
Сколько людей, столько дорог.
Очень ей советовали взять на воспитание ребЈнка. Подолгу и обстоятельно она толковала с разными женщинами об этом, и уже склонили еЈ, уже она загорелась, уже наезжала в детприЈмники.
И всЈ-таки отступилась. Она не могла полюбить ребЈнка вот так сразу -- от решимости, от безвыходности. Опаснее того: она могла разлюбить его позже. ЕщЈ опаснее: он мог вырасти совсем чужой.
Вот если бы собственную, настоящую дочь! (Дочь, потому что еЈ можно вырастить по себе, мальчика так не вырастишь.)
Но ещЈ раз пройти этот вязкий путь с чужим человеком она тоже не могла.
Она просидела в кресле до полуночи, ничего не сделав из того, что с вечера просилось в руки, и света даже не зажжа. Вполне было ей светло от шкалы приЈмника -- и очень хорошо думалось, глядя на эту мягкую зелень и чЈрные чЈрточки.
Она слушала много пластинок и самые щемящие из них выслушала легко. И -- марши слушала. И марши были -- как триумфы, во тьме внизу проходящие перед ней. А она в старом кресле с высокой торжественной спинкой, подобрав под себя бочком лЈгкие ноги, сидела победительницей.
Она прошла через четырнадцать пустынь -- и вот дошла. Она прошла через четырнадцать лет безумия -- и вот оказалась права!
Именно сегодня новый законченный смысл приобрела еЈ многолетняя верность.
Почти верность. Можно принять как верность. В главном -- верность.
Но именно теперь она ощутила умершего как мальчика, не как сегодняшнего сверстника, не как мужчину -- без этой косной тяжести мужской, в которой только и есть пристанище женщине. Он не видел ни всей войны, ни конца еЈ, ни потом многих тяжЈлых лет, он остался юношей с незащищЈнными чистыми глазами.
Она легла -- и не сразу спала, и не тревожилась, что мало сегодня поспит. А когда заснула, то ещЈ просыпалась, и виделось ей много снов, что-то уж очень много для одной ночи. И некоторые из них совсем были ни к чему, а некоторые она старалась удержать при себе до утра.
Утром проснулась -- и улыбалась.
В автобусе еЈ теснили, давили, толкали, наступали на ноги, но она без обиды терпела всЈ.
Надев халат и идя на пятиминутку, она с удовольствием увидела ещЈ издали во встречном нижнем коридоре крупную сильную и мило-смешную фигуру гориллоида -- Льва Леонидовича, она ещЈ не видела его после Москвы. Как бы непомерно тяжЈлые, слишком большие руки свисали у него, чуть не перетягивая и плеч, и были {240} как будто пороком фигуры, а на самом деле украшением еЈ. На его эшелонированной голове с оттянутым назад куполом, и очень крупною лепкой, сидела белая шапочка-пилотка -- как всегда небрежно, никчемушне, с какими-то ушками, торчащими сзади, и с пустой смятой вершинкой. Грудь же его, обтянутая неразрезным халатом, была как грудь танка, выкрашенного под снег. Он шЈл, как всегда щурясь, с угрозно-строгим выражением, но Вега знала, что лишь немного надо переместиться его чертам -- и это будет усмешка.
Так они и переместились, когда Вера и Лев Леонидович разом вышли из встречных коридоров и сошлись у низа лестницы.
-- Как я рада, что ты вернулся! Тебя тут просто не хватало! -- первая сказала ему Вера.
Он явственней улыбнулся и опущенной рукой там где-то внизу поймал еЈ за локоть, повернул на лестницу.
-- Что ты такая веселая? Обрадуй меня.
-- Да нет, просто так. Ну, как съездил? Лев Леонидович вздохнул:
-- И хорошо, и расстройство. Бередит Москва.
-- Ну, расскажешь подробно.
-- Пластинок тебе привЈз. Три штуки.
-- Что ты? Какие?
-- Ты же знаешь, я этих Сен-Сансов путаю... В общем, в ГУМе теперь отдел долгоиграющих, я твой списочек отдал, она мне три штуки завернула. Завтра принесу. Слушай, Веруся, пойдЈм сегодня на суд.
-- На какой суд?
-- Ничего не знаешь? Хирурга будут судить, из третьей больницы.
-- Настоящий суд?
-- Пока товарищеский. Но следствие шло восемь месяцев.
-- А за что же?
Сестра Зоя, сменившаяся с ночного дежурства, спускалась по лестнице и поздоровалась с обоими, крупно сверкнув жЈлтыми ресницами.
-- После операции умер ребЈнок... Я пока с московским разгоном -- обязательно пойду, чего-нибудь нашумлю. А неделю дома поживЈшь -- уже хвост поджимается. ПойдЈм?
Но Вера не успела ни ответить, ни решить: уже надо было входить в комнату пятиминуток с зачехлЈнными креслицами и ярко-голубой скатертью.
Вера очень ценила свои отношения со Львом. Наряду с Людмилой Афанасьевной это был самый близкий тут ей человек. В их отношениях то было дорогое, что таких почти не бывает между неженатым мужчиной и незамужней женщиной: Лев никогда ни разу не посмотрел особенно, не намекнул, не переступил, не позарился, уж тем более -- она. Их отношения были безопасно-дружеские, совсем не напряжЈнные: одно всегда избегалось, не называлось и не обсуждалось между ними -- любовь, женитьба и всЈ {241} вокруг, как будто их на земле совсем не было. Лев Леонидович, наверно, угадывал, что именно такие отношения и нужны Веге. Сам он был когда-то женат, потом неженат, потом с кем-то "в дружбе", женская часть диспансера (то есть, весь диспансер) любила обсуждать его, а сейчас, кажется, подозревали, не в связи ли он с операционной сестрой. Одна молодая хирургичка -- Анжелина, точно это говорила, но еЈ самоЈ подозревали, что она добивается Льва для себя.
Людмила Афанасьевна всю пятиминутку угловатое что-то чертила на бумаге и даже прорывала пером. А Вера, наоборот, сидела сегодня спокойно, как никогда. Небывалую уравновешенность она чувствовала в себе.
Кончилось заседание -- и она начала обход с большой женской палаты. У неЈ там было много больных, и Вера Корнильевна всегда долго их обходила. К каждой она садилась на койку, осматривала или негромко разговаривала, не претендуя, чтобы всЈ это время палата молчала, потому что затяжно бы получилось, да и невозможно было женщин удержать. (В женских палатах надо было быть ещЈ тактичнее, ещЈ осмотрительнее, чем в мужских. Здесь не было так безусловно еЈ врачебное значение и отличие. Стоило ей появиться в несколько лучшем настроении, или слишком отдаться бодрым заверениям, что всЈ кончится хорошо -- так, как этого требовала психотерапия -- и уже ощущала она неприкрытый взгляд или косвенную завесу зависти: "Тебе-то что! Ты -- здорова. Тебе -- не понять". По той же психотерапии внушала она больным потерявшимся женщинам не переставать следить за собой в больнице, укладывать причЈски, подкрашиваться -- но недобро бы встретили еЈ, если б она увлеклась этим сама.)
Так и сегодня шла она от кровати к кровати, как можно скромнее, собраннее, и по привычке не слышала общего гулка, а только свою пациентку. Вдруг какой-то особенно расхлябанный, разляпистый голос раздался от другой стены:
-- ЕщЈ какие больные! Тут больные есть -- кобелируют будь здоров! Вот этот лохматый, что ремнЈм подпоясан -- как ночное дежурство, так Зойку, медсестру, тискает!
-- Что?.. Как?.. -- переспросила Гангарт свою больную.-- ЕщЈ раз, пожалуйста.
Больная начала повторять.
(А ведь Зоя дежурила сегодня ночью! Сегодня ночью, пока горела зелЈная шкала...)
-- Вы простите меня, я вас попрошу: ещЈ раз, с самого начала, и обстоятельно! -------- 26
Когда волнуется хирург, не новичок? Не в операциях. В операции идЈт открытая честная работа, известно что за чем, и надо только стараться всЈ вырезаемое убирать порадикальнее, чтоб не {242} жалеть потом о недоделках. Ну, разве иногда внезапно осложнится, хлынет кровь, и вспомнишь, что Резерфорд умер при операции грыжи. Волнения же хирурга начинаются после операции, когда почему-то держится высокая температура или не спадает живот, и теперь, на хвосте упускаемого времени, надо без ножа мысленно вскрыть, увидеть, понять и исправить -- как свою ошибку. Бесполезнее всего валить послеоперационное осложнение на случайную побочную причину.
Вот почему Лев Леонидович имел привычку ещЈ до пятиминутки забегать к своим послеоперационным, глянуть одним глазом.
В канун операционного дня предстоял долгий общий обход и не мог Лев Леонидович ещЈ полтора часа не знать, что с его желудочным и что с ДЈмкой. Он заглянул к желудочному -- всЈ было неплохо; сказал сестре, чем его поить и по сколько. И в соседнюю крохотную комнатку, всего на двоих, заглянул к ДЈмке.
Второй здесь поправлялся, уже выходил, а ДЈмка лежал серый, укрытый по грудь, на спине. Он смотрел в потолок, но не успокоенно, а тревожно, собрав с напряжением все мускулы вокруг глаз, как будто что-то мелкое хотел и не мог разглядеть на потолке.
Лев Леонидович молча остановился, чуть ноги расставив, чуть избоку к ДЈмке, и развесив длинные руки, правую даже отведя немного, смотрел исподлобья, будто примерялся: а если ДЈмку сейчас трахнуть правой снизу в челюсть -- так что будет?
ДЈмка повернул голову, увидел -- и рассмеялся.
И угрозно-строгое выражение хирурга тоже легко раздвинулось в смех. И Лев Леонидович подмигнул ДЈмке одним глазом как парню своему, понимающему:
-- Значит, ничего? Нормально?