Оплошные родители назвали девочку при рождении Анжелиной, не представляя, в какого она ещЈ демона вырастет. Лев Леонидович косился на славную, хотя и лисью, мордочку еЈ, и ему хотелось произнести примирительно: "Слушайте, Анжелина, или Анжела, как вам нравится! Ведь вы же совсем не лишены способностей. Если бы вы обратили их не на происки по замужеству, а на хирургию -- вы бы уже совсем неплохо работали. Слушайте, нельзя же нам ссориться, ведь мы стоим у одного операционного стола..."
Но она бы поняла так, что он утомлЈн еЈ кампанией и сдаЈтся.
ЕщЈ ему хотелось подробно рассказать о вчерашнем суде. Но Евгении Устиновне он коротко начал во время курения, а этим товарищам по работе даже и рассказывать не хотелось.
И едва кончилась их планЈрка, Лев Леонидович встал, закурил и, крупно помахивая избыточными руками и рассекая воздух облитой белой грудью, скорым шагом пошЈл в коридор к лучевикам. Хотелось ему всЈ рассказать именно Вере Гангарт. В комнате короткофокусных аппаратов он застал еЈ вместе с Донцовой за одним столом, за бумагами.
-- Вам пора обеденный перерыв делать! -- объявил он.-- Дайте стул!
И, подбросив стул под себя, сел. Он расположился весело дружески поболтать, но заметил:
-- Что это вы ко мне какие-то неласковые? Донцова усмехнулась, крутя на пальце большими роговыми очками:
-- Наоборот, не знаю, как вам понравиться. Оперировать меня будете?
-- Вас? Ни за что!
-- Почему?
-- Потому что если зарежу вас, скажут, что из зависти: что ваше отделение превосходило моЈ успехами.
-- Никаких шуток. Лев Леонидович, я спрашиваю серьЈзно. Людмилу Афанасьевну, правда, трудно было представить шутящей.
Вера сидела печальная, подобранная, плечи сжав, будто немного зябла.
-- На днях будем Людмилу Афанасьевну смотреть, Лев. Оказывается, у неЈ давно болит желудок, а она молчит. Онколог, называется!
-- И вы уж, конечно, подобрали все показания в пользу канцера, да? -Лев Леонидович изогнул свои диковинные, от виска до виска, брови. В самом простом разговоре, где ничего смешного не было, его обычное выражение была насмешка, неизвестно над кем.
-- ЕщЈ не все,-- призналась Донцова.
-- Ну, какие например? {251}
Та назвала.
-- Мало! -- определил Лев Леонидович.-- Как Райкин говорит: ма-ла! Пусть вот Верочка подпишет диагноз -- тогда будем разговаривать. Я скоро буду получать отдельную клинику -- и заберу у вас Верочку диагностом. Отдадите?
-- Верочку ни за что! Берите другую!
-- Никакую другую, только Верочку! За что ж вас тогда оперировать?
Он шутливо смотрел и болтал, дотягивая папиросу до донышка, а думал совсем без шутки. Как говорил всЈ тот же Коряков: молод -- опыта нет, стар -- сил нет. Но Гангарт сейчас была (как и он сам) в том вершинном возрасте, когда уже налился колос опыта и ещЈ прочен стебель сил. На его глазах она из девочки-ординатора стала таким схватчивым диагностом, что он верил ей не меньше, чем самой Донцовой. За такими диагностами хирург, даже скептик, живЈт как у Христа за пазухой. Только у женщины этот возраст ещЈ короче, чем у мужчины.
-- У тебя завтрак есть? -- спрашивал он у Веры.-- Ведь всЈ равно не съешь, домой понесЈшь. Давай я съем!
И действительно, смех-смехом, появились бутерброды с сыром, и он стал есть, угощая:
-- Да вы тоже берите!.. Так вот был я вчера на суде. Надо было вам прийти, поучительно! В здании школы. Собралось человек четыреста, ведь интересно!.. Обстоятельства такие: была операция ребЈнку по поводу высокой непроходимости кишЈк, заворот. Сделана. Несколько дней ребЈнок жил, уже играл! -- установлено. И вдруг -- снова частичная непроходимость и смерть. Восемь месяцев этого несчастного хирурга трепали следствием -- как он там эти месяцы оперировал! Теперь на суд приезжают из горздрава, приезжает главный хирург города, а общественный обвинитель -- из мединститута, слышите? И фугует: преступно-халатное отношение! Тянут в свидетели родителей -- тоже нашли свидетелей! -- какое-то там одеяло было перекошено, всякую глупость! А масса, граждане наши, сидят глазеют: вот гады врачи! И среди публики -- врачи, и понимаем всю глупость, и видим это затягивание неотвратимое: ведь это нас самих затягивают, сегодня ты, а завтра я! -- и молчим. И если б я не только что из Москвы -- наверно, тоже бы промолчал. Но после свежего московского месяца как-то другие масштабы, свои и местные, чугунные перегородки оказываются подгнившими деревянными. И я -- полез выступать.
-- Там можно выступать?
-- Ну да, вроде прений. Я говорю: как вам не стыдно устраивать весь этот спектакль? (Так и крошу! Меня одЈргивают: "лишим слова!") Вы уверены, что судебную ошибку не так же легко сделать, как медицинскую?! Весь этот случай есть предмет разбирательства научного, а никак не судебного! Надо было собрать только врачей -- на квалифицированный научный разбор. Мы, хирурги, каждый вторник и каждую пятницу идЈм на риск, на минное поле идЈм! И наша работа вся основана на доверии, мать должна доверять нам ребЈнка, а не выступать свидетелем в суде! {252}
Лев Леонидович и сейчас разволновался, в горле его дрогнуло. Он забыл недоеденный бутерброд и, рвя полупустую пачку, вытянул папиросу и закурил:
-- И это ещЈ -- русский хирург! А если бы был немец, или, вот скажем, жьжьид,-- протянул он мягко и долго "ж", выставляя губы,-- так повесить, чего ждать?.. Аплодировали мне! Но как же можно молчать? Если уж петлю затягивают -- так надо рвать, чего ждать?!
Вера потрясЈнно качала и качала головой вслед рассказу. Глаза еЈ становились умно-напряжЈнными, понимающими, за что и любил Лев Леонидович ей всЈ рассказывать. А Людмила Афанасьевна недоумЈнно слушала и тряхнула большой головой с пепелистыми стрижеными волосами.
-- А я не согласна! А как с нами, врачами, можно разговаривать иначе? Там салфетку в живот зашили, забыли! Там влили физиологический раствор вместо новокаина! Там гипсом ногу омертвили! Там в дозе ошиблись в десять раз! Иногруппную кровь переливаем! Ожоги делаем! Как с нами разговаривать? Нас за волосы надо таскать, как детей!
-- Да вы меня убиваете, Людмила Афанасьевна! -- пятерню большую, как защищаясь, поднял к голове Лев Леонидович.-- Да как можете так говорить -- вы!? Да здесь вопрос, выходящий даже за медицину! Здесь-борьба за характер всего общества!
-- Надо вот что! надо вот что! -- мирила их Гангарт, улавливая руки обоих от размахиваний.-- Надо, конечно, повысить ответственность врачей, но через то, что снизить им норму -- в два раза! в три раза! Девять больных в час на амбулаторном приЈме -- это разве в голове помещается? Дать возможность спокойно разговаривать с больными, спокойно думать. Если операция -- так одному хирургу в день -- одна, не три!
Но ещЈ и ещЈ Людмила Афанасьевна и Лев Леонидович выкрикнули друг другу, не соглашаясь. ВсЈ же Вера их успокоила и спросила:
-- Чем же кончилось?
Лев Леонидович разощурился, улыбнулся:
-- Отстояли! Весь суд -- на пшик, признали только, что неправильно велась история болезни. Но подождите, это ещЈ не конец! После приговора выступает горздрав -- ну, там: плохо воспитываем врачей, плохо воспитываем больных, мало профсоюзных собраний. И в заключение выступает главный хирург города! И что ж он из всего вывел? что понял? Судить врачей,-- говорит,-- это хорошее начинание, товарищи, очень хорошее!.. -------- 27
Был обычный будний день и обход обычный: Вера Корнильевна шла к своим лучевым одна, и в верхнем вестибюле к ней присоединилась сестра. {253}
Сестра же была -- Зоя.
Они постояли немного около Сибгатова, но так как здесь всякий новый шаг решался самою Людмилой Афанасьевной, то долго не задержались и вошли в палату.
Они, оказывается, были в точности одинакового роста: на одном и том же уровне и губы, и глаза, и шапочки. Но так как Зоя была гораздо плотней, то казалась и крупнее. Можно было представить, что через два года, когда она будет сама врачом, она будет выглядеть осанистее Веры Корнильевны.
Они пошли по другому ряду, и всЈ время Олег видел только их спины, да чернорусый узелок волос из-под шапочки Веры Корнильевны, да золотые колечки из-под шапочки Зои.
Но и на эти колечки он уже два ночных еЈ дежурства не выходил. Никогда она не сказала, но зинуло вдруг ему, что вся неуступчивость еЈ, такая досадно-промедлительная, так обижавшая его -- совсем не кокетство, а страх: переступить черту от невечного -- к вечному. Он ведь -- вечный. С вечным -- какая игра?
А уж на этой черте Олег трезвел во мгновение: уж какие мы есть.
Весь тот ряд был сегодня лучевой, и они медленно продвигались, Вера Корнильевна садилась около каждого, смотрела, разговаривала.
Ахмаджану, осмотрев его кожу и все цифры в истории болезни и на последнем анализе крови, Вера Корнильевна сказала:
-- Ну, скоро кончим рентген! Домой поедешь! Ахмаджан сиял зубами.
-- Ты где живЈшь?
-- Карабаир.
-- Ну, вот и поедешь.
-- Выздоровел? -- сиял Ахмаджан.
-- Выздоровел.
-- Совсем?
-- Пока совсем.
-- Значит, не приеду больше?
-- Через полгода приедешь.
-- Зачем, если совсем?
-- Покажешься.
Так и прошла она весь ряд, ни разу не повернувшись в сторону Олега, всЈ время спиной. И всего разок в его угол глянула Зоя.
Она посмотрела с особенной лЈгкостью, ею усвоенной с какого-то времени. И на обходах она всегда находила такой момент, когда он один видел еЈ глаза -- и тогда посылала ему, как сигналы Морзе, коротенькие вспышки весЈлости в глазах, вспышки-тире и вспышки-точки.
Но именно по этой возросшей лЈгкости Олег однажды и догадался: что это -- не колесо дальше прокатывалось, а потому так легко, что уж чересчур трудно, по добровольности -- переступ невозможный.
Да ведь правда, если это вольное племя не может бросить квартиру {254} в Ленинграде -- то ведь и здесь? Конечно, счастье -- с кем, а не где, но всЈ же в большом городе...
Близ Вадима Вера Корнильевна задержалась надолго. Она смотрела его ногу и щупала пах, оба паха, и потом живот, и подвздошье, всЈ время спрашивая, что он чувствует, и ещЈ новый для Вадима задавала вопрос: что он чувствует после еды, после разной еды.