-- Он сидел за то, что отец его был -- полковник царской армии.
Но тут вошла сестра с японскими глазами и белой короной -- звать Льва Леонидовича в перевязочную. (Первые перевязки своих операционных он смотрел всегда сам.)
Костоглотов ссутулился опять и побрЈл по коридору.
ЕщЈ одна биография -- пунктиром. Даже две. А остальное можно довообразить. Как по-разному туда приходят... Нет, не это, вот что: лежишь в палате, идЈшь по коридору, гуляешь по садику -- рядом с тобой, навстречу тебе человек как человек, и ни ему, ни тебе не приходит в голову остановить, сказать: "А ну-ка, лацкан отверни!" Так и есть, знак тайного ордена! -- был, касался, содействовал, знает! И -- сколько же их?! Но -- немота одолевает всякого. И -- ни о чЈм не догадаешься снаружи. Вот запрятано!
Дикость какая! -- дожить до того, чтобы женщины казались помехой! {266}
Неужели человек может так опуститься? Представить этого нельзя!
А в общем -- радоваться, выходит, нечему. Не отрицал Лев Леонидович так настойчиво, чтоб ему можно было поверить.
И понять надо было, что потеряно -- всЈ.
ВсЈ...
Как бы заменили Костоглотову вышку на пожизненное. Оставался он жить, только неизвестно -- зачем.
Забыв, куда шЈл, он запнулся в нижнем коридоре и стоял бездельно.
А из какой-то двери -- за три двери до него -- показался беленький халатик, очень переуженный в поясе, такой сразу знакомый.
Вега!
Шла сюда! Недалеко ей было по прямой, ну обогнуть две койки у стены. Но Олег не шЈл навстречу -- и была секунда, секунда, еще секунда -- подумать.
С того обхода, три дня -- суха, деловита, ни взгляда дружбы.
И сперва он думал -- чЈрт с ней, и он будет так же. Выяснять, да кланяться...
Но -- жалко! Обидеть еЈ жалко. Да и себя жалко. Ну вот сейчас -- пройдут, как чужие, да?
Он виноват? Это она виновата: обманула с уколами, зла ему желала. Это он мог еЈ не простить!
Не глядя (но видя!), она поравнялась, и Олег, против намерения, сказал ей голосом как бы тихой просьбы:
-- Вера Корнильевна...
(Нелепый тон, но самому приятно.)
Вот теперь она подняла холодные глаза, увидела его.
(Нет, в самом деле, за что он только еЈ прощает?..)
-- Вера Корнильевна... А вы не хотите... ещЈ мне крови перелить?
(Как будто унижается, а всЈ равно приятно.)
-- Вы же отбивались? -- всЈ с той же непрощающей строгостью смотрела она, но какая-то неуверенность продрогнула в еЈ глазах. Милых кофейных глазах.
(Ладно, она по-своему и не виновата. И нельзя же в одной клинике так отчуждЈнно существовать.)
-- А мне тогда понравилось. Я ещЈ хочу. Он улыбался. Шрам его при этом становился извилистей, но короче.
(Сейчас -- простить еЈ, а уж потом когда-нибудь объясниться.) Что-то всЈ-таки шевельнулось в еЈ глазах, раскаяние какое-то.
-- Завтра может быть привезут.
Она ещЈ опиралась на какой-то невидимый столбик, но он нето плавился, нето подгибался под еЈ рукой.
-- Только чтоб -- вы! обязательно -- вы! -- сердечно требовал Олег.-- Иначе я не дамся!
От всего этого уклоняясь, стараясь не видеть дольше, она мотнула головой: {267}
-- Это как выйдет.
И прошла.
Милая, всЈ равно милая.
Только -- чего он тут добивался? ОбречЈнный на пожизненное -- чего он тут добивался?..
Олег бестолково стоял в проходе, вспоминая -- куда ж это он шЈл.
Да, вот куда! -- он шЈл ДЈмку проведать.
Лежал ДЈмка в маленькой комнатушке на двоих, но второй выписался, а новый ждался завтра из операционной. Пока что был ДЈмка один.
Уже неделя прошла -- и первым пламенем отпылала отрезанная нога. Операция уходила в прошлое, но нога по-прежнему жила и мучилась вся тут, как неотрезанная, и даже отдельно слышал ДЈмка каждый палец отнятой ноги.
Обрадовался ДЈмка Олегу -- как брату старшему. Это и были его родственники -- друзья по прежней палате. ЕщЈ от каких-то женщин лежало на тумбочке, под салфеткой. А извне никто не мог ни прийти к нему, ни принести.
ДЈмка лежал на спине, покоя ногу -- то, что осталось от ноги, короче бедра, и всю огромную бинтовую навязь. Но голова и руки его двигались свободно.
-- Ну, здоров же, Олег! -- принял он Олегову руку.-- Ну, садись, рассказывай. Как там, в палате?
Оставленная верхняя палата была для него привычным миром. Здесь, внизу, и сестры были другие, и санитарки не такие, и порядок не такой. И всЈ время перебранивались, кто что обязан и не обязан делать.
-- Да что палата,-- смотрел Олег на обстрогавшееся, пожалчевшее ДЈмкино лицо. Как желобочками выхватили ему в щеках, обкатали и обострили надбровья, нос, подбородок.-- ВсЈ так же.
-- Кадр там?
-- Кадр там.
-- А Вадим?
-- С Вадимом неважно. Золота не достали. Метастазов боятся. ДЈмка повЈл лбом о Вадиме как о младшем:
-- Бедняга.
-- Так что, ДЈмка, перекрестись, что твою-то вовремя взяли.
-- ЕщЈ и у меня метастазы могут быть.
-- Ну, вряд ли.
Кто что мог видеть? -- даже и врачи: проплыли или не проплыли эти губительные одинокие клеточки, лодки десантные во мраке? И причалили где?
-- Рентген дают?
-- Возят, на каталке.
-- Тебе сейчас, друг, дорога ясная -- выздоравливать, осваивать костыль.
-- Да нет, два придЈтся. Два.
Уже всЈ обдумал сирота. И раньше он хмурился взросло, а теперь-то ещЈ повзрослел. {268}
-- Где ж делать будут? Тут же?
-- В ортопедическом.
-- Бесплатно хоть?
-- Да заявление написал. Платить мне -- чем же? Вздохнули -- с лЈгкой наклонностью ко вздоху у тех, кто год за годом ничего весЈлого не видит.
-- Как же тебе на будущий год десятый кончить?
-- Лопнуть надо кончить.
-- А на что жить? К станку ведь не станешь.
-- Инвалидность обещают. Не знаю -- второй группы, не знаю -- третьей.
-- Третья -- это какая? -- Не ведал Костоглотов всех этих инвалидностей, как и всех гражданских законов.
-- Самая такая. На хлеб будет, на сахар нет. Мужчина, всЈ обдумал ДЈмка. Топила, топила ему опухоль жизнь, а он выруливал на своЈ.
-- И в университет?
-- Надо постараться.
-- На литературный?
-- Ага.
-- Слушай, ДЈмка, я тебе серьЈзно: сгубишься. Займись приЈмниками -- и покойно жить, и подшибать будешь.
-- Ну их на фиг, приЈмники,-- шморгнул ДЈмка.-- Я правду люблю.
-- Так вот приЈмники будешь чинить -- и правду будешь говорить, дура!
Не сошлись. Толковали и ещЈ о том, о сЈм. Говорили и об Олеговых делах. Это тоже была в ДЈмке совсем не детская черта: интересоваться другими. Молодость занята бывает только собой. И Олег ему, как взрослому, рассказал о своЈм положении.
-- Ох, хрено-ово... -- промычал ДЈмка.
-- Пожалуй, ты ещЈ б со мной и не сменялся, а?
-- Ч-ч-чЈрт его знает...
В общем так выходило, что ДЈмке здесь с рентгеном да костылями околачиваться ещЈ месяца полтора, выпишут к маю.
-- И куда ж первое пойдЈшь?
-- В зоопарк сразу! -- ДЈмка повеселел. Об этом зоопарке он уже сколько раз Олегу говорил. Они стаивали рядом на крылечке диспансера, и ДЈмка с уверенностью показывал, где там, за рекою, за густыми деревьями, скрывался зоопарк. Сколько лет ДЈмка про разных зверей читал и по радио слышал -- а никогда своими глазами не видел ни лисы, ни медведя, ни уж, тем более, тигра и слона. В таких местах он жил, где ни зверинца не было, ни цирка, ни леса. И была его заветная мечта -- ходить и знакомиться со зверьми; и с возрастом она не ослаблялась. Чего-то особенного он от этой встречи ждал. В день, когда с грызущею ногою он приехал сюда ложиться в больницу, он первым делом в зоопарк и пошЈл, но там оказался выходной.-- Ты вот что, Олег! Ведь тебя, наверно, выпишут скоро? {269}
Сгорбясь сидел Олег.
-- Да наверно. Кровь не держит. Тошнота заела.
-- Ну ты неужели в зоопарк не пойдЈшь?! -- ДЈмка допустить этого не мог, ДЈмка стал бы хуже об Олеге думать.
-- Да пожалуй пойду.
-- Нет, ты обязательно пойди! Я прошу тебя: пойди! И знаешь что -- напиши мне после этого открытку, а? Ну, что тебе стоит?.. А мне какая тут радость будет! Напишешь, кто сейчас из зверей есть, кто самый интересный, а? Я за месяц раньше знать буду! ПойдЈшь? Напишешь? Там и крокодилы, говорят, и львы!
Обещал Олег.
Он ушЈл (самому лечь), а ДЈмка один в маленькой комнате с закрытой дверью ещЈ долго не брал в руки книжки, смотрел в потолок, в окно смотрел и думал. В окно он ничего увидеть не мог -- оно было в лучевой решЈтке и выходило в заулок, к стене медгородка. И даже прямой солнечной полосы не было сейчас на стене, но и не пасмурно, а среднее пеленистое какое-то освещение -- от слегка затянутого, но и не закрытого солнца. Был наверно тот вялый весенний денЈк, не жаркий, не яркий, когда деятельно, но бесшумно совершается работа весны.
Лежал ДЈмка неподвижно и думал о хорошем: как отрезанная нога постепенно перестанет чувствоваться; как он научится ходить на костылях быстро и ловко; каков выдастся этот день перед первым мая -- совсем летний, когда ДЈмка с утра и до вечернего поезда будет ходить по зоопарку; как у него теперь будет много времени, и он быстро и хорошо всЈ пройдЈт за среднюю школу и ещЈ много прочтЈт нужных упущенных книг. Уже окончательно не будет этих потерянных вечеров, когда ребята идут на танцплощадку, а ты мучаешься, не пойти ли и тебе, да не умеешь. Уже не будет. Зажигать лампу и заниматься. Тут в дверь стукнули.
-- Войдите! -- сказал ДЈмка. (Это слово "войдите" он произносил с удовольствием. Никогда он ещЈ так не жил, чтоб к нему надо было стучать перед входом.)
Дверь распахнулась рывком и впустила Асю.
Ася вошла как ворвалась, как спеша очень, как от погони,-- но, притянув за собой дверь, так и осталась у дверного косяка, с одной рукой на ручке, другой держа отвороты халата.
Совсем это была уже не та Ася, которая забежала "на три дня на исследование" и которую в тех же днях ждали на дорожках зимнего стадиона. Она повяла и поблекла, и даже волосы жЈлтые, которые не могли же так быстро измениться, сейчас побалтывались жалкенько.
А халат был тот же -- гадкий, без пуговиц, сменивший много плеч и неизвестно, в каких котлах варенный. Сейчас он подобней приходился ей, чем раньше.
Чуть подрагивая бровями, Ася смотрела на ДЈмку: сюда ли забежала? не бежать ли дальше?
Но такая, побитая, уже не старше ДЈмки на класс, на три дальних {270} поездки и на знание всей жизни, Ася была ДЈмке совсем своя. Он обрадовался: