-- Ася? Садись!.. Что ты?..
За это время они болтали не раз, и ногу обсуждали (Ася твердо стояла -- не давать), и после операции она к нему два раза приходила, приносила яблоки и печенье. Как ни просты они были в самый первый вечер, но ещЈ проще и проще стали с тех пор. И не сразу, но рассказала и она ему откровенно, что за болезнь у неЈ: правая грудь болит, сгустки в ней какие-то нашли, лечат под рентгеном и ещЈ дают таблетки под язык.
-- Садись, Ася! Садись!
Она покинула дверь и протягивая за собой руку по стене, как бы тем держась или ощупывая, переступила к табуретке у ДЈмкиного изголовья.
Села.
Села -- и смотрела не ДЈмке в глаза, а мимо, в одеяло. Она не поворачивалась прямо на него, а он не мог извернуться.
-- Ну, что с тобой? -- Доставалось ему быть старшим! На высоких подушках он откинул к ней голову -- одну голову только, а сам на спине.
У неЈ губа задрожала, и веки захлопали.
-- А-асенька! -- успел сказать ДЈмка (пожалев еЈ очень, а так бы не осмелел назвать Асенькой), и она тут же ткнулась в его подушку, голова к голове, и снопик волос защекотал ему ухо.
-- Ну, Асенька! -- просил он и стал шарить по одеялу, искать еЈ руку, но не находил, не видел еЈ рук. А она ревела в подушку.
-- Ну что же? Скажи -- что? Да он и догадывался почти.
-- От-ре-жут!..
И плакала, плакала. А потом застанывала:
-- О-о-ой!
Такого протяжного звука горя, как это страшное "о-о-ой!", не помнил ДЈмка!
-- Да может ещЈ нет? -- уговаривал он.-- Да может обойдЈтся? Но чувствовал, что этого "о-о-ой" так не уговоришь. И плакала, и плакала ему в подушку. Мокрое он уже тут рядом ощущал.
ДЈмка нашЈл еЈ руку и стал гладить:
-- Асенька! Может обойдЈтся?
-- Не-е-ет... На пятницу готовят...
И тянула стон, как из ДЈмки душу вынимая.
Не видел ДЈмка еЈ зарЈванного лица, а только волосы прядками лезли прямо в глаза. Мягкие такие, щекотенькие.
Искал ДЈмка, как сказать, да не складывалось. И просто руку крепко-крепко ей сжимал, чтобы перестала. Жалко стало еЈ хуже, чем себя.
-- За-чем-жить? -- выплакала она.-- За-чем?!
На этот вопрос хоть что-то и вывел ДЈмка из своего смутного {271} опыта, но назвать бы точно не мог. Да если б и мог -- по стону Аси ни он, ни другой кто, ни другое что не могли еЈ убедить. Из еЈ опыта только и выходило: незачем теперь жить!
-- Ком-му-я-теперь-буду-н-нуж-на?.. -- спотыкалась она безутешно.-- Ком-му?..
И опять утыкалась в подушку, и ДЈмке щЈку тоже уже подмочило.
-- Ну как,-- уговаривал он, всЈ сжимая и сжимая ей руку.-- Ты ж знаешь, как женятся... Взглядами сходятся... характерами...
-- Какой там дурак любит за характер!?! -- взвилась она рассерженно, как лошадь взвивается с передних, и руку вырвала, и тут только увидел ДЈмка еЈ мокрое, и красное, и пятнистое, и жалкое, и сердитое лицо.-- Кому нужна одногрудая?! Кому?! В семнадцать лет! -- кричала она на него, во всЈм виноватого.
И утешить-то он не умел впопад.
-- Да как же я н а п л я ж пойду?! -- вскричала она, проколотая новой мыслью.-- На пляж!! Купаться как??! -- И еЈ штопором скрутило, сжевало, и куда-то от ДЈмки прочь и вниз, к полу, свалился корпус еЈ и голова, обхваченная руками.
Невыносимо представились Асе купальники всех мод -- с бретельками и без бретелек, соединЈнные и из двух предметов, всех мод сегодняшних и всех грядущих, купальники оранжевые и голубые, малиновые и цвета морской волны, одноцветные и полосчатые, и с круговыми каЈмочками, неиспробованные, не осмотренные перед зеркалом -- все, которые никогда не будут ею куплены и никогда надеты! И именно эта сторона еЈ существования -- невозможность когда-нибудь ещЈ появиться на пляже -- представилась ей сейчас самой режущей, самой постыдной! Именно из-за этого теряло всякий смысл -- жить...
А ДЈмка с высоких подушек бормотал что-то неумелое, неуместное:
-- Знаешь, если тебя никто не возьмЈт... Ну, я понимаю, конечно, какой я теперь... А то я на тебе всегда женюсь охотно, это ты знай...
-- Слушай, ДЈмка! -- укушенная новой мыслью, поднялась и развернулась к нему Ася и смотрела открытыми глазами, без слез.-- А ведь слушай; ты -- последний! Ты -- последний, кто ещЈ может увидеть еЈ и поцеловать! Уже никто никогда больше не поцелует! ДЈмка! Ну, хоть ты поцелуй! Хоть ты!
Она раздЈрнула халат, да он сам уже не держался, и, снова кажется плача или стоня, оттянула свободный ворот сорочки -- и оттуда выдвинулась еЈ обречЈнная правенькая.
Это заблистало как солнце, вступившее прямо сюда! Засияла, запылала вся палата! А румянце соска -- крупней, чем ДЈмка держал в представлении! -- выплыло перед ним, и глаза не выдерживали этой розовости!
К его голове наклонила Ася совсем близко и держала так.
-- Целуй! Целуй! -- ждала, требовала она.
И вдыхая запазушное подаренное ему тепло, он стал тыкаться {272} как поросЈнок, благодарно и восхищЈнно, поспешными губами, во всю эту изгибистую, налитую над ним поверхность, хранящую свою постоянную форму, плавней и красивей которой ни нарисовать, ни вылепить.
-- Ты -- будешь помнить?.. Ты будешь помнить, что она -- была? И -- какая была?..
Асины слезы падали ему на стриженую голову. Она не убирала, не отводила, и он снова возвращался к румянцу и мягко делал губами так, как еЈ будущий ребЈнок с этой грудью уже не сделает никогда. Никто не входил, и он обцеловывал это нависшее над ним чудо.
Сегодня -- чудо, а завтра -- в корзину.
--------
29
Как только Юра вернулся из командировки, он приехал к отцу, часа на два сразу. Перед тем по телефону заказал Павел Николаевич, чтоб Юра привЈз тЈплые ботинки, пальто и шляпу: надоела мерзкая палата с дубинами на кроватях, с дурацкими разговорами, да и вестибюль опротивел не меньше, и хотя очень был Павел Николаевич слаб, его тянуло на свежий воздух.
Так и сделали. Опухоль легко обернулась шарфиком. На аллеях медгородка никто не мог Русанова встретить, а если б и встретил, то в смешанной одежде не признал, и Павел Николаевич гулял без стеснения. Юра повЈл отца под руку, Павел Николаевич сильно на него опирался. Так было необычно переставлять и переставлять ноги по чистому сухому асфальту, а главное в этом уже чувствовался скорый возврат -- сперва для отдыха в любимую квартиру, потом и к любимой работе. Павел Николаевич изнурился не только от лечения, но ещЈ и от этого тупого больничного бездействия, от того, что он перестал быть нужным и важным сочленением в большом механизме, и вот ощущал как бы потерю всякой силы и значения. Хотелось уже скорее вернуться туда, где его любят и где без него не могут обойтись.
За эту неделю и холод налетал, и дожди -- но с сегодняшнего дня опять повернуло к теплу. В тени зданий ещЈ было прохладно и земля сыра, а на солнышке так грело, что даже демисезонное пальто Павел Николаевич еле на себе нЈс и стал по одной пуговице расстЈгивать.
Был особенно удобный случай поговорить рассудительно с сыном: сегодняшняя суббота считалась последним днЈм его командировки, и он не спешил на работу. Тем более не торопился Павел Николаевич. А положение с сыном было запущенное, едва ли не опасное, это чувствовало отцовское сердце. И сейчас, по приезде, совесть у сына была нечиста, он всЈ что-то глаза отводил, не смотрел на отца прямо. Этой манеры с детства не было у Юры, он рос прямодушный мальчик, она появилась в студенческие годы и именно в {273} обращении с отцом. Эта уклончивость или застенчивость раздражала Павла Николаевича, иногда он просто покрикивал: "А ну-ка голову выше!"
Однако сегодня он решил удержаться от резкости, разговаривать только чутко. Он попросил рассказать подробно, чем же Юра проявил себя и прославил как представитель республиканского прокурорского надзора в тех дальних городках.
Начал Юра рассказывать, один случай, другой, и всЈ так же отводил глаза.
-- Ты говори, говори!
Они сели посидеть на просохшей скамеечке, на солнце. Юра был в кожаной куртке и в тЈплой шерстяной кепке (фетровой шляпы нельзя было заставить его полюбить), вид у него был как будто и серьЈзный, и мужественный, но внутренняя слабинка губила всЈ.
-- Ну, ещЈ был случай с шофЈром... -- сказал Юра, глядя в землю.
-- Что же с шофЈром?
-- Ехал шофЈр зимой и вЈз потребсоюзовские продукты. Семьдесят километров ехать, а посредине застал буран. ВсЈ занесло, колЈса не берут, мороз, и нет никого. И крутил буран больше суток. И вот он в кабине не выдержал, бросил машину, как была, с продуктами, и пошЈл искать ночлега. Утром стих буран, он вернулся с трактором, а ящика с макаронами не хватает одного.
-- А экспедитор?
-- ШофЈр и за экспедитора, так получилось, один ехал.
-- Расхлябанность какая!
-- Конечно.
-- Вот он и поживился.
-- Папа, слишком дорого бы ему этот ящик! -- Юра поднял всЈ-таки глаза. Нехорошее упрямое выражение появилось на его лице.-- За этот ящик он схлопотал себе пять лет. И были там ящики с водкой -- так целы.
-- Нельзя быть, Юра, таким доверчивым и таким наивным. А кто ещЈ мог взять в пургу?
-- Ну, на лошади может ехали, кто знает! К утру следов нет.
-- Пусть и не сам -- так с поста ушЈл! Как это -- бросить государственное имущество и уйти?!
Дело было несомненное, приговор -- кристальный, ещЈ и мало дали! -- и Павла Николаевича возбудило то, что сыну это не ясно и надо ему втолковывать. Вообще вялый, а когда глупость какую-нибудь доказывает -- упрямый становится, как осЈл.
-- Папа, ну ты представь себе: буран, минус десять градусов, как ночевать ему в кабине? Ведь это -- смерть.
-- Что значит смерть? А -- всякий часовой?
-- Часового через два часа подменят.
-- А если не подменят? А -- на фронте? В любую погоду люди стоят и умирают, но с поста не уходят! -- Павел Николаевич даже пальцем показал в ту сторону, где стоят и не уходят.-- Да ты подумай только, что ты говоришь! Если этого одного простить -- {274} все шофера начнут бросать машины, все начнут уходить с постов -- да всЈ государство растащат, неужели ты не понимаешь?
Нет, Юра не понимал! -- по его молчанию видно было, что не понимал.
-- Ну, хорошо, ну это твоЈ мальчишеское мнение, это юность твоя, ты мог кому-нибудь и сказать, но ты, надеюсь, документально этого не выразил?