Зоя рассматривала малодружелюбное, но сильное лицо Костоглотова. Костлявые плечи, руки -- но это от болезни.
-- Не сладилось?
-- Она... как это называется... погибла.-- Один глаз он закрыл в кривой пожимке, а одним смотрел.-- Погибла, но вообще -- жива. В прошлом году мы обменялись с ней несколькими письмами.
Он расщурился. Увидел в пальцах мундштук и положил его в карманчик назад.
-- И знаете, по некоторым фразам в этих письмах я вдруг задумался: а на самом-то деле тогда, прежде, она была ли таким совершенством, как виделась мне? Может и не была?.. Что мы понимаем в двадцать пять лет?..
Он смотрел в упор на Зою тЈмно-коричневыми глазищами:
-- Вот вы, например -- что сейчас понимаете в мужчинах? Ни-чер-та!
Зоя засмеялась:
-- А может быть как раз понимаю?
-- Никак этого не может быть,-- продиктовал Костоглотов.-- То, что вы под пониманием думаете -- это не понимание. И выйдете замуж -- о-бя-за-тельно ошибЈтесь.
-- Перспективка! -- покрутила Зоя головой, и из той же большой оранжевой сумки достала и развернула вышивание: небольшой кусочек, натянутый на пяльцы, на нЈм уже вышитый зелЈный журавль, а лиса и кувшин только нарисованы.
Костоглотов смотрел, как на диво:
-- Вышиваете??
-- Чему вы удивляетесь?
-- Не представлял, что сейчас и студентка мединститута -- может вынуть рукоделие.
-- Вы не видели, как девушки вышивают?
-- Кроме, может быть, самого раннего детства. В двадцатые годы. И то уже считалось буржуазным. За это б вас на комсомольском собрании выхлестали.
-- Сейчас это очень распространено. А вы не видели? Он покрутил головой. {30}
И осуждаете?
-- Что вы! Это так мило, уютно. Я любуюсь.
Она клала стежок к стежку, давая ему полюбоваться. Она смотрела в вышивание, а он -- на неЈ. В жЈлтом свете лампы отсвечивали призолотой еЈ ресницы. И отзолачивал открытый уголок платья.
-- Вы -- пчЈлка с чЈлкой,-- прошептал он.
-- Как? -- она исподлобья взбросила бровки. Он повторил.
-- Да? -- Зоя будто ожидала похвалы и побольше.-- А там, где вы живЈте, если никто не вышивает, так может быть свободно продаются мулинэ?
-- Как-как?
-- Му-ли-нэ. Вот эти нитки -- зелЈные, синие, красные, жЈлтые. У нас очень трудно купить.
-- Мулинэ. Запомню и спрошу. Если есть -- обязательно пришлю. А если у нас окажутся неограниченные запасы мулинэ -- так, может быть, вам проще переехать самой к нам туда?
-- А куда это, всЈ-таки,-- к вам?
-- Да можно сказать -- на целину.
-- Так вы -- на целине? Вы -- целинник?
-- То есть, когда я туда приехал, никто не думал, что целина. А теперь выяснилось, что -- целина, и к нам приезжают целинники. Вот будут распределять -- проситесь к нам! Наверняка не откажут. К нам -- не откажут.
-- Неужели у вас так плохо?
-- Ничуть. Просто у людей перевЈрнуты представления -- что хорошо и что плохо. Жить в пятиэтажной клетке, чтоб над твоей головой стучали и ходили, и радио со всех сторон -- это считается хорошо. А жить трудолюбивым земледельцем в глинобитной хатке на краю степи -- это считается крайняя неудача.
Он говорил ничуть не в шутку, с той утомлЈнной убеждЈнностью, когда не хочется даже силой голоса укрепить доводы.
-- Но степь или пустыня?
-- Степь. Барханов нет. ВсЈ же травка кой-какая. РастЈт жан-так -- верблюжья колючка, не знаете? Это -- колючка, но в июле на ней розоватые цветы и даже очень тонкий запах. Казахи делают из неЈ сто лекарств.
-- Так это в Казахстане?
-- У-гм.
-- Как же называется?
-- Уш-ТерЈк.
-- Это -- аул?
-- Да хотите -- аул, а хотите -- и районный центр. Больница. Только врачей не хватает. Приезжайте. Он сощурился.
-- И больше ничего не растЈт?
-- Нет, почему же, есть поливное земледелие. Сахарная свЈкла, кукуруза. На огородах вообще всЈ, что угодно. Только трудиться {31} надо много. С кетменЈм. На базаре у греков всегда молоко, у курдов баранина, у немцев свинина. А какие живописные базары, вы бы видели! Все в национальных костюмах, приезжают на верблюдах.
-- Вы -- агроном?
-- Нет. Землеустроитель.
-- А вообще зачем вы там живЈте? Костоглотов почесал нос:
-- Мне там климат очень нравится.
-- И нет транспорта?
-- Да почему, хо-одят машины, сколько хотите.
-- Но зачем всЈ-таки туда поеду я? Она смотрела искоса. За то время, что они болтали, лицо Костоглотова подобрело и помягчело.
-- Вы? -- Он поднял кожу со лба, как бы придумывая тост.-- А откуда вы знаете, Зоенька, в какой точке земли вы будете счастливы, в какой -- несчастливы? Кто скажет, что знает это о себе? -------- 4
Хирургическим больным, то есть тем, чью опухоль намечено было пресекать операцией, не хватало места в палатах нижнего этажа, и их клали также наверху, вперемежку с "лучевыми", кому назначалось облучение или химия. Поэтому наверху каждое утро шло два обхода: лучевики смотрели своих больных, хирурги -- своих.
Но четвЈртого февраля была пятница, операционный день, и хирурги обхода не делали. Доктор же Вера Корнильевна Гангарт, лечащий врач лучевых, после пятиминутки тоже не пошла сразу обходить, а лишь, поравнявшись с дверью мужской палаты, заглянула туда.
Доктор Гангарт была невысока и очень стройна -- казалось очень стройной оттого, что у неЈ подчЈркнуто узко сходилось в поясном перехвате. Волосы еЈ, немодно положенные узлом на затылок, были светлее чЈрных, но и темней тЈмно-русых -- те, при которых нам предлагают невразумительное слово "шатенка", а сказать бы: чЈрнорусые -- между чЈрными и русыми.
ЕЈ заметил Ахмаджан и закивал радостно. И Костоглотов успел поднять голову от большой книги и поклониться издали. И она обоим им улыбнулась и подняла палец, как предупреждают детей, чтоб сидели без неЈ тихо. И тут же, уклоняясь от дверного проЈма, ушла.
Сегодня она должна была обходить палаты не одна, а с заведующей лучевым отделением Людмилой Афанасьевной Донцовой, но Людмилу Афанасьевну вызвал и задерживал Низамутдин Бахрамович, главврач.
Только в эти дни своих обходов, раз в неделю, Донцова жертвовала рентгено-диагностикой. Обычно же два первых лучших {32} утренних часа, когда острей всего глаз и яснее ум, она сидела со своим очередным ординатором перед экраном. Она считала это самой сложной частью своей работы и более чем за двадцать лет еЈ поняла, как дорого обходятся ошибки именно в диагнозе. У неЈ в отделении было три врача, все молодые женщины, и чтобы опыт каждой из них был равномерен, и ни одна не отставала бы от диагностики, Донцова кругообразно сменяла их, держа по три месяца на первичном амбулаторном приЈме, в рентгенодиагностическом кабинете и лечащим врачом в клинике.
У доктора Гангарт шЈл сейчас этот третий период. Самым главным, опасным и наименее исследованным здесь было -- следить за верною дозировкой облучения. Не было такой формулы, по которой можно было бы рассчитать интенсивности и дозы облучений, самые смертоносные для каждой опухоли, самые безвредные для остального тела. Формулы не было, а был -- некий опыт, некое чутьЈ и возможность сверяться с состоянием больного. Это тоже была операция -- но лучом, вслепую и растянутая во времени. Невозможно было не ранить и не губить здоровых клеток.
Остальные обязанности лечащего врача требовали только методичности: вовремя назначать анализы, проверять их и делать записи в тридесяти историях болезни. Никакой врач не любит исписывать разграфлЈнные бланки, но Вера Корнильевна примирялась с ними за то, что эти три месяца у неЈ были свои больные -- не бледное сплетение светов и теней на экране, а свои живые постоянные люди, которые верили ей, ждали еЈ голоса и взгляда. И когда ей приходилось передавать обязанности лечащего врача, ей всегда было жалко расставаться с теми, кого она не долечила.
Дежурная медсестра, Олимпиада Владиславовна, пожилая, седоватая, очень осанистая женщина, с виду солиднее иных врачей, объявила по палатам, чтобы лучевые не расходились. Но в большой женской палате только как будто и ждали этого объявления -- сейчас же одна за другой женщины в однообразных серых халатах потянулись на лестницу и куда-то вниз: посмотреть, не пришЈл ли сметанный дед; и не пришла ли та бабка с молоком; заглядывать с крыльца клиники в окна операционных (поверх забеленной нижней части видны были шапочки хирургов и сестЈр, и яркие верхние лампы); и вымыть банку над раковиной; и кого-то навестить.
Не только их операционная судьба, но ещЈ эти серые бумазейные обтрепавшиеся палаты, неопрятные на вид, даже когда они были вполне чисты, Отъединяли, отрывали женщин от их женской доли и женского обаяния. Покрой халатов был никакой: они были асе просторны так, чтобы любая толстая женщина могла в любой запахнуться, и рукава шли бесформенными широкими трубами. Бело-розовые полосатые курточки мужчин были гораздо аккуратнее, женщинам же не выдавали платья, а только -- эти халаты, лишЈнные петель и пуговиц. Одни подшивали их, другие-удлиняли, все однообразно затягивали бумазейные пояса, чтоб не обнажать сорочек и так же однообразно стягивали рукою полы на груди. УгнетЈнная болезнью и убогая в таком халате, женщина не могла обрадовать ничьего взгляда и понимала это. {33}
А в мужской палате все, кроме Русанова, ждали обхода спокойно, малоподвижно.
Старый узбек, колхозный сторож Мурсалимов, лежал вытянувшись на спине поверх застеленной постели, как всегда в своей вытертой-перевытертой тюбетейке. Он уж тому, должно быть, рад был, что кашель его не рвал. Он сложил руки на задышливой груди и смотрел в одну точку потолка. Его темно-бронзовая кожа обтягивала почти череп: видны были реберки носовой кости, скулы, острая подбородочная кость за клинышком бородки. Уши его утончились и были совсем плоские хрящики. Ему уже немного оставалось досохнуть и дотемнеть до мумии.
Рядом с ним средолетний казах чабан Егенбердиев на своей кровати не лежал, а сидел, поджав ноги накрест, будто дома у себя на кошме. Ладонями больших сильных рук он держался за круглые большие колени -- и так жЈстко сцеплено было его тугое ядрЈное тело, что если он и чуть покачивался иногда в своей неподвижности, то лишь как заводская труба или башня. Его плечи и спина распирали курточку, и манжеты еЈ едва не рвались на мускулистых предлокотьях. Небольшая язвочка на губе, с которой он приехал в эту больницу, здесь под трубками обратилась в большой темно-багровый струп, который заслонял ему рот и мешал есть и пить. Но он не метался, не суетился, не кричал, а мерно и дочиста выедал из тарелок и вот так спокойно часами мог сидеть, смотря никуда.