-- Да так вот,-- ворчал Костоглотов, и ещЈ подтянулся, уже полусидел.-- Натолкали вам в голову.
-- Что значит -- натолкали? Вы за свои слова -- отвечаете? -- пронзительно вскричал Русанов, откуда и силы взялись.
-- Кому это -- вам? -- Вадим выровнял спину, но так же сидел с книжкой на ноге.-- Мы не роботы. Мы ничего на веру не принимаем.
-- Кто это -- вы? -- оскалился Костоглотов. Косма у него висела. {278}
-- Мы! Наше поколение.
-- А чего ж соцпроисхождение приняли? Ведь это не марксизм -- а расизм.
-- То есть ка-ак?! -- почти взревел Русанов.
-- Вот та-ак! -- отрезал ему и Костоглотов.
-- Слушайте! Слушайте! -- даже пошатнулся Русанов и движеньями рук всю комнату, всю палату сзывал сюда.-- Я прошу свидетелей! Я прошу свидетелей! Это -- идеологическая диверсия!!
Тут Костоглотов живо спустил ноги с кровати, а двумя локтями с покачиванием показал Русанову один из самых неприличных жестов, ещЈ и выругался площадным словом, написанным на всех заборах:
-- ... вам, а не идеологическая диверсия! Привыкли, ... иху мать, как человек с ними чуть не согласен -- так идеологическая диверсия!!
ОбожжЈнный, оскорблЈнный этой бандитской наглостью, омерзительным жестом и руганью, Русанов задыхался и поправлял соскочившие очки. А Костоглотов орал на всю палату и даже в коридор (так что и Зоя в дверь заглянула):
-- Что вы как знахарь кудахчете -- "соцпроисхождение, соцпроисхождение"? В двадцатые годы знаете как говорили? -- покажите ваши мозоли! А отчего ваши ручки такие белые да пухлые?
-- Я работал, я работал! -- восклицал Русанов, но плохо видел обидчика, потому что не мог наладить очков.
-- Ве-ерю! -- отвратительно мычал Костоглотов.-- Ве-ерю! Вы даже на одном субботнике сами бревно поднимали, только посередине становились! А я может быть сын купеческий, третьей гильдии, а всю жизнь вкалываю, и вот мои мозоли, смотрите! -- так я что, буржуй? Что у меня от папаши -- эритроциты другие? лейкоциты? Вот я и говорю, что ваш взгляд не классовый, а расовый. Вы -- расист!
Тонко вскрикивал несправедливо оскорблЈнный Русанов, быстро возмущЈнно говорил что-то Вадим, но не поднимаясь, и философ укоризненно качал посадистой большой головой с холЈным зачЈсом -- да где уж было услышать его больной голос!
Однако подобрался к Костоглотову вплотную и, пока тот воздуху набирал, успел ему нашептать:
-- А вы знаете такое выражение -- "потомственный пролетарий"?
-- Да хоть десять дедов у него будь пролетариев, но сам не работаешь -- не пролетарий! -- разорялся Костоглотов.-- Жадюга он, а не пролетарий! Он только и трясЈтся -- пенсию персональную получить, слышал я! -- И увидя, что Русанов рот раскрывает, лепил ему и лепил: -- Вы и любите-то не родину, а пенсию! Да пораньше, лет в сорок пять! А я вот ранен под Воронежем, и шиш имею да сапоги залатанные -- а родину люблю! Мне вот по бюллетеню за эти два месяца ничего не заплатят, а я всЈ равно родину люблю!
И размахивал длинными руками, едва не достигая Русанова. Он {279} внезапно раздражился и вошЈл в клокотанье этого спора, как десятки раз входил в клокотанье тюремных споров, откуда и подскакивали к нему сейчас когда-то слышанные фразы и аргументы, может быть от людей уже не живых. У него вгорячах даже сдвинулось в представлении, и эта тесная замкнутая комната, набитая койками и людьми, была ему как камера, и потому он с лЈгкостью матюгался и готов был тут же и драться, если понадобится.
И почувствовав это -- что Костоглотов сейчас и по лицу смажет, дорого не возьмЈт, под его яростью и напором Русанов сник и смолк. Но глаза у него были разозлЈнные догоряча.
-- А мне не нужна пенсия! -- свободно докрикивал Костоглотов.-- У меня вот нет ни хрена -- и я горжусь этим! И не стремлюсь! И не хочу иметь большой зарплаты -- я еЈ презираю!
-- Тш-ш! Тш-ш! -- останавливал его философ.-- Социализм предусматривает дифференцированную систему оплаты.
-- Идите вы со своей дифференцированной! -- бушевал Костоглотов.-- Что ж, по пути к коммунизму привилегии одних перед другими должны увеличиваться, да? Значит, чтобы стать равными, надо сперва стать неравными, да? Диалектика, да?
Он кричал, но от крика ему больно отзывалось повыше желудка, и это схватывало голос.
Вадим несколько раз пробовал вмешаться, но так быстро откуда-то вытягивал и швырял Костоглотов всЈ новые и новые доводы как городошные палки, что и Вадим не успевал уворачиваться.
-- Олег! -- пытался он его остановить.-- Олег! Легче всего критиковать ещЈ только становящееся общество. Но надо помнить, что ему пока только сорок лет, и того нет.
-- Так и мне не больше! -- с быстротой откликнулся Костоглотов.-- И всегда будет меньше! Что ж мне поэтому -- всю жизнь молчать?
Останавливая его рукой, прося пощады для своего больного горла, философ вышепетывал вразумительные фразы о разном вкладе в общественный продукт того, кто моет полы в клинике, и того, кто руководит здравоохранением.
И на это б ещЈ Костоглотов что-нибудь бы рявкнул беспутное, но вдруг из своего дальнего дверного угла к ним полез Шулубин, о котором все и забыли. С неловкостью переставляя ноги, он брЈл к ним в своЈм располошенном неряшливом виде, с расхристанным халатом, как поднятый внезапно среди ночи. Все увидели -- и удивились. А он стал перед философом, поднял палец и в тишине спросил:
-- А вы помните, что "Апрельские тезисы" обещали? Облздрав не должен получать больше вот этой Нэльки. И захромал к себе в угол.
-- Ха-га! Ха-га! -- зарадовался Костоглотов неожиданной поддержке, выручил старик!
Русанов сел и отвернулся: Костоглотова он больше видеть не мог. А отвратительного этого сыча из угла недаром Павел Николаевич {280} сразу не полюбил, ничего умней сказать не мог -- приравнять облздрав и поломойку!
Все сразу рассыпались -- и не видел Костоглотов, с кем дальше ему спорить.
Тут Вадим, так и не вставший с кровати, поманил его к себе, посадил и стал втолковывать без шума:
-- У вас неправильная мерка, Олег. Вот в чЈм ваша ошибка: вы сравниваете с будущим идеалом, а вы сравните с теми язвами и гноем, которые представляла вся предшествующая история России до семнадцатого года.
-- Я не жил, не знаю,-- зевнул Костоглотов.
-- И жить не надо, легко узнать. Почитайте Салтыкова-Щедрина, других пособий и не потребуется.
Костоглотов ещЈ раз зевнул, не давая себе спорить. Движениями лЈгких очень он намял себе желудок или опухоль, нельзя ему, значит, громко.
-- Вы в армии не служили, Вадим?
-- Нет, а что?
-- Как это получилось?
-- У нас в институте была высшая вневойсковая.
-- А-а-а... А я семь лет служил. Сержантом. Называлась тогда наша армия Рабоче-Крестьянской. Командир отделения две десятки получал, а командир взвода -- шестьсот, понятно? А на фронте офицеры получали доппаЈк -- печенье, масло, консервы, и прятались от нас, когда ели, понятно? Потому что -- стыдно. И блиндажи мы им строили прежде, чем себе. Я сержантом был, повторяю.
Вадим нахмурился.
-- А -- к чему вы это говорите?
-- А к тому, что-где тут буржуазное сознание? У кого?
Да и без того Олег уже наговорил сегодня лишнего, почти на статью, но было какое-то горько-облегчЈнное состояние, что терять ему осталось мало.
Опять он зевнул вслух и пошЈл на свою койку. И ещЈ зевнул. И ещЈ зевнул.
От усталости ли? от болезни? Или от того, что все эти споры, переспоры, термины, ожесточенные и злые глаза внезапно представились ему чавканьем болотным, ни в какое сравнение не идущим с их болезнью, с их предстоянием перед смертью?
А хотелось бы коснуться чего-нибудь совсем другого. Незыблемого.
Но где оно такое есть -- не знал Олег.
Сегодня утром получил он письмо от Кадминых. Доктор Николай Иванович отвечал ему, между прочим, откуда это -- "мягкое слово кость ломит". Какая-то была в России ещЈ в XV веке "Толковая палея" -- вроде рукописной книги, что ли. И там -- сказание о Китоврасе. (Николай Иванович всегда всю старину знал.) Жил Китоврас в пустыне дальней, а ходить мог только по прямой. Царь Соломон вызвал Китовраса к себе и обманом взял его на цепь, и повели его камни тесать. Но шЈл Китоврас только по {281} своей прямой, и когда его по Иерусалиму вели, то перед ним дома ломали -- очищали путь. И попался по дороге домик вдовы. Пустилась вдова плакать, умолять Китовраса не ломать еЈ домика убогого -- и что ж, умолила. Стал Китоврас изгибаться, тискаться, тискаться -- и ребро себе сломал. А дом -- целый оставил. И промолвил тогда: "мягкое слово кость ломит, а жестокое гнев вздвизает".
И вот размышлял теперь Олег: этот Китов рас и эти писцы Пятнадцатого века -- насколько ж они люди были, а мы перед ними -- волки.
Кто это теперь даст ребро себе сломать в ответ на мягкое слово?..
Но ещЈ не с этого начиналось письмо Кадминых, Олег нашарил его на тумбочке. Они писали:
"Дорогой Олег!
Очень большое горе у нас.
Убит Жук.
Поселковый совет нанял двух охотников ходить и стрелять собак. Они по улицам шли и стреляли. Толика мы спрятали, а Жук вырвался и лаял на них. Всегда ведь боялся даже фотообъектива, такое у него было предчувствие! Застрелили его в глаз, он упал на краю арыка, свесясь туда головой. Когда мы подошли к нему -- он ещЈ дЈргался. Такое большое тело -- и дЈргался, страшно смотреть.
И вы знаете, пусто стало в доме. И -- чувство вины перед Жуком: что мы не удержали его, не спрятали.
Похоронили его в углу сада, близ беседки..."
Олег лежал и представлял себе Жука. Но не убитого, не с кровоточащим глазом, не со свешенной в арык головой,-- а те две лапы и огромную добрую ласковую голову с большими ушами, которыми он заслонял окошко Олеговой халупы, когда приходил и звал открыть. -------- 30
Доктор Орещенков за семьдесят пять лет жизни и полвека лечения больных не заработал каменных палат, но деревянный одноэтажный домик с садиком всЈ же купил, ещЈ в двадцатых годах. И с тех пор тут и жил. Домик стоял на одной из тихих улиц, не только с широким бульваром, но и просторными тротуарами, отводившими дома от улицы на добрых пятнадцать метров. На тротуарах ещЈ в прошлом веке принялись толстоствольные деревья, чьи верхи в летнее время сплошь сдвигались в зелЈную крышу, а каждого низ был обкопан, очищен и ограждЈн чугунной решЈточкой. В зной люди шли тут, не чувствуя жестокости солнца, и ещЈ рядом с тротуаром в канавке, обложенной плитками, бежала прохладная арычная вода. Эта дуговая улица окружала добротнейшую красивейшую часть города и сама была из лучших еЈ украшений. (Впрочем {282} ворчали в горсовете, что уж очень растянуты эти одноэтажные, не притиснутые друг ко другу дома, что дороги становятся коммуникации, и пора тут сносить и строить пятиэтажные.)