А симптомы, симптомы лезли в голову и напирали выстроиться в худший из рядов...
-- Я не говорю, что всЈ лечение полностью надо сделать платным. Но первичное -- обязательно. А уж когда определено больному ложиться в клинику и к аппаратам -- там справедливо бесплатное. Да и то вот в вашей клинике: почему два хирурга оперируют, а трое в рот им смотрят? Потому что зарплата им идЈт, о чЈм беспокоиться? А если б деньги от пациентов да ни один пациент бы к ним не пошЈл -- забегал бы ваш Халмухамедов! Или ПантЈхина. Тем или иным способом, Людочка, но врач должен зависеть от впечатления, производимого им на больных. От своей популярности.
-- Ну, не дай Бог ото всех зависеть! От какой-нибудь скандалистки...
-- А от главврача зависеть -- почему лучше? А из кассы получать как чиновник -- почему честней?
-- А дотошные есть, замучают тебя теоретическими вопросами, так на всЈ отвечай?
-- Да. И на всЈ отвечай.
-- Да когда ж всЈ успеть! -- возмутилась и оживилась к разговору Донцова. Ему хорошо тут в домашних туфлях расхаживать по комнате.-- Вы представляете, какие сейчас темпы в лечебных учреждениях? Вы таких не застали.
Видел Орещенков по усталому заморганному лицу Людмилы Афанасьевны, что отвлекающий разговор не оказался ей полезен. Тут ещЈ открылась дверь с веранды и вошЈл -- вошЈл будто пЈс, но такой крупный, тЈплый и невероятный, как человек, зачем-то ставший на четыре ноги. Людмила Афанасьевна хотела испугаться, не укусит ли, но как разумного человека с печальными глазами его невозможно было пугаться.
Он шЈл по комнате мягко, даже задумчиво, не предвидя, что здесь кто-то может удивиться его входу. На один только раз, выражая входную фразу, он поднял пышную белую метлу хвоста, мотнул ею в воздухе и опустил. Кроме чЈрных висячих ушей весь он был рыже-белый, и два этих цвета сложным узором перемежались в его шерсти: на спину ему как бы положили белую попону, бока были ярко-рыжие, а зад даже апельсиновый. Правда, он подошЈл к Людмиле Афанасьевне и понюхал еЈ колени, но всЈ это очень ненавязчиво. И не сел близ стола на свой апельсиновый зад, как ожидалось бы от всякой собаки, и не выразил какого-либо интереса к еде на поверхности стола, лишь немного превышающего верх его головы, {290} а так на четырЈх лапах и остался, круглыми сочно коричневыми глазищами смотря повыше стола с трансцендентной отречЈнностью.
-- Да какая же это порода?? -- изумилась Людмила Афанасьевна и первый раз за вечер забыла о себе и своей боли.
-- Сен-бернар,-- поощрительно смотрел Орещенков на пса.-- ВсЈ бы хорошо, только уши слишком длинные, в миску сваливаются.
Людмила Афанасьевна разглядывала пса. Такому не место было в уличной суете, такого пса и никаким транспортом, наверно, не разрешалось перевозить. Как снежному человеку только и осталось место в Гималаях, так подобной собаке только и оставалось жизни в одноэтажном доме при саде.
Орещенков отрезал кусок пирога и предложил псу -- но не бросил, как бросают другим разным собакам, а именно угостил его пирогом как равного -- и тот как равный, неторопливо снял зубами с ладони-тарелки, может быть и не голодный, но из вежливости.
И почему-то приход этой спокойной задумчивой собаки освежил и развеселил Людмилу Афанасьевну, и уже встав из-за стола она подумала, что не так-то всЈ ещЈ с ней плохо, даже если операция, а вот плохо она слушала Дормидонта Тихоновича и:
-- Просто бессовестно! Пришла со своей болячкой и не спрошу: а как же ваше здоровье? как -- вы?
Он стоял против неЈ -- ровный, даже дородный, с ещЈ ничуть не слезящимися глазами, со всЈ дослышивающими ушами, и что он старше еЈ на двадцать пять лет -- в это нельзя было поверить.
-- Пока ничего. Я вообще решил не болеть перед смертью. Умру, как говорится, в одночасье.
Он проводил еЈ, вернулся в столовую и опустился в качалку -- гнутую, чЈрную, с жЈлтой сеткой, потЈртой спиною за много лет. Он опустился малым качком и как только она сама затихла -- больше не раскачивался. В том особенном положении перепрокинутости и свободы, которое даЈт качалка, он замер и совсем не двигался долго.
Ему теперь часто надо было так отдыхать. И не меньше, чем требовало тело этого восстановления сил,-- его внутреннее состояние, особенно после смерти жены, требовало молчаливого углубления, свободного от внешнего звука, разговора, от деловых мыслей, даже ото всего того, что делало его врачом. Его внутреннее состояние как будто требовало омыться, опрозрачнеть.
В такие минуты весь смысл существования -- его самого за долгое прошлое и за короткое будущее, и его покойной жены, и его молоденькой внучки, и всех вообще людей представлялся ему не в их главной деятельности, которою они постоянно только и занимались, в ней полагали весь интерес и ею были известны людям. А в том, насколько удавалось им сохранить неомутнЈнным, непродрогнувшим, неискажЈнным -- изображение вечности, зароненное каждому.
Как серебряный месяц в спокойном пруду. {291}
--------
31
Возникло и присутствовало какое-то внутреннее напряжение, но не утомляющее, а -- радостное. Он даже точно ощущал, в каком месте это напряжение: в передней части груди, под костями. Напряжение это слегка распирало -- как горячеватый воздух; ныло приятно; и, пожалуй, звучало -- только не звуками земли, не теми, которые воспринимает ухо.
Это было иное чувство -- не то, что на прошлых неделях тянуло его за Зоей по вечерам.
Он нЈс в себе и берЈг это напряжение, всЈ время слушал его. Теперь-то он вспомнил, что и его знал в молодости, но потом начисто забыл. Что это за чувство? Насколько оно постоянно, не обманно? Зависит ли оно целиком от женщины, вызвавшей его, или ещЈ и от загадки -- от того, что женщина не стала близкой,-- а потом оно рассеется?
Впрочем, выражение стать близкой теперь не имело для него смысла.
Или всЈ-таки имело?.. Это чувство в груди одно и осталось надеждой, и потому Олег так его сохранял. Оно стало главным наполняющим, главным украшающим жизнь. Он удивлялся, как это стало: присутствие Веги делало весь раковый корпус интересным, цветным, только тем и не иссыхал этот корпус, что они... дружили. Хотя Олег видел еЈ совсем немного, иногда мельком. ЕщЈ она переливала ему кровь на днях. Говорили опять хорошо, правда не так свободно, при сестре.
Сколько он рвался отсюда уехать, а теперь, когда ему подходили сроки выписываться, было уже и жаль. В Уш-Тереке он перестанет видеть Вегу. И как же?
Сегодня, в воскресенье, он как раз не имел надежды увидеть еЈ. А день был тЈплый, солнечный, с неподвижным воздухом, застывшим для разогрева, для перегрева,-- и Олег отправился гулять по двору, и дыша, и разнимаемый этим густеющим теплом, хотел представить, а как она это воскресенье проводит? чем занята?
Он теперь передвигался вяло, не так, как раньше; он уже не вышагивал твердо по намеченной прямой, круто поворачиваясь в еЈ концах. Он шЈл ослабло, с осторожностью; приседал на какую-нибудь скамью, а если вся была свободна, то и растягивался полежать.
Так и сегодня, в халате незастЈгнутом, внапашку, он брЈл, со спиной осевшей, то и дело останавливался задрал голову смотреть на деревья. Одни уже стояли вползелень, другие вчетверть, а дубы не развернулись нисколько. И всЈ было -- хорошо!
Неслышной, незаметно вылезающей, уже много зеленело травки там и здесь -- такой даже большой, что за прошлогоднюю б еЈ принять, если б не так зелена.
На одной открытой аллейке, на пригреве, Олег увидел Шулубина. Тот сидел на плохонькой узкодосочной скамье без спинки, сидел на бЈдрах, свисая несколько и назад, несколько и вперед, а руки его, вытянутые и соединЈнные в пальцах, были сжаты между коленями. {292}
И так, ещЈ с головой опущенной, на отъединЈнной скамейке, в резких светах и тенях, он был как скульптура потерянности.
Олег не против был бы сейчас подсесть к Шулубину: он ни разу ещЈ не улучил толково с ним поговорить, а хотелось, потому что из лагеря он знал: те-то и носят в себе, кто молчат. Да и вмешательство Шулубина в спор на поддержку расположило и задело Олега.
И всЈ ж он решил пройти мимо: всЈ оттуда же понял он и признал священное право всякого человека на одиночество.
ШЈл он мимо, но медленно, загребая сапогами по гравию, не мешая себя и остановить. Шулубин увидел-таки сапоги, а по сапогам поднял голову. Посмотрел безучастно, как бы лишь признавая -- "да, мы ведь в одной палате лежим". И Олег ещЈ два шага отмерил, когда Шулубин полувопросом предложил ему:
-- Садитесь?
На ногах Шулубина тоже были не простые больничные тапочки, но комнатные туфли с высокими бочками, оттого он мог тут гулять и сидеть. А голова -- открытая, редкие колечки серых волос.
Олег завернул, сел, будто всЈ равно ему было, что дальше идти, что сидеть, а сидеть, впрочем, и лучше.
С какого конца ни начни, мог бы он закинуть Шулубину узловой вопрос -- тот узловой, в ответе на который человек -- весь. Но вместо этого только спросил:
-- Так что, послезавтра, Алексей Филиппыч?
Он и без ответа знал, что послезавтра. Вся палата знала, что на послезавтра назначена Шулубину операция. А сила была в "Алексее Филиппыче", как никто ещЈ в палате не называл молчаливого Шулубина. Сказано это было как ветеран ветерану.
-- На последнем солнышке погреться,-- кивнул Шулубин.
-- Не после-еднее,-- пробасил Костоглотов.
А косясь на Шулубина, подумал, что может быть и последнее. Подрывало силы Шулубина, что он очень мало ел, меньше, чем велел ему аппетит: он берЈгся, чтобы потом меньше испытывать болей. В чЈм болезнь Шулубина, Костоглотов уже знал и теперь спросил:
-- Так и решили? На бок выводить?
Собрав губы, как для чмоканья, Шулубин ещЈ покивал.
Помолчали.
-- ВсЈ-таки есть рак и рак,-- высказал Шулубин, смотря перед собою, не на Олега.-- Из раков -- ещЈ какой рак. В каждом плохом положении ещЈ есть похуже. Мой случай такой, что и с людьми не поговоришь, не посоветуешься.