-- Да мой, пожалуй, тоже.
-- Нет, мой хуже, как хотите! У меня болезнь какая-то особенно унизительная. Особенно оскорбительная. И последствия страшные. Если я останусь жив,-- а это ещЈ большое "если",-- около меня неприятно будет стоять, сидеть, вот как вы сейчас. Все будут стараться -- шага за два. А если кто-нибудь станет ближе, я сам непременно буду думать: ведь он еле терпит, он меня проклинает. То есть, уже вообще с людьми не побудешь. {293}
Костоглотов подумал, чуть насвистывая -- не губами, а зубами, рассеянно проталкивая воздух через соединЈнные зубы.
-- Вообще трудно считаться, кому тяжелей. Это ещЈ трудней, чем соревноваться успехами. Свои беды каждому досадней. Я, например, мог бы заключить, что прожил на редкость неудачную жизнь. Но откуда я знаю: может быть, вам было ещЈ круче? Как я могу утверждать со стороны?
-- И не утверждайте, а то ошибЈтесь.-- Шулубин повернул-таки голову и вблизи посмотрел на Олега слишком выразительными круглыми глазами с кровоизлияниями по белку.-- Самая тяжЈлая жизнь совсем не у тех, кто тонет в море, роется в земле или ищет воду в пустынях. Самая тяжЈлая жизнь у того, кто каждый день, выходя из дому, бьЈтся головой о притолоку -- слишком низкая... Вы -- что, я понял так: воевали, потом сидели, да?
-- ЕщЈ -- института не кончил. ЕщЈ -- в офицеры не взяли. ЕщЈ -- в вечной ссылке сижу.-- Олег задумчиво это всЈ отмеривал, без жалобы.-- ЕщЈ вот -- рак.
-- Ну, раками мы поквитаемся. А насчЈт остального, молодой человек...
-- Да какой я к чертям молодой! То считаете, что голова на плечах -- первая? что шкура не перелицована?..
-- ...НасчЈт остального я вам так скажу: вы хоть врали меньше, понимаете? вы хоть гнулись меньше, цените! Вас арестовывали, а нас на собрания загоняли: прорабатывать вас. Вас казнили -- а нас заставляли стоя хлопать оглашЈнным приговорам. Да не хлопать, а -- требовать расстрела, требовать! Помните, как в газетах писали: "как один человек всколыхнулся весь советский народ, узнав о беспримерно-подлых злодеяниях..." Вот это "как один человек" вы знаете чего стоит? Люди мы все-все разные и вдруг -- "как один человек"! Хлопать-то надо ручки повыше задирать, чтоб и соседи видели и президиум. А -- кому не хочется жить? Кто на защиту вашу стал? Кто возразил? Где они теперь?.. Если такой воздерживается, не против, что вы! воздерживается, когда голосуют расстрел Промпартии,-- "пусть объяснит! -- кричат,--пусть объяснит!" ВстаЈт с пересохшим горлом: "Я думаю, на двенадцатом году революции можно найти другие средства пресечения..." Ах, негодяй! Пособник! Агент!.. И на другое утро -- повесточка в ГПУ. И -- на всю жизнь.
И произвЈл Шулубин то странное спиральное кручение шеей и круглое головой. Он на скамейке-то, перевешенный вперЈд и назад, сидел как на насесте крупная неуседливая птица.
Костоглотов старался не быть от сказанного польщЈнным:
-- Алексей Филиппыч, это значит -- какой номер потянешь. Вы бы на нашем месте были такими же мучениками, мы на вашем -- такими же приспособленцами. Но ведь вот что: калило и пекло таких как вы, кто понимал. Кто понял рано. А тем, кто верил -- было легко. У них и руки в крови -- так не в крови, они ж не понимали.
Косым пожирающим взглядом мелькнул старик: {294}
-- А кто это -- верил?
-- Да я вот верил. До финской войны.
-- А сколько это -- верили? Сколько это -- не понимали? С пацана и не спрос. Но признать, что вдруг народишка наш весь умом оскудел -- не могу! Не иду! Бывало, что б там барин с крыльца ни молол, мужики только осторожненько в бороды ухмылялись: и барин видит, и приказчик сбоку замечает. ПодойдЈт пора кланяться -- и все "как один человек". Так это значит -- мужики барину верили, да? Да кем это нужно быть, чтобы верить? -- вдруг стал раздражаться и раздражаться Шулубин. Его лицо при сильном чувстве всЈ смещалось, менялось, искажалось, ни одна черта не оставалась покойной.-- То все профессоры, все инженеры стали вредители, а он -- верит? То лучшие комдивы гражданской войны -- немецко-японские шпионы, а он -- верит? То вся ленинская гвардия -- лютые перерожденцы, а он -- верит? То все его друзья и знакомые -- враги народа, а он -- верит? То миллионы русских солдат изменили родине -- а он всЈ верит? То целые народы от стариков до младенцев срезают под корень -- а он всЈ верит? Так сам-то он кто, простите -- дурак?! Да неужели ж весь народ из дураков состоит? -- вы меня извините! Народ умен -- да жить хочет. У больших народов такой закон: всЈ пережить и остаться! И когда о каждом из нас история спросит над могилой -- кто ж он был? -- останется выбор по Пушкину:
В наш гнусный век ...
На всех стихиях человек -
Тиран, предатель или узник.
Олег вздрогнул. Он не знал этих строк, но была в них та прорезающая несомненность, когда и автор, и истина выступают во плоти.
А Шулубин ему погрозил крупным пальцем:
-- Для дурака, у него и места в строчке не нашлось. Хотя знал же он, что и дураки встречаются. Нет, выбор нам оставлен троякий. И если помню я, что в тюрьме не сидел, и твердо знаю, что тираном не был, значит... -- усмехнулся и закашлялся Шулубин,-- значит...
И в кашле качался на бЈдрах вперЈд и назад.
-- Так вот такая жизнь, думаете, легче вашей, да? Весь век я пробоялся, а сейчас бы -- сменялся.
Подобно ему и Костоглотов, тоже осунувшись, тоже перевесясь вперЈд и назад, сидел на узкой скамье как хохлатая птица на жЈрдочке.
На земле перед ними наискосок ярко чернели их тени с подобранными ногами.
-- Нет, Алексей Филиппыч, это слишком с плеча осужено. Это слишком жестоко. Предателями я считаю тех, кто доносы писал, кто выступал свидетелем. Таких тоже миллионы. На двух сидевших, ну на трЈх -- одного доносчика можно посчитать? -- вот вам и миллионы. Но всех записывать в предатели -- это сгоряча. Погорячился и Пушкин. Ломает в бурю деревья, а трава {295} гнЈтся,-- так что -- трава предала деревья? У каждого своя жизнь. Вы сами сказали: пережить -- народный закон.
Шулубин сморщил всЈ лицо, так сморщил, что мало рта осталось и глаза исчезли. Были круглые большие глаза -- и не стало их, одна слепая сморщенная кожа.
Разморщил. Та же табачная радуга, обведенная прикраснЈнным белком, но смотрели глаза омытее:
-- Ну, значит -- облагороженная стадность. Боязнь остаться одному. Вне коллектива. Вообще это не ново. Френсис Бэкон ещЈ в XVI веке выдвинул такое учение -- об идолах. Он говорил, что люди не склонны жить чистым опытом, им легче загрязнить его предрассудками. Вот эти предрассудки и есть идолы. Идолы рода, как называл их Бэкон. Идолы пещеры...
Он сказал -- "идолы пещеры", и Олегу представилась пещера: с костром посередине, вся затянутая дымом, дикари жарят мясо, а в глубине, полунеразличимый, стоит синеватый идол.
-- ... Идолы театра...
Где же идол? В вестибюле? На занавесе? Нет, приличней, конечно -- на театральной площади, в центре сквера.
-- А что такое идолы театра?
-- Идолы театра -- это авторитетные чужие мнения, которыми человек любит руководствоваться при истолковании того, чего сам он не пережил.
-- Ох, как это часто!
-- А иногда -- что и сам пережил, но удобнее верить не себе.
-- И таких я видел...
-- ЕщЈ идолы театра -- это неумеренность в согласии с доводами науки. Одним словом, это -- добровольно принимаемые заблуждения других.
-- Здорово! -- очень понравилось Олегу.-- Добровольно принимаемые заблуждения других! Да!
-- И, наконец, идолы рынка.
О! Это представлялось легче всего! -- базарное тесное кишение людей и возвышающийся над ними алебастровый идол.
-- Идолы рынка -- это заблуждения, проистекающие от взаимной связанности сообщности людей. Это ошибки, опутывающие человека из-за того, что установилось употреблять формулировки, насилующие разум. Ну, например: враг народа! не наш человек! изменник! -- и все отшатнулись.
Нервным вскидыванием то одной, то другой руки Шулубин поддерживал свои восклицания -- и опять это походило на кривые неловкие попытки взлететь у птицы, по крыльям которой прошлись расчисленные ножницы.
В спины им прижаривало не по весне горячее солнце: не давали тени ещЈ не слившиеся ветки, отдельно каждая с первой озеленью. ЕщЈ не раскалЈнное по-южному небо сохраняло голубизну между белых хлопьев дневных переходящих облачков. Но не видя или не веря, взнеся палец над головой, Шулубин тряс им:
-- А над всеми идолами -- небо страха! В серых тучах -- навислое {296} небо страха. Знаете, вечерами, безо всякой грозы, иногда наплывают такие серо-чЈрные толстые низкие тучи, прежде времени мрачнеет, темнеет, весь мир становится неуютным и хочется только спрятаться под крышу, поближе к огню и к родным. Я двадцать пять лет жил под таким небом -- и я спасся только тем, что гнулся и молчал. Я двадцать пять лет молчал, а может быть двадцать восемь, сочтите сами, то молчал для жены, то молчал для детей, то молчал для грешного своего тела. Но жена моя умерла. Но тело моЈ -- мешок с дерьмом, и дырку будут делать сбоку. Но дети мои выросли необъяснимо черствы, необъяснимо! И если дочь вдруг стала писать и прислала мне вот уже третье письмо (это не сюда,-- домой, это я за два года считаю) -- так оказывается потому, что парторганизация от неЈ потребовала нормализовать отношения с отцом, понимаете? А от сына и этого не потребовали...
Водя косматыми бровями, всей своей взъерошенностью Шулубин повернулся к Олегу -- ах, вот кто он был! он был сумасшедший мельник из "Русалки" -- "Какой я мельник?? -- я ворон!!"
-- Я уж не знаю -- может мне дети эти приснились? Может их не было?.. Скажите, разве человек -- бревно?! Это бревну безразлично -- лежать ли ему в одиночку или рядом с другими брЈвнами. А я живу так, что если потеряю сознание, на пол упаду, умру -- меня и несколько суток соседи не обнаружат. И всЈ-таки -- слышите, слышите! -- он вцепился в плечо Олега, будто боясь, что тот не услышит,-- я по-прежнему остерегаюсь, оглядываюсь! Вот что я в палате у вас осмелился произнести -- в Фергане я этого не скажу! на работе не скажу! А то, что вам сейчас говорю -- это потому, что стол операционный мне уже подкатывают! И то бы: при третьем не стал! Вот как. Вот куда меня припЈрли... А я кончил сельскохозяйственную академию. Я ещЈ кончил высшие курса истмата-диамата. Я читал лекции по нескольким специальностям -- это всЈ в Москве. Но начали падать дубы. В сельхозакадемии пал Муралов. Профессоров заметали десятками. Надо было признать ошибки? Я их признал! Надо было отречься? Я отрЈкся! Какой-то процент ведь уцелел же? Так вот я попал в этот процент. Я ушЈл в чистую биологию -- нашЈл себе тихую гавань!.. Но началась чистка и там, да какая! Прометали кафедры биофаков. Надо было оставить лекции? -- хорошо, я их оставил. Я ушЈл ассистировать, я согласен быть маленьким!