Олег пропустил, как бескровно и предмертво стало всЈ лицо Шулубина, и без того-то измученное.
-- Дайте, дайте, Алексей Филиппыч, я вас под руку!..
Нелегко было Шулубину и встать из своего положения. А побрели они медленно совсем. Весенняя невесомость окружала их, но они оба были подвластны тяготению, и кости их, и ещЈ уцелевшее мясо их, и одежда, и обувь, и даже солнечный падающий на них поток -- всЈ обременяло и давило.
Они шли молча, устав говорить.
Только перед ступеньками ракового крыльца, уже в тени корпуса, Шулубин, опираясь на Олега, поднял голову на тополя, посмотрел на клочок весЈлого неба и сказал:
-- Как бы мне под ножом не кончиться. Страшно... Сколько ни живи, какой собакой ни живи -- всЈ равно хочется... {301}
Потом они вошли в вестибюль -- и стало спЈрто, вонько. И медленно, по ступенечке, по ступенечке одолевали большую лестницу. И Олег спросил:
-- Слушайте, и это всЈ вы обдумали за двадцать пять лет, пока гнулись, отрекались..?
-- Да. Отрекался -- и думал,-- пусто, без выражения, слабея, отвечал Шулубин.-- Книги в печку совал -- и размышлял. А что ж я? Мукой своей. И предательством. Не заслужил хоть немного мысли?.. -------- 32
Чтобы до такой степени известное тебе, многократно, вдоль и поперЈк известное, могло так выворотиться и стать совсем новым и чужим -- Донцова всЈ-таки не представляла. Тридцать лет уже она занималась болезнями других людей, добрых двадцать сидела у рентгеновского экрана, читала на экранах, читала на плЈнке, читала в искажЈнных умоляющих глазах, сопоставляла с анализами, с книгами, писала статьи, спорила с коллегами, спорила с больными -- и только всЈ непреложнее становились ей свой опыт и своя выработанная точка зрения, всЈ связнее -- медицинская теория. Была этиология и патогенез, симптомы, диагноз, течение, лечение, профилактика и прогноз, а сопротивления, сомнения и страхи больных, хотя и были понятными человеческими слабостями и вызывали сочувствие врача,-- но при взвешивании методов они были нули, в логических квадратах им не оставлено было места.
До сих пор все человеческие тела были устроены абсолютно одинаково: единый анатомический атлас описывал их. Одинакова была и физиология жизненных процессов и физиология ощущений. ВсЈ, что было нормальным и что было отклонением от нормального,-- разумно объяснялось авторитетными руководствами.
И вдруг в несколько дней еЈ собственное тело вывалилось из этой стройной системы, ударилось о жЈсткую землю, и оказалось беззащитным мешком, набитым органами, органами, каждый из которых в любую минуту мог заболеть и закричать.
В несколько дней всЈ выворотилось наизнанку и, составленное по-прежнему из изученных элементов, стало неизученно и жутко.
Когда сын еЈ ещЈ был маленьким мальчиком, они смотрели с ним картинки: самые простые домашние предметы -- чайник, ложка, стул -- нарисованные из необычной точки, были неузнаваемы.
Таким же неузнаваемым выглядел теперь ей ход еЈ собственной болезни и еЈ новое место в лечении. Теперь уже не предстояло ей быть в лечении разумной направляющей силой -- но отбивающимся безрассудным комком. Первое приятие болезни раздавило {302} еЈ как лягушку. Первое сживание с болезнью было невыносимо: опрокидывался мир, опрокидывался весь порядок мировых вещей. ЕщЈ не умерев, уже надо было бросить и мужа, и сына, и дочь, и внука, и работу -- хотя именно эта самая работа будет теперь грохотать по ней и через неЈ. Надо было в один день отказаться ото всего, что составляло жизнь, и бледно-зелЈной тенью потом ещЈ сколько-то мучиться, долго не зная, до конца ли она домрЈт или вернЈтся к существованию.
Никаких, кажется, украшений, радостей и празднеств не было в еЈ жизни -- труд и беспокойства, труд и беспокойства -- но до чего ж, оказывается, была прекрасна эта жизнь, и как до вопля невозможно было с ней расстаться!
ВсЈ воскресенье уже было ей не воскресенье, а подготовка своих внутренностей к завтрашнему рентгену.
В понедельник, как договорились, в четверть десятого Дормидонт Тихонович в их рентгеновском кабинете вместе с Верой Гангарт и ещЈ одной из ординаторок потушили свет и начали адаптироваться к темноте. Людмила Афанасьевна разделась, зашла за экран. Беря от санитарки первый стакан бариевой взвеси, она проплеснула неловко: оказалось, что еЈ рука -- столько раз тут же, в резиновых перчатках, твердо выминавшая животы,-- трясЈтся.
И все известные приЈмы повторили над ней: щупанья, выминанья, поворачиванья, подъЈм рук, вздохи. Тут же опускали стойку, клали еЈ и делали снимки в разных проекциях. Потом надо было дать время контрастной массе распространиться по пищевому тракту дальше -- а рентгеновская установка не могла же пустовать, и ординатор пока пропускала своих очередных больных. И Людмила Афанасьевна даже подсаживалась ей на помощь, но плохо соображала и не помогла. Снова подходило ей время становиться за экран, пить барий и ложиться под снимок.
Только просмотр не проходил в обычной деловой тишине с короткими командами, а Орещенков всЈ время подшучивал то над своими молодыми помощницами, то над Людмилой Афанасьевной, то над собой: рассказывал, как его, ещЈ студента, вывели из молодого тогда МХАТа за безобразие -- была премьера "Власти тьмы", и Аким так натурально сморкался и так онучи разворачивал, что Дормидонт с приятелем стали шикать. И с тех пор, говорил он, каждый раз во МХАТе боится, чтоб его не узнали и опять не вывели. И все старались побольше говорить, чтоб не такие томительные были паузы между этими молчаливыми рассматриваниями. Однако Донцова хорошо слышала, что Гангарт говорит через силу, сухим горлом, еЈ-то она знала!
Но так ведь Людмила Афанасьевна и хотела! Вытирая рот после бариевой сметаны, она ещЈ раз объявила:
-- Нет, больной не должен знать всего! Я так всегда считала и сейчас считаю. Когда вам надо будет обсуждать -- я буду выходить из комнаты.
Они приняли этот порядок, и Людмила Афанасьевна выходила, {303} пыталась найти себе дело то с рентгенолаборантами, то над историями болезней, дел много было, но ни одного из них она не могла сегодня допонять. И вот снова звали еЈ -- и она шла с колотящимся сердцем, что они встретят еЈ обрадованными словами, Верочка Гангарт облегчЈнно обнимет и поздравит -- но ничего этого не случалось, а снова были распоряжения, повороты и осмотры.
Подчиняясь каждому такому распоряжению, Людмила Афанасьевна сама не могла над ним не думать и не пытаться объяснить.
-- По вашей методике я же вижу, что вы у меня ищете! -- всЈ-таки вырвалось у неЈ.
Она так поняла, что они подозревают у неЈ опухоль не желудка и не на выходе из желудка, но на входе -- а это был самый трудный случай, потому что требовал бы при операции частичного вскрытия грудной клетки.
-- Ну Лю-удочка,-- гудел в темноте Орещенков,-- ведь вы же требуете раннего распознания, так вот методика вам не та! Хотите, месяца три подождЈм, тогда быстрей скажем?
-- Нет уж, спасибо вам за три месяца!
И большой главной рентгенограммы, полученной к концу дня, она тоже не захотела смотреть. Потеряв обычные решительные мужские движения, она смяклая сидела на стуле под верхней яркой лампой и ждала заключительных слов Орещенкова -- слов, решения, но не диагноза!
-- Так вот, так вот, уважаемый коллега,-- доброжелательно растягивал Орещенков,-- мнения знаменитостей разделились.
А сам из-под угловатых бровей смотрел и смотрел на еЈ растерянность. Казалось бы, от решительной непреклонной Донцовой можно было ждать большей силы в этом испытании. ЕЈ внезапная обмяклость ещЈ и ещЈ раз подтверждала мнение Орещенкова, что современный человек беспомощен перед ликом смерти, что ничем он не вооружЈн встретить еЈ.
-- И кто же думает хуже? -- силилась улыбнуться Донцова. (Ей хотелось, чтоб -- не он!) Орещенков развЈл пальцами:
-- Хуже думают ваши дочки. Вот как вы их воспитали. А я о вас всЈ же лучшего мнения.-- Небольшой, но очень доброжелательный изгиб выразился углами его губ.
Гангарт сидела бледная, будто решения ждала себе.
-- Ну, спасибо,-- немного легче стало Донцовой.-- И... что же? Сколько раз за этим глотком передышки ждали больные решения от неЈ, и всегда это решение строилось на разуме, на цифрах, это был логически-постигаемый и перекрестно-проверенный вывод. Но какая же бочка ужаса ещЈ таилась, оказывается, в этом глотке!
-- Да что ж, Людочка -- успокоительно рокотал Орещенков.-- Мир ведь несправедлив. Были бы вы не наши, мы бы вот так сейчас с альтернативным диагнозом передали бы вас хирургам, а они бы там что-нибудь резанули, по пути что-нибудь бы выхватили. {304}
Есть такие негодники, что из брюшной полости никогда без сувенира не уйдут. Резанули бы -- и выяснилось, кто ж тут прав. Но вы ведь -- наша. И в Москве, в институте рентгенорадиологии -- наша Леночка, и СерЈжа там. Так вот что мы решили: поезжайте-ка вы туда?.. У-гм? Они прочтут, что мы им напишем, они вас и сами посмотрят. Число мнений увеличится. Если надо будет резать -- так там и режут лучше. И вообще там всЈ лучше, а?
(Он сказал: "если надо будет резать". Он хотел выразить, что, может, и не придЈтся?.. Или нет, вот что... Нет, хуже...)
-- То есть,-- сообразила Донцова,-- операция настолько сложна, что вы не решаетесь делать еЈ здесь?
-- Да нет же, ну нет! -- нахмурился и прикрикнул Орещенков.-- Не ищите за моими словами ничего больше сказанного. Просто мы устраиваем вам... как это?.. блат. А не верите -- вон,-- кивнул на стол,-- берите плЈнку и смотрите сами.
Да, это было так просто! Это было -- руку протянуть и подвластно еЈ анализу.