Дальше, на придверной койке, шестнадцатилетний ДЈма вытянул больную ногу по кровати и всЈ время чуть поглаживал, массировал грызущее место голени ладонью. А другую ногу он поджал, как котЈнок, и читал, ничего не замечая. Он вообще читал всЈ то время, что не спал и не проходил процедур. В лаборатории, где делались все анализы, у старшей лаборантки был шкаф с книгами, и уже ДЈма туда был допущен и менял себе книги сам, не дожидаясь, пока обменят всей палате. Сейчас он читал журнал в синеватой обложке, но не новый, а потрЈпанный и выгоревший на солнце -- новых не было в шкафу лаборантки.
И Прошка, добросовестно, без морщин и ямок застлав свою койку, сидел чинно, терпеливо, спустив ноги на пол, как вполне здоровый человек. Он и был вполне здоров -- в палате ни на что не жаловался, не имел никакого наружного поражения, щЈки были налиты здоровою смуглостью, а по лбу -- выложен гладкий чубчик. Парень он был хоть куда, хоть на танцы.
Рядом с ним Ахмаджан, не найдя с кем играть, положил на одеяло шашечную доску углом и играл сам с собой в уголки.
Ефрем в своей бинтовой как броневой обмотке, с некрутящейся головой, не топал по проходу, не нагонял тоски, а подмостясь двумя подушками повыше, без отрыву читал книгу, навязанную ему вчера Костоглотовым. Правда, страницы он переворачивал так редко, что можно было подумать -- дремлет с книгой.
А Азовкин всЈ так же мучился, как и вчера. Он может быть и совсем не спал. По подоконнику и тумбочке были разбросаны его {34} вещи, постель вся сбита. Лоб и виски его пробивала испарина, по жЈлтому лицу переходили все те искорчины болей, которые он ощущал внутри. То он становился на пол, локтями упирался в кровать и стоял так, согнутый. То брался обеими руками за живот и складывался в животе. Он уже много дней в комнате не отвечал на вопросы, ничего о себе не говорил. Речь он тратил только на выпрашивание лишних лекарств у сестЈр и врачей. И когда приходили к нему на свидание домашние, он посылал их покупать ещЈ этих лекарств, какие видел здесь.
За окном был пасмурный, безветренный, бесцветный день. Костоглотов, вернувшись с утреннего рентгена и не спросясь Павла Николаевича, отворил над собой форточку, и оттуда тянуло сыроватым, правда не холодным.
Опасаясь простудить опухоль, Павел Николаевич обмотал шею и отсел к стене. Какие-то тупые все, покорные, полубрЈвна! Кроме Азовкина здесь, видимо, никто не страдает по-настоящему. Как сказал, кажется, Горький, только тот достоин свободы, кто за неЈ идЈт на бой. Так -- и выздоровления. Павел-то Николаевич уже предпринял утром решительные шаги. Едва открылась регистратура, он пошЈл позвонить домой и сообщил жене ночное решение: через все каналы добиваться направления в Москву, а здесь не рисковать, себя не губить. Капа -- пробивная, она уже действует. Конечно, это было малодушие: испугаться опухоли и лечь сюда. Ведь это только кому сказать -- с трЈх часов вчерашнего дня никто даже не пришЈл пощупать -- растЈт ли его опухоль. Никто не дал лекарства. Повесили температурный листок для дураков. Не-ет, лечебные учреждения у нас ещЈ надо подтягивать и подтягивать.
Наконец, появились врачи,-- но опять не вошли в комнату: остановились там, за дверью, и изрядно постояли около Сибгатова. Он открывал спину и показывал им. (Тем временем Костоглотов спрятал свою книгу под матрас.)
Но вот вошли и в палату -- доктор Донцова, доктор Гангарт и осанистая седая сестра с блокнотом в руках и полотенцем на локте. Вход нескольких сразу белых халатов вызывает всегда прилив внимания, страха и надежды -- и тем сильней все три чувства, чем белее халаты и шапочки, чем строже лица. Тут строже и торжественней всех держалась сестра, Олимпиада Владиславовна: для неЈ обход был как для дьякона богослужение. Это была та сестра, для которой врачи -- выше простых людей, которая знает, что врачи всЈ понимают, никогда не ошибаются, не дают неверных назначений. И всякое назначение она вписывает в свой блокнот с ощущением почти счастья, как молодые сестры уже не делают.
Однако, и войдя в палату, врачи не поспешили к койке Русанова! Людмила Афанасьевна -- крупная женщина с простыми крупными чертами лица, с уже пепелистыми, но стрижеными и подвитыми волосами, сказала общее негромкое "здравствуйте", и у первой же койки, около ДЈмы, остановилась, изучающе глядя на него.
-- Что читаешь, ДЈма? {35}
(Не могла найти вопроса поумней! В служебное время!) По привычке многих, ДЈма не назвал, а вывернул и показал голубоватую поблекшую обложку журнала. Донцова сощурилась.
-- Ой, старый какой, позапрошлого года. Зачем?
-- Здесь-статья интересная,--значительно сказал ДЈма.
-- О чЈм же?
-- Об и с к р е н н о с т и! -- ещЈ выразительней ответил он.-- О том, что литература без искренности...
Он спускал больную ногу на пол, но Людмила Афанасьевна быстро его предупредила:
-- Не надо! Закати.
Он закатил штанину, она присела на его кровать и осторожно издали, несколькими пальцами стала прощупывать ногу.
Вера Корнильевна, позади неЈ опершись о кроватную спинку и глядя ей через плечо, сказала негромко:
-- Пятнадцать сеансов, три тысячи "эр".
-- Здесь больно?
-- Больно.
-- А здесь?
-- ЕщЈ и дальше больно.
-- А почему ж молчишь? Герой какой! Ты мне говори, откуда больно.
Она медленно выщупывала границы.
-- А само болит? Ночью?
На чистом ДЈмином лице ещЈ не росло ни волоска. Но постоянно-напряжЈнное выражение очень взрослило его.
-- И день и ночь грызЈт.
Людмила Афанасьевна переглянулась с Гангарт.
-- Ну всЈ-таки, как ты замечаешь -- за это время стало сильней грызть или слабей?
-- Не знаю. Может, немного полегче. А может -- кажется.
-- Кровь,-- попросила Людмила Афанасьевна, и Гангарт уже протягивала ей историю болезни. Людмила Афанасьевна почитала, посмотрела на мальчика.
-- Аппетит есть?
-- Я всю жизнь ем с удовольствием,-- ответил ДЈма с важностью.
-- Он стал у нас получать дополнительное,-- голосом няни нараспев ласково вставила Вера Корнильевна и улыбнулась ДЈме. И он ей.-- Трансфузия? -- тут же тихо отрывисто спросила Гангарт у Донцовой, беря назад историю болезни.
-- Да. Так что ж, ДЈма? -- Людмила Афанасьевна изучающе смотрела на него опять.-- Рентген продолжим?
-- Конечно, продолжим! -- осветился мальчик.
И благодарно смотрел на неЈ.
Он так понимал, что это -- вместо операции. И ему казалось, что Донцова тоже так понимает. (А Донцова-то понимала, что прежде чем оперировать саркому кости, надо подавить еЈ активность рентгеном и тем предотвратить метастазы.) {36}
Егенбердиев уже давно приготовился, насторожился и, как только Людмила Афанасьевна встала с соседней койки, поднялся в рост в проходе, выпятил грудь и стоял по-солдатски.
Донцова улыбнулась ему, приблизилась к его губе и рассматривала струп. Гангарт тихо читала ей цифры.
-- Ну! Очень хорошо! -- громче, чем надо, как всегда говорят с иноязычными, ободряла Людмила Афанасьевна.-- ВсЈ идЈт хорошо, Егенбердиев! Скоро домой пойдЈшь!
Ахмаджан, уже зная свои обязанности, перевЈл по-узбекски (они с Егенбердиевым понимали друг друга, хотя каждому язык другого казался искажЈнным).
Егенбердиев с надеждой, с доверием и даже восторженно уставился в Людмилу Афанасьевну -- с тем восторгом, с которым эти простые души относятся к подлинно образованным и подлинно полезным людям. Но всЈ же провЈл рукой около своего струпа и спросил.
-- А стало -- больше? раздулось? -- перевЈл Ахмаджан.
-- Это всЈ отвалится! Так быть должно! -- усиленно громко вговаривала ему Донцова.-- ВсЈ отвалится! ОтдохнЈшь три месяца дома -- и опять к нам!
Она перешла к старику Мурсалимову. Он уже сидел, спустив ноги, и сделал попытку встать навстречу ей, но она удержала его и села рядом. С той же верой в еЈ всемогущество смотрел на неЈ и этот высохший бронзовый старик. Она через Ахмаджана спрашивала его о кашле и велела закатить рубашку, подавливала грудь, где ему больно, и выстукивала рукою через другую руку, тут же слушала Веру Корнильевну о числе сеансов, крови, уколах, и молча сама смотрела в историю болезни. Когда-то было всЈ нужное, всЈ на месте в здоровом теле, а сейчас всЈ было лишнее и выпирало -- какие-то узлы, углы...
Донцова назначила ему ещЈ другие уколы и попросила показать из тумбочки таблетки, какие он пьЈт.
Мурсалимов вынул пустой флакон из-под поливитаминов. "Когда купил?" -- спрашивала Донцова. Ахмаджан перевЈл: третьего дня.-- "А где же таблетки?" -- Выпил.
-- Как выпил?? -- изумилась Донцова.-- Сразу все?
-- Нет, за два раза,-- перевЈл Ахмаджан.
Расхохотались врачи, сестра, русские больные, Ахмаджан, и сам Мурсалимов приоткрыл зубы, ещЈ не понимая.
И только Павла Николаевича их бессмысленный, несвоевременный смех наполнял негодованием. Ну, сейчас он их отрезвит! Он выбирал позу, как лучше встретить врачей, и решил, что полулЈжа больше подчеркнЈт.
-- Ничего, ничего! -- одобрила Донцова Мурсалимова. И назначив ему ещЈ витамин "С", обтерев руки о полотенце, истово подставленное сестрой, с озабоченностью повернулась перейти к следующей койке. Теперь, обращЈнная к окну и близко к нему, она сама выказывала нездоровый сероватый цвет лица и глубоко-усталое, едва ли не больное выражение. {37}
Лысый, в тюбетейке и в очках, строго сидящий в постели, Павел Николаевич почему-то напоминал учителя, да не какого-нибудь, а заслуженного, вырастившего сотни учеников. Он дождался, когда Людмила Афанасьевна подошла к его кровати, поправил очки и объявил: