Майка бежала, тряся тЈмными кудряшками, и возвращалась:
-- ВсЈ в порядке.-- И тут же делала вид испуга: -- А багажник ты запер?
-- Ну, пойди проверь.
И опять она бежала.
По входному вестибюлю всЈ так же несли в банках жЈлтую жидкость в лабораторию. Так же сидели изнурЈнные, без лица, ожидая свободных мест, и кто-то лежал врастяжку на скамье. Но Павел Николаевич смотрел на это всЈ даже снисходительно: он оказался мужественным человеком и сильнее обстоятельств.
Лаврик понЈс папин чемодан. Капа в демисезонном абрикосовом пальто со многими крупными пуговицами, медногривая, помолодевшая от радости, отпускающе кивнула старшей сестре и пошла под руку с мужем. По другую сторону отца повисла Майка.
-- Ты ж посмотри, какая шапочка на ней! Ты ж посмотри -- шапочка новая, полосатая!
-- Паша, Паша! -- окликнули сзади.
Обернулись.
ШЈл Чалый из хирургического коридора. Он отлично бодро выглядел, даже уже не жЈлтый. Лишь и было в нЈм от больного, что -- пижама больничная да тапочки.
Павел Николаевич весело пожал ему руку и сказал:
-- Вот, Капа,-- герой больничного фронта, знакомься! Желудок ему отхватили, а он только улыбается.
Знакомясь с Капитолиной Матвеевной, Чалый изящно как-то состкнул пятками, а голову отклонил набок -- отчасти почтительно, отчасти игриво.
-- Так телефончик, Паша! Телефончик-то оставь! -- теребил Чалый.
Павел Николаевич сделал вид, что в дверях замешкался, и может быть не дослышал. Хороший был Чалый человек, но всЈ-таки другого круга, других представлений, и пожалуй не очень солидно было связываться с ним. Русанов искал, как поблагородней ему бы отказать.
Вышли на крыльцо, и Чалый сразу окинул "москвича", уже развЈрнутого Лавриком к движению. Оценил глазами и не спросил: "твоя?", а сразу:
-- Сколько тысяч прошла?
-- Да ещЈ пятнадцати нет.
-- А чего ж резина такая плохая?
-- Да вот попалась такая... Делают так, работнички...
-- Так тебе достать?
-- А ты можешь?! Максим!
-- іЖ твою Јж! Да шутя! Пиши и мой телефон, пиши! -- тыкал он в грудь Русанову пальцем.-- Как отсюда выпишусь -- в течении недели гарантирую! {313}
Не пришлось и причины придумывать! Вырвал Павел Николаевич из записной книжечки листик и написал Максиму служебный свой и домашний свой.
-- ВсЈ, порядочек! Будем звонить! -- прощался Максим. Майка прыгнула на переднее, а родители сели сзади.
-- Будем дружить! -- подбадривал их Максим на прощанье. Хлопнули дверцы.
-- Будем жить! -- кричал Максим, держа руку как "рот фронт".
-- Ну? -- экзаменовал Лаврик Майку.-- Что сейчас делать? Заводить?
-- Нет! Сперва проверить, не стоит ли на передаче! -- тарахтела Майка.
Они поехали, ещЈ кое-где разбрызгивая лужи, завернули за угол ортопедического. Тут в сером халате и сапогах прогулочно, не торопясь, шЈл долговязый больной как раз посередине асфальтного проезда.
-- А ну-ка, гудни ему как следует! -- успел заметить и сказать Павел Николаевич.
Лаврик коротко сильно гуднул. Долговязый резко свернул и обернулся. Лаврик дал газу и прошЈл в десяти сантиметрах от него.
-- Я его звал -- Оглоед. Если бы вы знали, какой неприятный завистливый тип. Да ты его видела, Капа.
-- Что ты удивляешься, Пасик! -- вздохнула Капа.-- Где счастье, там и зависть. Хочешь быть счастливым -- без завистников не проживЈшь.
-- Классовый враг,-- бурчал Русанов.-- В другой бы обстановке...
-- Так давить его надо было, что ж ты мне сказал -- гудеть? -- смеялся Лаврик и на миг обернулся.
-- Ты -- не смей головой вертеть! -- испугалась Капитолина Матвеевна.
И правда, машина вильнула.
-- Ты не смей головой вертеть! -- повторила Майка и звонко смеялась.-- А мне можно, мама? -- И крутила головку назад то через лево, то через право.
-- Я вот его не пущу девушек катать, будет знать! Когда выезжали из медгородка, Капа отвертела стекло и, выбрасывая что-то мелкое через окно назад, сказала:
-- Ну, хоть бы не возвращаться сюда, будь он проклят! Не оборачивайтесь никто!
А Костоглотов им вослед матюгнулся всласть, длинным коленом.
Но вывод сделал такой, что это -- правильно: надо и ему выписываться обязательно утром. Совсем ему неудобно среди дня, когда всех выписывают -- никуда не успеешь.
А выписка ему была обещана назавтра.
Разгорался солнечный ласковый день. ВсЈ быстро прогревалось и высыхало. В Уш-Тереке тоже уже, наверно, копают огороды, чистят арыки. {314}
Он гулял и размечтался. Счастье какое: в лютый мороз уезжал умирать, а сейчас вернЈтся в самую весну -- и можно свой огородик посадить. Это большая радость: в землю что-то тыкать, а потом смотреть, как вылезает.
Только все на огородах по двое. А он будет -- один.
Он гулял-гулял и придумал: идти к старшей сестре. Прошло то время, когда Мита осаживала его, что "мест нет" в клинике. Уже давно они сознакомились.
Мита сидела в своей подлестничной каморке без окна, при электрическом свете -- после двора непереносимо тут было и лЈгким, и глазам -- и из стопки в стопку перекладывала и перекладывала какие-то учЈтные карточки.
Костоглотов, пригнувшись, влез в усечЈнную дверь и сказал:
-- Мита! У меня просьбочка. Очень большая.
Мита подняла длинное немягкое лицо. Такое вот нескладное лицо досталось девушке от рождения, и никто потом до сорока лет не тянулся его поцеловать, ладонью погладить, и всЈ ласковое, что могло его оживить, так и не выразилось никогда. Стала Мита -- рабочая лошадка.
-- Какая?
-- Мне выписываться завтра.
-- Очень рада за вас! -- Она добрая была Мита, только по-первому взгляду сердитая.
-- Не в том дело. Мне надо за день в городе сделать много, вечером же и уехать. А одЈжку со склада очень поздно приносят. Как бы, Миточка, так сделать: принести мои вещи сегодня, засунуть их куда-нибудь, а я утром бы рано-рано переоделся и ушЈл.
-- Вообще нельзя,-- вздохнула Мита.-- Низамутдин если узнает...
-- Да не узнает! Я понимаю, что это -- нарушение, но ведь, Миточка -- только в нарушениях человек и живЈт!
-- А вдруг вас завтра не выпишут?
-- Вера Корнильевна точно сказала.
-- ВсЈ-таки надо от неЈ знать.
-- Ладно, я к ней сейчас схожу.
-- Да вы новость-то знаете?
-- Нет, а что?
-- Говорят, нас всех к концу года распустят! Просто упорно говорят! -- некрасивое лицо еЈ сразу помилело, как только она заговорила об этом слухе.
-- А кого -нас? Вас?
То есть, значило -- спецпереселенцев, нации.
-- Да вроде и нас, и вас! Вы не верите? -- с опаской ждала она его мнения.
Олег почесал темя, искривился, глаз один совсем зажал:
-- М-может быть. Вообще-то -- не исключено. Но сколько я этих параш уже пережил -- уши не выдерживают.
-- Но теперь очень точно, очень точно говорят! -- Ей так хотелось верить, ей нельзя было отказать! {315}
Олег заложил нижнюю губу за верхнюю, размышляя. Конечно, что-то зрело. Верховный Суд полетел. Только медленно слишком, за месяц -больше ничего, и опять не верилось. Слишком медленна история для нашей жизни, для нашего сердца.
-- Ну, дай Бог,-- сказал он, больше для неЈ.-- И что ж вы тогда? Уедете?
-- Не знааю,-- почти без голоса выговорила Мита, расставив пальцы с крупными ногтями по надоевшим истрЈпанным карточкам.
-- Вы ведь -- из-под Сальска?
-- Да.
-- Ну, разве там лучше?
-- Сво-бо-да,-- прошептала она.
А верней-то всего -- в своЈм краю надеялась она ещЈ замуж выйти?
Отправился Олег искать Веру Корнильевну. Не сразу ему это удалось: то она была в рентгенкабинете, то у хирургов. Наконец он увидел, как она шла со Львом Леонидовичем по коридору -- и стал их нагонять.
-- Вера Корнильевна! Нельзя вас на одну минуточку? Приятно было обращаться к ней, говорить что-нибудь специально для неЈ, и он замечал, что голос его к ней был не тот, что ко всем.
Она обернулась. Инерция занятости так ясно выражалась в наклоне еЈ корпуса, в положении рук, в озабоченности лица. Но тут же с неизменным ко всем вниманием она и задержалась.
-- Да?..
И не добавила "Костоглотов". Только в третьем лице, врачам и сестрам, она теперь называла его так. А прямо -- никак.
-- Вера Корнильевна, у меня к вам просьба большая... Вы не можете Мите сказать, что я точно завтра выписываюсь?
-- А зачем?
-- Очень нужно. Видите, мне завтра же вечером надо уехать, а для этого...
-- ЛЈва, ладно, ты иди! Я сейчас тоже приду. И Лев Леонидович пошЈл, покачиваясь и сутулясь, с руками, упЈртыми в передние карманы халата, и со спиной, распирающей завязки. А Вера Корнильевна сказала Олегу:
-- ЗайдЈмте ко мне.
И пошла перед ним. ЛЈгкая. Легко-сочленЈнная.
Она завела его в аппаратную, где когда-то он так долго препирался с Донцовой. И за тот же плохо строганный стол села, и ему показала туда же. Но он остался стоять.
А больше -- никого не было в комнате. Проходило солнце сюда наклонным золотым столбом с пляшущими пылинками, и ещЈ отражалось от никелированных частей аппаратов. Было ярко, хоть жмурься, и весело.
-- А если я вас завтра не успею выписать? Вы знаете, ведь надо писать эпикриз. {316}
Он не мог понять: она совершенно служебно говорила или немножко с плутоватостью.
-- Ипи-что?
-- Эпикриз -- это вывод изо всего лечения. Пока не готов эпикриз -- выписывать нельзя.
Сколько громоздилось дел на этих маленьких плечах! -- везде еЈ ждали и звали, а тут ещЈ он оторвал, а тут ещЈ писать эпикриз.
Но она сидела -- и светилась. Не одна она, не только этим благоприязненным, даже ласковым взглядом -- а отражЈнный яркий свет охватывал еЈ фигурку рассеянными веерами.
-- Вы что же, хотите сразу уехать?
-- Не то что хочу, я бы с удовольствием и остался. Да негде мне ночевать. На вокзале не хочу больше.
-- Да, ведь вам в гостинице нельзя,-- кивала она. И нахмурилась: -- Вот беда: эта нянечка, у которой всегда больные останавливаются, сейчас не работает. Что же придумать?..-- тянула она, потрепала верхнюю губу нижним рядком зубов и рисовала на бумаге какой-то кренделЈк.-- Вы знаете... собственно... вы вполне могли бы остановиться... у меня.
Что?? Она это сказала? Ему не послышалось? Как бы это повторить?
ЕЈ щЈки порозовели явно. И всЈ так же она избегала взглянуть. А говорила совсем просто, как если б это будничное было дело -- чтобы больной шЈл ночевать к врачу: