И он отступил на веранду под напором косощЈкой.
А та, по пятам тесня его с плацдарма, наблюдала. Уже что-то выпирало из мешка у этого бродяги, как бы и здесь он чего не смахнул.
Наглыми стреляющими хлопками без глушителя разражался мотоцикл во дворе -- затыкался, разражался и затыкался.
Мялся Олег.
Женщина смотрела раздражЈнно.
Как же Веги могло не быть, если она обещала? Да, но она ждала раньше -- и вот куда-то ушла. Какое горе! Не неудача, не досада -- горе!
Руку с фиалками Олег втянул в рукав шинели как отрубленную.
-- Скажите: она вернЈтся или уже на работу ушла?
-- Ушла,-- чеканила женщина. Но это не был ответ.
Но и нелепо было стоять тут перед ней и ждать. ДЈргался, плевался, стрелял мотоцикл -- и заглохал. А на перилах лежали -- тяжЈлые подушки. Тюфяки. Одеяла в конвертных пододеяльниках. Их выложили выжариваться на солнце.
-- Так что вы ждЈте, гражданин?
ЕщЈ из-за этих громоздких постельных бастионов Олег никак не мог сообразить.
А та разглядывала и думать не давала.
И мотоцикл проклятый душу в клочья разрывал -- не заводился.
И от подушечных бастионов Олег попятился и отступил -- вниз, назад, откуда пришЈл,-- отброшенный.
Если б ещЈ не эти подушки -- с одним подмятым углом, двумя свисшими как вымя коровье, и одним взнесЈнным как обелиск -- если б ещЈ не подушки, он бы сообразил, решился на что-то. Нельзя было так прямо сразу уйти. Вега, наверно, ещЈ вернЈтся! И скоро вернЈтся! И она тоже будет жалеть! Будет жалеть! {349}
Но в подушках, в матрасах, в одеялах с конвертными пододеяльниками, в простынных знаменах -- был тот устойчивый, веками проверенный опыт, отвергать который у него не было теперь сил. Права не было.
Именно -- теперь. Именно -- у него.
На поленьях, на досках может спать одинокий мужчина, пока жжЈт ему сердце вера или честолюбие. Спит на голых нарах и арестант, которому выбора не дано. И арестантка, отделЈнная от него силой.
Но где женщина и мужчина сговорились быть вместе -- эти пухлые мягкие морды ждут уверенно своего. Они знают, что не ошибутся.
И от крепости неприступной, непосильной ему, с болванкой утюга за плечами, с отрубленной рукой, Олег побрЈл, побрЈл за ворота -- и подушечные бастионы радостно били ему пулемЈтами в спину.
Не заводился, треклятый!
За воротами глуше были эти взрывы, и Олег остановился ещЈ немного подождать.
ЕщЈ не потеряно было дождаться Веги. Если она вернЈтся -- она не может здесь не пройти. И они улыбнутся, и как обрадуются: "Здравствуйте!.." "А вы знаете..." "А как смешно получилось..."
И он тогда вытянет из рукава смятые, стиснутые, уже завядающие фиалки?
Дождаться можно и снова повернуть во двор -- но ведь опять же им не миновать этих пухлых уверенных бастионов!
Их не пропустят вдвоЈм.
Не сегодня, так в день какой-то другой -- и Вега, тоже и Вега, легконогая, воодушевлЈнная, с кофейно-светлыми глазами, вся чуждая земному праху -- и она же выносит на эту веранду свою воздушную, нежную, прелестную -- но постель.
Птица -- не живЈт без гнезда, женщина -- не живЈт без постели.
Будь ты трижды нетленна, будь ты трижды возвышенна -- но куда ж тебе деться от восьми неизбежных ночных часов?
От засыпании.
От просыпании.
Выкатился! выкатился пурпурный мотоцикл, на ходу достреливая Костоглотова, и парень с расклЈпанным носом смотрел по улице победителем.
И Костоглотов пошЈл, побитый.
Он выдвинул фиалки из рукава. Они были при последних минутах, когда ещЈ можно было их подарить.
Две пионерки-узбечки с одинаковыми чЈрными косичками, закрученными туже электрических шнуров, шли навстречу. Двумя руками Олег протянул им два букетика:
-- Возьмите, девочки.
Они удивились. Переглянулись. Посмотрели на него. Друг другу сказали по-узбекски. Они поняли, что он не пьян, и не пристаЈт к ним. И даже, может быть, поняли, что дядя-солдат дарит букетики от беды? {350}
Одна взяла и кивнула.
Другая взяла и кивнула.
И быстро пошли, притираясь плечо о плечо и разговаривая оживлЈнно.
И остался у него за плечами замызганный, пропотевший вещмешок.
Где ночевать -- это надо было придумывать заново.
В гостиницах нельзя.
К Зое нельзя.
К Веге нельзя.
То есть, можно, можно. И будет рада. И вида никогда не подаст.
Но запретнее, чем нельзя.
А без Веги стал ему весь этот прекрасный изобильный миллионный город -- как мешок тяжЈлый на спине. И странно было, что ещЈ сегодня утром город ему так нравился и хотелось задержаться подольше.
И ещЈ странно: чему он сегодня утром так радовался? ВсЈ излечение его вдруг перестало казаться каким-то особенным даром.
За неполный квартал Олег почувствовал, как голоден, и как ноги натЈр, как тело всЈ устало, и как опухоль недобитая перекатывается внутри. И пожалуй хотелось ему поскорей бы только уехать.
Но и возврат в Уш-Терек, теперь вполне открытый, тоже перестал манить. Понял Олег, что там его тоска загложет теперь ещЈ больше.
Да просто не мог он представить себе сейчас такого места и вещи такой, которые могли бы его развеселить.
Кроме как -- вернуться к Веге.
К ногам еЈ опуститься: "Не гони меня, не гони! Я же не виноват."
Но это было запретнее, чем нельзя.
Посмотрел на солнце. Приспускаться начало. Как бы уже не третий час. Что-то надо было решать.
Увидел на трамвае тот самый номер, который вЈз в сторону комендатуры. Стал смотреть, где он останавливается ближе.
И с железным скрежетом, особенно на поворотах, трамвай, как сам тяжело больной, потащил его по каменным узким улицам. Держась за кожаную петлю, Олег наклонялся, чтоб из окна видеть что-нибудь. Но волоклись без зелени, без бульваров, мощЈнка и облезлые дома. Мелькнула афиша дневного кино под открытым воздухом. Занятно было бы посмотреть, как это устроено, но что-то уже попригас его интерес к новинкам мира.
Она горда, что выстояла четырнадцать лет одиночества. Но не знает она -- а чего может стоить полгода таких: вместе -- и не вместе...
Свою остановку он узнал, сошЈл. Теперь километра полтора надо было пройти -по широкой улице унылого заводского типа, без деревца, раскалЈнной. По еЈ мостовой грохотали в обе стороны непрерывные грузовики и тракторы, а тротуар тянулся мимо долгой {351} каменной стены, потом пересекал железнодорожную заводскую колею, потом -- пересыпь мелкого угля, потом шЈл мимо пустыря, изрытого котлованами, и опять через рельсы, там снова стена и наконец одноэтажные деревянные бараки -- те, что в титулах записываются как "временное гражданское строительство", а стоят десять, двадцать и даже тридцать лет. Сейчас хоть не было той грязи, как в январе, под дождЈм, когда Костоглотов в первый раз искал эту комендатуру. И всЈ равно -- уныло долго было идти и не верилось, что эта улица -- в том самом городе, где кольцевые бульвары, неохватные дубы, неудержимые тополя и розовое диво урюка.
Как бы она ни убеждала себя, что так надо, так верно, так хорошо -- тем надрывней потом прорвЈтся.
По какому замыслу была так таинственно и окраинно помещена комендатура, располагавшая судьбами всех ссыльных города? Но вот тут, среди бараков, грязных проходов, разбитых и заслепленных фанерою окон, развешанного белья, белья, белья -- вот тут она и была.
Олег вспомнил отвратное выражение лица того коменданта, даже на работе не бывшего в рабочий день, как он принимал его тут, и сам теперь в коридоре комендантского барака замедлил, чтоб и своЈ лицо стало независимым и закрытым. Костоглотов никогда не разрешал себе улыбаться тюремщикам, даже если те улыбались. Он считал долгом напоминать, что -- всЈ помнит.
Он постучал, вошЈл. Первая комната была полутемна, совсем гола и совсем пуста: только две долгих колченогих скамьи без спинок и, за балюстрадной отгородкой, стол, где наверно и производили дважды в месяц таинство отметки местных ссыльных.
Никого тут сейчас не было, а дверь дальше с табличкой "Комендант" -- распахнута. Выйдя в прогляд этой двери, Олег спросил строго:
-- Можно?
-- Пожалуйста, пожалуйста,-- пригласил его очень приятный радушный голос.
Что такое? Подобного тона Олег сроду в НКВД не слыхивал. Он вошЈл. Во всей солнечной комнате был только комендант, за своим столом. Но это не был прежний -- с глубокомысленным выражением загадочный дурак, а сидел армянин с мягким, даже интеллигентным лицом, нисколько не чванный, и не в форме, а в гражданском хорошем костюме, не подходящем к этой барачной окраине. Армянин так весело посматривал, будто работа его была -- распределять театральные билеты, и он рад был, что Олег пришЈл с хорошей заявкой.
После лагерной жизни Олег не мог быть очень привязан к армянам: там, немногочисленные, они ревностно вызволяли друг друга, всегда занимали лучшие каптЈрские, хлебные и даже масляные места. Но по справедливости рассуждая, нельзя было за то на них и обижаться: не они эти лагеря придумали, не они придумали и эту Сибирь,-- и во имя какой идеи им надо было не спасать друг друга, чуждаться коммерции и долбить землю киркой? {352}
Сейчас же, уведя этого весЈлого расположенного к нему армянина за казЈнным столом, Олег с теплотой подумал именно о неказЈнности и деловистости армян.
Услышав фамилию Олега и что он тут на временном учЈте, комендант охотно и легко встал, хотя был полон, и в одном из шкафов начал перебирать карточки. Одновременно, как бы стараясь развлечь Олега, он всЈ время произносил что-нибудь вслух -- то пустые междометия, а то и фамилии, которых по инструкции он жесточайше не имел права произносить:
-- Та-а-ак... Посмотрим... Калифотиди... Константиниди... Да вы садитесь пожалуйста... Кулаев... Карануриев. Ох, затрепался уголок... Казымагомаев... Костоглотов! -- И опять в пущий изъян всех правил НКВД не спросил, а сам же и назвал имя-отчество:- Олег Филимонович?
-- Да.
-- Та-а-ак... Лечились в онкологическом диспансере с двадцать третьего января... -- И поднял от бумажки живые человеческие глаза: -- Ну и как? Лучше вам?
И Олег почувствовал, что уже -- растроган, что даже защипало его в горле немножко. Как же мало надо: посадить за эти мерзкие столы человечных людей -- и уже жизнь совсем другая. И сам уже не стянуто, запросто ответил: