-- Так, товарищ Донцова. Я вынужден буду говорить в Минздраве о порядках в этой клинике. И звонить товарищу Остапенко.
Она не вздрогнула, не побледнела, может быть землистее стал цвет еЈ лица. Она сделала странное одновременное движение плечами -- круговое, будто плечи устали от лямок и нельзя было дать им свободу.
-- Если вы имеете лЈгкий доступ в Минздрав,-- сразу согласилась она,-- и даже можете звонить товарищу Остапенко, я добавлю вам материала, хотите?
-- Да уж добавлять некуда! Такое равнодушие, как у вас, ни в какие ворота не лезет! Я в о с е м н а д ц а т ь часов здесь! -- а меня никто не лечит! А между тем я...
(Не мог он ей больше высказать! Сама должна была понимать!)
Все в комнате молчали и смотрели на Русанова. Кто принял удар, так это не Донцова, а Гангарт -- она сжала губы в ниточку и схмурилась, и лоб стянула, как будто непоправимое видела и не могла остановить.
А Донцова, нависая над сидящим Русановым, крупная, не дала себе воли даже нахмуриться, только плечами ещЈ раз кругоподобно провела и сказала уступчиво, тихо:
-- Вот я пришла вас лечить.
-- Нет, уж теперь поздно! -- обрезал Павел Николаевич.-- Я насмотрелся здешних порядков -- и ухожу отсюда. Никто не интересуется, никто диагноза не ставит!
Его голос непредусмотренно дрогнул. Потому что действительно было обидно.
-- Диагноз вам поставлен,-- размеренно сказала Донцова, обеими руками держась за спинку его кровати.-- И вам некуда идти больше, с этой болезнью в нашей республике вас нигде больше не возьмутся лечить.
-- Но ведь вы сказали -- у меня не рак?!.. Тогда объявите диагноз!
-- Вообще мы не обязаны называть больным их болезнь. Но если это облегчит ваше состояние, извольте: лимфогранулематоз.
-- Так значит, не рак!!
-- Конечно, нет.-- Даже естественного озлобления от спора не было в еЈ лице и голосе. Ведь она видела его опухоль в кулак под челюстью. На кого ж было сердиться? -- на опухоль? -- Вас никто не неволил ложиться к нам. Вы можете выписаться хоть сейчас. Но помните...-- Она поколебалась. Она примирительно предупредила его: -- Умирают ведь не только от рака.
-- Вы что -- запугать меня хотите?! -- вскрикнул Павел Николаевич.-- Зачем вы меня пугаете? Это не методически! -- ещЈ бойко резал он, но при слове "умирают" всЈ охолодело у него внутри. {38}
Уже мягче он спросил: -- Вы что, хотите сказать, что со мной так опасно?
-- Если вы будете переезжать из клиники в клинику -- конечно. Снимите-ка шарфик. Встаньте, пожалуйста.
Он снял шарфик и стал на пол. Донцова начала бережно ощупывать его опухоль, потом и здоровую половину шеи, сравнивая. Попросила его сколько можно запрокинуть голову назад (не так-то далеко она и запрокинулась, сразу потянула опухоль), сколько можно наклонить вперЈд, повернуть налево и направо.
Вот оно как! -- голова его, оказывается, уже почти не имела свободы движения -- той лЈгкой изумительной свободы, которую мы не замечаем, обладая ею.
-- Куртку снимите, пожалуйста.
Куртка его зелено-коричневой пижамы расстЈгивалась крупными пуговицами и не была тесна, и кажется бы не трудно было еЈ снять, но при вытягивании рук отдалось в шее, и Павел Николаевич простонал. О, как далеко зашло дело!
Седая осанистая сестра помогла ему выпутаться из рукавов.
-- Под мышками вам не больно? -- спрашивала Донцова.-- Ничто не мешает?
-- А что, и там может заболеть? -- голос Русанова совсем упал и был ещЈ тише теперь, чем у Людмилы Афанасьевны.
-- Поднимите руки в стороны! -- и сосредоточенно, остро давя, щупала у него под мышками.
-- А в чЈм будет лечение? -- спросил Павел Николаевич.
-- Я вам говорила: в уколах.
-- Куда? Прямо в опухоль?
-- Нет, внутривенно.
-- И часто?
-- Три раза в неделю. Одевайтесь.
-- А операция -- невозможна?
(Он спрашивал -- "невозможна?", но больше всего боялся именно лечь на стол. Как всякий больной, он предпочитал любое другое долгое лечение.)
-- Операция бессмысленна.-- Она вытирала руки о подставленное полотенце.
И хорошо, что бессмысленна! Павел Николаевич соображал. ВсЈ-таки надо посоветоваться с Капой. Обходные хлопоты тоже не просты. Влияния-то нет у него такого, как хотелось бы, как он здесь держался. И позвонить товарищу Остапенко совсем не было просто.
-- Ну хорошо, я подумаю. Тогда завтра решим?
-- Нет,-- неумолимо приговорила Донцова.-- Только сегодня. Завтра мы укола делать не можем, завтра суббота.
Опять правила! Как будто не для того пишутся правила, чтоб их ломать!
-- Почему это вдруг в субботу нельзя?
-- А потому что за вашей реакцией надо хорошо следить -- в день укола и в следующий. А в воскресенье это невозможно. {39}
-- Так что, такой серьЈзный укол?.. Людмила Афанасьевна не отвечала. Она уже перешла к Костоглотову.
-- Ну, а если до понедельника?..
-- Товарищ Русанов! Вы упрекнули, что восемнадцать часов вас не лечат. Как же вы соглашаетесь на семьдесят два? -- (Она уже победила, уже давила его колЈсами, и он ничего не мог!..) -- Мы или берЈм вас на лечение или не берЈм. Если да, то сегодня в одиннадцать часов дня вы получите первый укол. Если нет -- вы распишетесь, что отказываетесь от нашего лечения, и сегодня же я вас выпишу. А три дня ждать в бездействии мы не имеем права. Пока я кончу обход в этой комнате -- продумайте и скажите.
Русанов закрыл лицо руками.
Гангарт, глухо затянутая халатом почти под горло, беззвучно миновала его. И Олимпиада Владиславовна проплыла мимо, как корабль.
Донцова устала от спора и надеялась у следующей кровати порадоваться. И она и Гангарт уже заранее чуть улыбались.
-- Ну, Костоглотов, а что скажете вы? Костоглотов, немного пригладивший вихры, ответил громко, уверенно, голосом здорового человека:
-- Великолепно, Людмила Афанасьевна! Лучше не надо! Врачи переглянулись. У Веры Корнильевны губы лишь чуть улыбались, а зато глаза -- просто смеялись от радости.
-- Ну всЈ-таки,-- Донцова присела на его кровать.-- Опишите словами -- что вы чувствуете? Что за это время изменилось?
-- Пожалуйста! -- охотно взялся Костоглотов.-- Боли у меня ослабились после второго сеанса, совсем исчезли после четвЈртого. Тогда же упала и температура. Сплю я сейчас великолепно, по десять часов, в любом положении -- и не болит. А раньше я такого положения найти не мог. На еду я смотреть не хотел, а сейчас всЈ подбираю и ещЈ добавки прошу. И не болит.
-- И не болит? -- рассмеялась Гангарт.
-- А -- дают? -- смеялась Донцова.
-- Иногда. Да вообще о чЈм говорить? -- у меня просто изменилось мироощущение. Я приехал вполне мертвец, а сейчас я живой.
-- И тошноты не бывает?
-- Нет.
Донцова и Гангарт смотрели на Костоглотова и сияли -- так, как смотрит учитель на выдающегося отличника: больше гордясь его великолепным ответом, чем собственными знаниями и опытом. Такой ученик вызывает к себе привязанность.
-- А опухоль ощущаете?
-- Она мне уже теперь не мешает.
-- Но ощущаете?
-- Ну, когда вот ложусь -- чувствую лишнюю тяжесть, вроде бы даже перекатывается. Но не мешает! -- настаивал Костоглотов.
-- Ну, лягте.
Костоглотов привычным движением (его опухоль за последний {40} месяц щупали в разных больницах многие врачи и даже практиканты, и звали из соседних кабинетов щупать, и все удивлялись) поднял ноги на койку, подтянул колени, лЈг без подушки на спину и обнажил живот. Он сразу почувствовал, как эта внутренняя жаба, спутница его жизни, прилегла там где-то глубоко и подавливала.
Людмила Афанасьевна сидела рядом и мягкими круговыми приближениями подбиралась к опухоли.
-- Не напрягайтесь, не напрягайтесь,-- напоминала она, хотя и сам он знал, но непроизвольно напрягался в защиту и мешал щупать. Наконец, добившись мягкого доверчивого живота, она ясно ощутила в глубине, за желудком, край его опухоли и пошла по всему контуру сперва мягко, второй раз жЈстче, третий -- ещЈ жЈстче.
Гангарт смотрела через еЈ плечо. И Костоглотов смотрел на Гангарт. Она очень располагала. Она хотела быть строгой -- и не могла: быстро привыкала к больным. Она хотела быть взрослой и тоже не получалось: что-то было в ней девчЈночье.
-- ОтчЈтливо пальпируется по-прежнему,--установила Людмила Афанасьевна.-- Стала площе, это безусловно. Отошла вглубь, освободила желудок, и вот ему не больно. Помягчела. Но контур -- почти тот же. Вы -- посмотрите?
-- Да нет, я каждый день, надо с перерывами. РОЭ -- двадцать пять, лейкоцитов -- пять восемьсот, сегментных... Ну, посмотрите сами...
Русанов поднял голову из рук и шЈпотом спросил у сестры:
-- А -- уколы? Очень болезненно? Костоглотов тоже дознавался:
-- Людмила Афанасьевна! А сколько мне ещЈ сеансов?
-- Этого сейчас нельзя посчитать.
-- Ну, всЈ-таки. Когда примерно вы меня выпишете?
-- Что??? -- Она подняла голову от истории болезни.-- О чЈм вы меня спросили??
-- Когда вы меня выпишете?-так же уверенно повторил Костоглотов. Он обнял колени руками и имел независимый вид.
Никакого любования отличником не осталось во взгляде Донцовой. Был трудный пациент с закоренело-упрямым выражением лица.
-- Я вас только начинаю лечить! -- осадила она его.-- Начинаю с завтрашнего дня. А это всЈ была лЈгкая пристрелка. Но Костоглотов не пригнулся.
-- Людмила Афанасьевна, я хотел бы немного объясниться. Я понимаю, что я ещЈ не излечен, но я не претендую на полное излечение.
Ну, выдались больные! -- один лучше другого. Людмила Афанасьевна насупилась, вот когда она сердилась:
-- Что вообще вы говорите? Вы -- нормальный человек или нет?
-- Людмила Афанасьевна,--спокойно отвЈл Костоглотов большой рукой,--дискуссия о нормальности и ненормальности {41} современного человека завела бы нас очень далеко... Я сердечно вам благодарен, что вы меня привели в такое приятное состояние. Теперь я хочу в нЈм немножечко пожить. А что будет от дальнейшего лечения -- я не знаю.-- По мере того, как он это говорил, у Людмилы Афанасьевны выворачивалась в нетерпении и возмущении нижняя губа. У Гангарт задЈргались брови, глаза еЈ переходили с одного на другую, ей хотелось вмешаться и смягчить. Олимпиада Владиславовна смотрела на бунтаря надменно.-- Одним словом, я не хотел бы платить слишком большую цену сейчас за надежду пожить когда-нибудь. Я хочу положиться на защитные силы организма...