- Що взято у городе, пойдет в общий котел, вашим же дитям и бабам. Кладите на землю, хто що взял. Все!
Вся передняя шеренга шевельнулась и стала класть перед собой куски ситца, полотна, парусины, а другие стали снимать крахмаленные рубахи, дамские кофточки, лифчики; сложили на земле кучками и стояли, голые и загорелые. Снял и правофланговый фрак и панталоны, и тоже стоял, костлявый и голый.
Подъехала повозка. Из повозки вынули розги.
Кожух подошел к фланговому.
- Лягай!
Тот стал на четвереньки, потом неуклюже лег лицом в панталоны, и солнце жгло ему голый зад.
Кожух ржаво закричал:
- Лягайте вси!
И все легли, подставляя зады и спины горячему солнцу.
Кожух смотрел, и лицо было каменное. Разве не эти люди, шумя буйной ордой, выбирали его в начальники? Разве не они кричали ему: "Продал... пропил нас?" Разве не они играли им, как щепкой? Разве не они хотели поднять его на штыки?
А теперь покорно лежат голые.
И волна силы и мощи, подобная той, что взносила его, когда честолюбиво добивался офицерства, поднялась в душе. Но это была другая волна, другого честолюбия - он спасет, он выведет вот этих, которые так покорно лежат, дожидаясь розог. Покорно лежат, но если бы он заикнулся сказать: "Хлопцы, завертайте назад, до казаков, до офицеров", - его бы подняли на штыки.
И опять ржавый Кожухов голос разнесся над лежавшими:
- Одевайсь!
Все поднялись и стали одеваться в крахмаленные рубахи, в кофточки, а правофланговый опять напялил фрак и надернул шесть штук панталон.
Кожух сделал знак, и два солдата с засветившимися лицами забрали нетронутую кучу розог и положили назад в повозку. Потом повозка поехала вдоль шеренги, и в нее радостно кидали куски ситцу, полотна, сатину. 29
В бархатно-черном океане красновато шевелятся костры, озаряя лица, плоские, как из картона, фигуры, угол повозки, лошадиную морду. И вся ночь наполнена гомоном, голосами, восклицаниями, смехом; песни родятся близко и далеко, гаснут; зазвенит балалаечка; заиграет вперебивку гармоника. Костры, костры...
Ночь полна еще чем-то, о чем не хочется думать.
Над городом синевато озаренный свет электрического сияния.
Заглядывает красноватый отсвет потрескивающего костра в старое лицо. Знакомое лицо. Э-э, будь здорова, бабуся! Бабо Горпино! Дид в сторонке лежит молча на тулупе. Кругом костра сидят солдатики, и лица красно озарены, - из своей же станицы. Котелки подвешены, да в котелках, почитай, вода одна.
А баба Горпина:
- Господи, царица небесная, що ж воно таке?! Йшлы, йшлы, йшлы, а ничого нэма, хочь подыхай, нэма чого пойисты. Що ж воно таке за начальство - пожрать ничого не може дать? Якое же то начальство... Анки нэма. Дид мовчить.
Вдоль шоссе неровная цепочка уходящих костров.
За костром лежит на спине солдатик (его не видно), закинул за голову руки, смотрит в темное небо и не видит звезд. Не то вспомнить что-то хочется, не то тоска. Лежит, заломив руки, о чем-то о своем думает, и, как думы, плывет его голос - молодой, мягко-задумчивый:
...Возь-ми сво-ю жи-и-ии-ку...
Бьет ключом в котелке голая водица.
- Що ж воно таке... - это баба Горпина. - Завелы, тай подыхать нам тут. От одной воды тильки живот пучить, хочь вона наскрозь прокипить.
- Во!.. - говорит солдат, протягивая к костру красно озаренную ногу в новом английском штиблете и в новых рейтузах.
У соседнего костра игриво заиграла гармоника. Прерывисто тянулась цепочка огней.
- И Анки нэма... Лахудра! Дэсь вона? Що з ей робиты? Хочь бы ты, диду, ее за волосья потягал. И чого ты мовчишь, як колода?
...От-дай мою лю-уль-ку, не-о-ба-чный... -
продолжал свою песню солдатик, да повернулся на живот, подпер подбородок и с красно-озаренным лицом стал смотреть в костер.
Затейливо выделывала гармошка. В озаренно шевелящейся темноте смех, говор, песни и у ближних и у дальних костров.
- И все были люди, и у кажного - мать...
Он это сказал, ни к кому не обращаясь, молодым голосом, и сразу побежало молчание, погашая гармошку, говор, смех, и все почувствовали густой запах тления, наплывавший с массива - там особенно их много лежало.
Пожилой солдат поднялся, чтоб разглядеть говорившего... Плюнул в костер, зашипело. Должно быть, молчание в этой вдруг почувствовавшейся темноте долго бы стояло, да неожиданно ворвались крики, говор, брань.
- Что такое?
- Шо таке?
Все головы повернулись в одну сторону. А оттуда из темноты:
- Иди, иди, сволочь!
В освещенный круг взволнованно вошла толпа солдат, и костер неверно и странно выхватывал из темноты то часть красного лица, то поднятую руку, штык. А в середине, поражая неожиданностью, блеснули золотые погоны на плечах тоненько перехваченной черкески молоденького, почти мальчика, грузина.
Он затравленно озирался огромными прелестными, как у девушки, глазами, и на громадных ресницах, как красные слезы, дрожали капли крови. Так и казалось, он скажет: "мама..." Но он ничего не говорил, а только озирался.
- У кустах спрятался, - все никак не справляясь с охватившим волнением, заговорил солдат. - Это каким манером вышло. Пошел я до ветру у кусты, а паши еще кричат: "Пошел, сукин сын, дальше". Я это в самые кусты сел, - чего такое черное? Думал - камень, хвать рукой, а это - он. Ну, мы его в приклады.
- Коли его, так его растак!.. - подбежал маленький солдат со штыком наперевес.
- Постой... погоди... - загомонили кругом, - надо командиру доложить.
Грузин заговорил умоляюще:
- Я по мобилизации... я по мобилизации, я не мог... меня послали... у меня мать...
А на ресницах висли новые красные слезы, сползая с разбитой головы. Солдаты стояли, положив руки на дула, хмуро глядя.
Тот, что лежал по ту сторону на животе и все время, озаренный, смотрел в костер, сказал:
- Молоденький... Гляди - и шестнадцати нету...
Разом взорвали голоса:
- Та ты хто такий?! Господарь?.. Мы бьемось с кадетами, а грузины чого под ногами путаются? Просили их сюда? Мы не на живот, на смерть бьемось с козаками, третий не приставай. А хто вставит нос у щель, оттяпаем совсем с головой.
Отовсюду слышались возбужденно-озлобленные голоса. Подходили и от других костров.
- Та хто-сь такий?
- Вон лежит молокосос... Ще и молоко на губах не обсохло.
- Та мать его так!
Солдат грубо выругался и стал снимать котелок. Подошел командир. Мельком глянул на мальчика и, повернувшись, пошел прочь, уронив так, чтобы грузин не слышал:
- В расход!
- Пойдем, - преувеличенно сурово сказали два солдата, вскинув винтовки и не глядя на грузина.
- Куда вы меня ведете?
Трое пошли, и из темноты донеслось с той же преувеличенной серьезностью:
- В штаб... на допрос... там будешь ночевать...
Через минуту выстрел. Он долго перекатывался, ломаясь в горах, наконец смолк... А ночь все была полна смолкшими раскатами. Вернулись двое, молча сели к огню, ни на кого не глядя... А ночь все была полна неумирающим последним выстрелом.
Точно желая стереть нестираемый отзвук его, все заговорили оживленно и громче обычного. Заиграла гармошка, затренькала балалайка.
- Мы лесом як продирались тай подошли к скале, чуем, пропало дило: и к ним не влизим и не уйдем, - день настане, всих расстреляють...
- Ни туды, ни суды, - засмеялся кто-то.
- А тут думка: притворились сукины диты, що сплять; зараз начнут поливать. А там наверху по краю поставь десять стрелков - обои полки смахнут, як мух. Ну, лизим, один одному на плечи тай на голову становимся...
- А батько дэ був?
- Та и батько ж с нами лиз. Як долизлы до верху, осталось сажений дви, прямо стиной: нияк не можно, ни взад, ни вперед, - затаились вси. Батько вырвав у одного штык, устремив в скалу и полиз. И вси за им начали штыки в щели втыкать, так и пидтягалысь до самого верху.
- А у нас цельный взвод захлебнулся у мори. Скачем, як зайцы, с камня на камень. Темь. Они оборвались, один за одним, в воду и потопли.
Но как оживленно ни стоял говор, как весело ни горели костры, темноту напряженно наполняло то, что каждый хотел забыть, и все так же неотвратимо наплывал запах тления.
А баба Горпина сказала:
- Що таке? - и показала.
Стали глядеть туда. В темноте, где невидимо стоял массив, мелькали дымные факелы, передвигались, наклонялись.
Знакомый молодой голос в темноте сказал:
- Это же наши команды и наряды из жителей подбирают. Целый день подбирают.
Все молчали.
30
Опять солнце. Опять блеск моря, иссиня-дымчатые очертания дальних гор. Все это медленно опускается, - шоссе петлями идет все выше и выше.
Крохотно далеко внизу белеет городок, постепенно исчезая. Синяя бухта, как карандашом, прямолинейно очерчена тоненькими линиями мола. Чернеют черточки оставленных грузинских пароходов. Вот только жаль - нельзя было прихватить и их с собою.
Впрочем, и без того много набрали всякой всячины. Везут шесть тысяч снарядов, триста тысяч патронов. Напрягая масляно-черные постромки, отличные грузинские лошади везут шестнадцать грузинских орудий. На грузинских повозках тянется множество всякого военного добра - полевые телефоны, палатки, колючая проволока, медикаменты; тянутся санитарные повозки - всего хоть засыпься. Одного нет: хлеба и сена.
Терпеливо идут лошади, голодно поматывая головами. Солдаты туго затянули животы, но все веселы - у каждого по двести, по триста патронов у пояса, бодро шагают в веселых горячих облаках белой пыли, и кучами носятся свыкшиеся с походом, неотстающие мухи. Дружно в шаг разносится в солнечном сверкании:
Чи-и у шин-кар-ки ма-ло го-рил-ки,
Ма-ло и пи-ва и мэ-э-ду-у...
Бесконечно скрипят арбы, повозки, двуколки, фургоны. Между красными подушками мотаются исхудалые детские головенки.
По тропинкам, сокращенно между шоссейными петлями, нескончаемо гуськом тянутся пешеходы все в тех же картузах, истрепанных, обвислых соломенных и войлочных шляпах, с палками в руках, а бабы в рваных юбках, босые. Но уже никто не подгоняет хворостиной живность - ни коровы, ни свиньи, ни птицы; даже собаки с голоду куда-то попропали.