- Молочка выпьем, - говорит Венька.
И вот мы пьем молоко. А сумерки за окном все сгущаются. Может, Венька тут собирается ночевать?
Нет, попив молока, он ладонью вытирает губы, благодарит хозяев, прощается, я тоже прощаюсь, и мы выходим во тьму.
Некоторое время молча идем по хрустящему снегу, закинув лыжи на плечи, и с удовольствием вдыхаем после душной избы легкий морозный воздух.
- Позор, - наконец говорит Венька, когда мы проходим мимо тускло мерцающих окон избы. - Просто позор. Какой-то беглый студент пришел, чего-то такое набрехал мужикам, и все как будто так и надо. Как будто и Советской власти нет. Ерунда какая! Даже не верится, что тут так живут. Как на острове. Никто с людьми не разговаривает, ничего не объясняют. Мы вот только с тобой немножко с ними потолковали...
- Ну и немножко! - усмехаюсь я, все еще сердитый на Веньку за то, что мы так долго просидели здесь и теперь впотьмах должны идти еще неведомо куда. - И вообще я считаю, это не наше дело - тут разговоры разводить...
- А чье же? - Венька тоже заметно сердится. - Ты что, считаешь, что ты не обязан разговаривать с людьми как комсомолец...
- Обязан, но мы все-таки не для этого приехали...
- А для чего?
- Ну откуда я знаю! Я думал, у начальника или у тебя есть какой-то план...
- А у тебя какой план? - Венька даже остановился, точно загораживая мне путь. И я увидел, как у него блестят глаза во тьме. - У тебя-то, я спрашиваю, есть какой-нибудь план?
- Чего ты придираешься? При чем тут я? Если б меня спросили, я вообще все не так бы повел...
- А как?
- Я привез бы сюда всех этих курсантов с повторкурсов, окружил бы каждую заимку и хотя бы ближние леса и начал выколачивать...
- Кого выколачивать? Население?
- Зачем население? Бандитов...
- А откуда ты знаешь, кто тут бандиты? - спросил Венька, положив свои лыжи на снег.
- Ну, можно все-таки понять, - я тоже снял с плеча лыжи. - Вот твой рыжий "крестный", этот самый Лазарь Баукин, открыто ходит по заимке. И еще насмехается. И мы с тобой ничего сейчас не можем ему сделать, а он...
Я хотел сказать, что Баукин еще сегодня подкараулит нас где-нибудь, но не сказал, не решился. Венька это сам знает, а если я скажу, он подумает, что я струсил и его пугаю.
Я сделал вид, что у меня не застегивается пряжка от ремня на креплении, и выругался, чтобы не продолжать разговор.
А Венька вдруг засмеялся. Может быть, он понял мою хитрость, понял, что я побаиваюсь и еще больше боюсь признаться в этом.
Мы сворачиваем к лесу. Он чернеет невдалеке, и кажется, что это не лес, а забор - высоченный каменный забор, а за ним еще видно здание с башнями и крестами на башнях.
Венька спрашивает:
- Ты как думаешь, кто это, у кого вот мы сейчас в избе были?
- По избе, по обстановке, я думаю, что кулак...
- Кулак - это еще пустяки. Это Усцов Елизар Дементьевич - очень крупный бандитский связчик. И еще старичок там был, который жиганов ругал, - это тоже связчик. Енютин. У него сын в клочковской банде действовал. Мы его убили в Золотой Пади.
- Правильно, - вспомнил я. - Один убитый действительно был, мы точно установили, Енютин.
- И этот Усцов тоже зятя потерял. Дочка его в красной кофточке - бандитская вдова. Мужа ее в прошлом году убили. А слышал, как они разговаривают? Птиц и зверей жалеют...
- А ты с ними разговорился, стал им что-то объяснять.
- Да им я, что ли, объяснял! Тут же всякий народ. И то обидно, что людям никто ничего не объясняет. И мы тоже хороши! Второй год тут крутимся вокруг да около, а толку мало.
- А эти старики так и не поняли, кто мы и откуда...
- Ну как не поняли! - засмеялся Венька. - Они тоже не дураки. Они и про оружие нас спрашивали неспроста. И похвалили за смелость, чтобы испугать. Это двойной народишко, с двойным ходом. Им палец в рот не клади. Откусят.
Венька отчего-то повеселел. Вынул из кармана ржаной сухарь, разломил его и дал половину мне.
Сухарь был присыпан крупной солью, прикипевшей, но не растворившейся в хлебе. Покусывать и сосать его сейчас было величайшим наслаждением.
- И еще имею брынзу, - сказал Венька и протянул мне кусок.
- Да ты погоди, - хотел я удержать его от расточительства. - Мы только что попили молока. А нам еще, наверно, идти и идти. Все сразу съедим, потом заплачем...
- Не заплачем, - опять засмеялся Венька. - Нам теперь недалеко до Больших выселок. Мы быстро добежим. Часа за два. Я тут летом был. Правда, я тогда на телеге ехал.
- А как у тебя плечо?
- Ничего. Ты знаешь, как будто даже лучше. Поначалу, когда палку берешь, больно, а потом ничего.
Мы идем не по дороге, хорошо наезженной, чуть поблескивающей во тьме, а почти рядом с дорогой, по глубокому снегу.
- А эту женщину, такую мордастую, в пестром платке, ты заметил? - спрашивает Венька.
- Это какую?
- Ну, которая сидела против меня, такая румяная, черные такие, немножко нахальные и все-таки немножко симпатичные глаза. Она еще спросила про жиганов, когда говорили про птиц и зверей...
- Ах, эта, - вспоминаю я, - которая натянула платочек на глаза?
- Так это же и есть Анфиса Большакова, которая жила с "императором". Но он ее, говорят, бросил. Дурак.
- Неужели это она? - удивляюсь я, и мне очень жаль, что я не рассмотрел ее как следует.
Правда, мне больше всего хотелось посмотреть Кланьку Звягину, которую сильно хвалил за красоту старший милиционер Воробьев. Она живет, он сказал, где-то у Пузырева озера. И я спрашиваю Веньку:
- А Пузырево озеро отсюда далеко? Мы сегодня туда не попадем?
- Ну что ты! Конечно, не попадем: это очень далеко. Нам бы только до Больших выселок добраться...
И Венька, продвигаясь впереди меня, заметно прибавляет ходу.
Наверно, у него уже в самом деле не болит плечо. Или он только бодрится. Но я едва поспеваю за ним по скользкому, чуть подтаявшему снегу.
Уж скорее бы, в самом деле, дойти до Больших выселок. Лыжи как будто разъезжаются в разные стороны. И к тому же начинается ветер.
- Похоже, будет пурга, - говорю я.
- Похоже, - соглашается Венька. - Но мы быстро добежим. Уже совсем недалеко. Только надо держаться дороги. Дорога тут прямая.
Дорога все время идет вдоль тайги, которая шумит на разные голоса. Будто там, внутри, в самой глубине, в чащобе, громко переговариваются люди, завывают волки и грозно мяукают огромные коты. Но это только кажется. Никого там нет.
Во всяком случае, можно поручиться, что близ заимки, близ дороги никого нет. И не может быть в такое время. А у страха глаза велики.
Не надо, однако, настраивать себя на всякие ужасы. Это первое правило - не надо себя настраивать.
Просто в тайге, как всегда на сильном ветру, завывают ели, свистят голые прутья берез и трещат, ломаясь, неуклюжие ветви сосен. Все это вместе и создает разноголосый, пугающий шум.
Венька оглядывается.
- Ну, как ты?
- Ничего.
- Ну давай, нажимай! Тут уж совсем близко. До пурги добежим до Больших выселок. А там спать. Или, может, еще потолкуем с кем-нибудь. Тут, на выселках, есть наши люди, если... если их, конечно, не стукнули...
На дороге что-то большое чернеет. Чернеет и как будто шевелится. Ну да, шевелится. Может, это кони. Если кони, лучше всего попроситься доехать до Больших выселок.
Это Венька бодрится. Не может быть, чтобы у него так быстро зажило плечо. Это он бодрится. А нам еще и завтра ходить на лыжах. И послезавтра.
Мы приближаемся к тому, что чернеет на дороге, и теперь ясно видим, что это не кони, а люди. И хриплый голос с дороги спрашивает:
- Веньямин, это ты?
- Я, - говорит Венька и, останавливаясь, снимает лыжи.
По голосу я сразу узнаю Лазаря Баукина. Теперь я хорошо вижу и его большую медвежью шапку. Она у него как котел на голове.
Я тоже снимаю лыжи и иду вслед, за Венькой к дороге.
- При этом разговора не будет, - показывает на меня Баукин.
Во рту у него торчит окурок. А когда он затягивается и окурок вспыхивает, видно, как посверкивают его злые глаза.
Недалеко от него стоят еще два мужика. Их смутно видно. Непонятно даже, молодые они или старые и что у них в руках - палки или обрезы.
- Ты меня тут подожди, - говорит мне Венька и переходит с Лазарем на другую сторону дороги, где стеной стоит ревущий черный зубчатый лес.
Немного погодя за ними в лес уходят и два мужика. Кажется, у них в руках обрезы или, может быть, охотничьи ружья.
А я стою на обочине. Пурга меня теперь не тревожит. Я тревожусь теперь за судьбу Веньки. И конечно, за свою судьбу.
На животе у меня, под телогрейкой, в кожаной петельке кольт. Он так хорошо приспособлен, что его незаметно, если смотреть со стороны. И там, в Распопине, в избе, не заметили, что мы с оружием. Даже лицемерно пожалели нас. Но нас жалеть не надо. Я вынимаю кольт из петельки и кладу за пазуху. Мало ли что может случиться!
При всех обстоятельствах Венька ведет себя рискованно. Если Лазарь хочет завести какой-то секретный разговор, при котором даже я не могу присутствовать, зачем же пошли за ними в лес эти два мужика? А вдруг они стукнут Веньку? Но тогда зачем они меня оставили? А может, они тут не одни? Может, у них тут расставлены посты? Может, они и меня после хотят стукнуть?
Мысли разные лезут в голову, но я по опыту знаю, что нельзя давать волю даже мыслям, чтобы потом не было стыдно. Это хуже всего - заранее перетрусить. Надо уж как-нибудь перетерпеть. И я стараюсь вспомнить что-нибудь веселое, что-нибудь самое смешное из своей жизни, чтобы развеселиться и успокоиться. Но ничего подходящего вспомнить не могу, хотя уже долго стою на обочине.
Наконец Венька выходит на дорогу и зовет меня.
А Лазарь Баукин и его товарищи так и не вышли из лесу. Может, они углубились в лес. Может, они там и живут, в лесу.
В лесу, в тайге, сейчас тише, чем на открытом месте. Шумят только вершины деревьев, а внизу - тихо. На дороге же вовсю разыгрывается пурга. Мелкая колючая крупа бьет в лицо.
Даже Венька говорит:
- Смотри, какая ерунда начинается! Просто идти никак невозможно.
Теперь я пытаюсь успокоить его: