- Это не оправдание! - крикнул Царицын и взял слово в прениях.
Он предлагал подтвердить решение бюро укома:
- Нам двоедушных в комсомоле не надо, которые живут и нашим и вашим...
Царицын сказал те же самые слова, какие говорил Венька Малышев, когда мы сидели в буфете.
Потом почти так же выступал Иосиф Голубчик. Только Голубчик больше злился, сразу назвал Егорова хвостистом и слюнтяем.
- И еще слезы тут льет, ренегат!..
- Вот это наиболее точное определение, - указал мне на Голубчика Узелков. - Егоров именно ренегат. Я лично только так бы это квалифицировал...
Ренегатами тогда часто в газетах называли европейских социалистов, заискивавших перед буржуазией.
Егоров подтянул к запястью короткий, не по плечу рукав и рукавом вытер лицо.
- Мне особенно противны эти лицемерные слезы, - скривился в его сторону Голубчик. - Не разжалобишь. Мы боевые комсомольцы. Мы слезам не верим...
При этих словах Венька Малышев поднял руку, попросил слова и, скинув на стул телогрейку, пошел к столу президиума быстрой походкой, высокий, плечистый, заправляя на ходу под ремень суконную серую гимнастерку.
- А я верю слезам! - сердито посмотрел он на Голубчика. - И я бы, наверно, сам заплакал, если бы меня исключили из комсомола. Это не шуточное дело. И нечего тут подхахакивать и подхихикивать, как вот делает товарищ Сумской. Я даже удивляюсь, что такой крупный работник подхихикивает. Чего ты тут увидел забавное?
Узелков даже ахнул, сидя рядом со мной.
- Ну, это Малышев лишнее на себя берет! Борис Сумской - это ему все-таки не Васька Царицын. Это работник губернского масштаба...
А Венька Малышев продолжал:
- Я еще не вижу в этом деле полного состава преступления. Если начать расследовать это дело по-настоящему...
- Здесь не уголовный розыск, - громко произнес Сумской.
И в зале кое-кто засмеялся.
Этот смех сбил Веньку.
- Я, конечно, не оратор, - как бы извинился он после долгой паузы. - Но я считаю, что говорить про Егорова "бывший комсомолец" еще рано. Еще надо это дело все-таки... доследовать. Я подчеркиваю - доследовать. Подозрительно мне, что тут некоторые готовы верить церковному старосте и не верить комсомольцу Егорову. С каких это пор церковные старосты стали заботиться о чистоте рядов комсомола? Я не буду голосовать за исключение товарища Егорова, я подчеркиваю - товарища, пока не увижу убедительных улик, что ли...
- Может, тебе представить еще вещественные доказательства? - усмехнулся Сумской.
- Да, мне нужны доказательства, - подтвердил Венька. - И всем, я думаю, нужны. Не только мне. Вот на этом я настаиваю очень твердо. И уверен, что вы, ребята, меня поддержите, потому что, я считаю, комсомольская организация должна не только наказывать, но и защищать комсомольца, когда на него возводят какую-то... ерунду или что-нибудь вроде этого. Я так считаю...
В зале было уже темно. А когда в президиуме зажгли большую керосиновую лампу, в зале, особенно в последних рядах, стало еще темнее. Поэтому мы не сразу рассмотрели девушку, взявшую слово после Малышева. И только когда дна заговорила, мы узнали Юлю Мальцеву.
- Я вполне согласна с этим товарищем, который только что выступал, - подняла она голову и поправила гребенку в пышных волосах. - Я не знаю его фамилии, но я с ним вполне согласна. Он ставит вопрос совершенно серьезно, по-комсомольски...
Веньке, вернувшемуся на свое место рядом со мной, вдруг стало душно. Он расстегнул ворот гимнастерки.
Лампа, стоявшая на столе президиума, хорошо освещала Юлю. Видно было даже, как шевелится у нее на груди белый лебедь, вышитый на мохнатом свитере.
Таких свитеров комсомолки тогда еще не носили. Юля, наверно, связала его сама. Так думалось мне. Так хотелось думать. И я следил напряженно за каждым ее движением.
Царицын опять поднял руку, опять попросил слова.
- Это, может, получается, глупо, - усмехнулся он. - Но я сейчас послушал выступления, особенно выступление вот товарища Малышева Вениамина, продумал свои слова и вижу, что я поторопился. Я, товарищи, хочу прямо признать, что я поторопился. Я тоже не буду голосовать за исключение товарища Егорова. Это дело надо продумать. В этом деле еще надо разобраться...
Венька Малышев мог бы гордиться, что он повернул весь ход собрания. Все выступавшие после него говорили в защиту Егорова.
Зуриков, снова пошептавшись с членами президиума, согласился, что в этом деле допущен перехлест, что решение по этому делу надо, пожалуй, пересмотреть. И решение тут же пересмотрели.
Егорову поставили только на вид, но предупредили, чтобы он больше не участвовал в крестинах и во всяких религиозных обрядах, а также пьянках и тому подобных недостойных действиях. Егоров, растерявшись от счастья, продолжал сидеть в президиуме у лампы, красный и вспотевший. Но Венька больше не смотрел на него.
Венька словно забыл о нем и обо всем, что происходит на собрании. Он, мне кажется, не слушал и доклад Бориса Сумского, в общем, как я помню, интересный доклад. Он все время поворачивал голову и, сильно морщась от боли в плече, смотрел на черное полукруглое монастырское окно, где сидела с подругой почему-то на подоконнике Юля Мальцева, хотя в зале было много свободных мест.
- Шею сломаешь, - пошутил я и потом предложил в конце собрания: - Пойдем познакомимся с ней...
- Пойдем, - покорно отозвался он, как загипнотизированный. И, еще раз взглянув на нее, похвалил: - Принципиальная.
Это была наивысшая похвала, какую мог произнести Венька. Ему всегда нравилось это слово и смысл его. Вспоминая о своем отце, он говорил: "Это был замечательный, принципиальный старик. Колчаковцы ему давали десять тысяч царскими деньгами, чтобы он повел бронепоезд, можно было дом купить, а он лучше готов был под расстрел".
После собрания мы решились подойти к Юле. Уже направились к тому окну. Но к нам подошел Егоров.
- Вот пусть вся жизнь моя пройдет - и все равно, товарищ Малышев, я тебя буду вспоминать, - сказал Егоров. - Вот, ей-богу, даю тебе честное ленинское, самое честное слово. Если б сейчас не ты, я не знаю, что было бы... Я, наверное, - даю слово, - утопился бы или еще чего сделал, если бы меня исключили из комсомола. Даю слово...
- Ну, ладно, будет ерунду-то собирать, - поморщился Венька, продолжая смотреть в ту сторону, где сидела Юля.
Юли уже не было видно. Но вот она опять появилась в зале. Она, должно быть, кого-то искала. "Может быть, нас?" - подумал я.
- Нет, ты, правда, меня спас, - говорил Егоров, вытирая платком вспотевшее лицо. - Этого я даже не ожидал... И никто не ожидал. Все уже думали, что я готовый, что меня никто уж не выручит ни за что...
А Юля стояла недалеко от нас под низкими сводами. Нас она не могла увидеть за колонной. Да, может, она и не нас искала. Даже скорее всего не нас. Может быть, она искала Узелкова.
- Я уже был уверен, что меня тут заклюют и закопают, - вздыхал Егоров, вытягивая руки, точно желая обнять Веньку и все-таки не решаясь. - Как этот Сумской начал говорить про мировой капитализм и про папу римского и меня тут же вспомнил, я прямо весь обмер. Ну, думаю, конец мне. А ты меня выручил...
- Да зачем мне надо было тебя выручать? - вдруг осердился Венька, увидев, что Юля ушла. - Чего это ты причитаешь? Для чего? Никто тебя не выручал, а просто ребята увидели, что все делается неправильно. И ты тут ни при чем. Тебе бы надо было выговорок записать. Но ты честно сознался. Поэтому никто не настаивал. А если в следующий раз опять пойдешь на крестины, тебя уж никто не выручит...
- Я никуда теперь не пойду, - сказал Егоров. - Мне теперь все равно не будет жизни на маслозаводе...
Но Венька его не слушал. Он шел все быстрее по узкому монастырскому коридору, будто надеясь догнать Юлю Мальцеву.
А Юля, наверно, как думал я, идет сейчас уже по улице, может, под ручку с Узелковым.
Еще днем около клуба лежал смерзшийся снег, а к ночи его растопило и развезло, и вдоль тротуара шумел ручей.
На улице было темно и сыро.
Только у двухэтажного каменного здания горсовета, у бывшего особняка купца Махоткина, горели на чугунных столбах старинные шестиугольные керосиновые фонари. И в желтом свете этих фонарей еще толпились парни и девушки, вышедшие из клуба после комсомольского собрания.
Издали видно было Бориса Сумского. Он размахивал руками, будто дирижировал.
Я подумал, что и Юля Мальцева где-нибудь здесь стоит. Но ее не было. И Узелкова не было. Значит, верно, он пошел ее провожать.
Мы шли по мокрым изломанным доскам тротуара. Вдруг доска зашаталась под нами. Это кто-то догонял нас.
Привыкшие к неожиданностям, мы сразу расступились. И в ту же минуту сконфузились, потому что нас догонял не кто-нибудь, а Узелков.
- Да, Вениамин, - сразу начал он, - испортил ты мне сегодня работку. У меня даже эпиграф был подобран: "В столицах шум, кипят витии, идет журнальная война. А там, во глубине России, там вековая тишина".
- Ты о чем? - спросил Венька.
- О том же! - засмеялся Узелков. - Об этом самом Егорове. Это же типичный обыватель, как его характеризовал Борис Сумской, обыватель с комсомольским билетом. Я уже было очерк о нем написал. А ты...
- Ты сам обыватель, - поглядел на него сверху вниз Венька. - Егоров честный парень. А ты только ищешь в людях какую-нибудь пакость. Тебе бы только написать, только бы перед кем-то выслужиться...
- Может быть, товарищ Малышев, ты поточнее скажешь, перед кем я, по-твоему, выслуживаюсь? - с угрозой в голосе спросил Узелков, стараясь в то же время удержаться на шаткой, доске, проложенной на двух бревешках над вязкой грязью.
- Я не знаю, перед кем ты выслуживаешься, - перепрыгнул через лужу Венька, - но я вижу, что тебя все время тянет на вранье, как муху на сладость...
- Поучи меня, поучи! - насмешливо попросил Узелков и остановился у конца доски, не решаясь перепрыгнуть через лужу.