Венька протянул ему руку.
- Не беспокойся, я не барышня! - обидчиво вскинул голову Узелков, но все-таки ухватился за руку Веньки и перепрыгнул на островок обледенелого снега. - Что ты можешь понимать в том, что такое правда и что такое, как ты выражаешься, вранье? - сказал он, ощутив под ногами сравнительно твердую почву. - У тебя от недостатка образования эмпирическая смесь в голове. Ты - типичнейший эмпирик и эклектик... И кроме того, ты заражен так называемой христианской моралью. Ты читал тезисы по антирелигиозной пропаганде?
- Ничего я не читал, - ответил Венька, - но я вижу, ты всех стараешься подогнать под какие-то тезисы. Ты и Егорова хотел сегодня подогнать. А если б у тебя была настоящая комсомольская совесть при твоем образовании...
Узелков опять гордо вскинул голову.
- Совесть? Что касается совести, как ты ее понимаешь, и всякого правдоискательства, так я это предоставляю разным вульгаризаторам вроде тебя, товарищ Малышев. Меня христианская мораль не интересует. Мне сюда, - завернул он за угол.
Я все-таки успел ухватить его за полу.
- А что такое христианская мораль? - спросил я.
- Христианская мораль? - Узелков остановился. - Не знаете?
- Если б знали, не спрашивали бы, - сказал Венька.
- Христианская мораль... Как бы это вам объяснить наиболее популярно... Христианская мораль - это прежде всего запугивание человечества всесильным божеством. Церковники внушают верующим, что, если человек украдет, солжет или сделает еще какую-либо подлость, его обязательно накажет бог. То есть внушают такую мысль, что человек должен вести себя благородно под страхом божественного наказания. Под постоянным страхом...
- А если бога нет, значит, можно врать и обманывать? - спросил Венька.
- Я этого не говорил, - засмеялся Узелков.
Вынул из кармана свежую пачку папирос, разорвал ее с угла, вытряс на ладонь три папиросы. Одну зажал в зубах, две протянул нам. Потом достал спички.
Ветер, стремительный, предвесенний, дующий сразу с трех сторон на этом перекрестке, мешал прикурить. Узелков нервничал.
Венька взял из его цыплячьих лапок коробок. Мгновенно прикурил и, держа горящую спичку в согнутых ладонях, как в фонарике, дал прикурить Узелкову и мне.
- Вот это я понимаю - ловкость рук! - пошутил Узелков. - Есть вещи, которым я завидую...
- Чему ты завидуешь? - спросил Венька.
- Ну вот хотя бы тому, что ты умеешь так ловко на ветру зажечь огонь и удержать его в руках.
- Огонь я могу удержать, - поднял все еще горящую спичку Венька. - Но ты погоди, ты не темни. Ты скажи откровенно, как ты сам считаешь: Егоров сейчас был виноват?
- До известной степени...
- До какой степени? Ты в точности скажи: надо было его исключать из комсомола?
- Какое это имеет значение, надо или не надо? - выпустил дым Узелков.
- Нет, ты прямо скажи, по своей совести - христианской или нехристианской, - его надо было исключать из комсомола? Он был сильно виноват?
Узелков улыбнулся:
- Как выяснилось на собрании, не сильно...
- Что ж ты взялся писать о нем и срамить его, если он не сильно виноват? - спросил я.
- Вот-вот! - поддержал меня Венька, пристально вглядываясь в Узелкова. - Вы с Борисом Сумским хотели вроде пустить под откос хорошего парня. И ни с того ни с сего...
Узелков наклонился завязать шнурок на башмаке. Завязал, выпрямился.
- Это вам так кажется, что ни с того ни с сего. А если б вы читали тезисы по антирелигиозной пропаганде, вы так не рассуждали бы. Иногда в политических интересах надо сурово наказать одного, чтобы на этом примере научить тысячи... И тут уж нельзя проявлять так называемой жалости и мелкобуржуазной мягкотелости...
- О-о! - вдруг как будто застонал Венька и выбросил в лужу папироску.
Я подумал, что у Веньки уже совсем нестерпимо разболелось плечо, и, кивнув на Узелкова, сказал Веньке:
- Да ну его к дьяволу с этими разговорами! Пойдем. А то ты опоздаешь к Полякову...
- Нет, погоди, - оттолкнул меня Венька. - Так, значит, ты, Узелков, считаешь, что можно сурово наказывать даже не сильно виноватого, лишь бы кого-то там научить? А это будет чья мораль?
- Я морали сейчас не касаюсь, - чуть смешался Узелков и стал потуже обматывать шею шарфом. - Мы говорим о более серьезных вещах. Егоров не какая-то особенная фигура. В огромном государстве, даже в пределах одной губернии, его и не заметишь. Как какой-нибудь гвоздик. А тем не менее на его деле мы могли бы научить многих...
- Вот ты какой! - оглядел Узелкова Венька. - А с виду тихий. А что, если тебе самому сейчас пришить дело? Что, если, например, тебя самого сейчас выгнать из комсомола и отовсюду и потом начать всех учить на твоем деле?
- Я же не был на крестинах, - в полной растерянности проговорил Узелков. - И кроме того, - он взглянул на скользкий снег под ногами, - я, кажется, промочил ноги.
- Иди скорее грейся! - сказал Венька. - Не дай бог, простынешь. Кто же будет тогда других учить... разным жульническим приемам?
- Поаккуратнее, - попросил Узелков. - Поаккуратнее в выражениях. А то я могу поставить вопрос и о тебе, о твоих идейных взглядах...
- Поставь! - махнул рукой Венька.
И мы свернули в переулок, в совершенную тьму, где надо было идти, прижимаясь к забору, чтобы не попасть в глубокую грязь, тускло мерцавшую среди маленьких островков льда и снега.
- Теоретик! - засмеялся я, оглянувшись на Узелкова. - Он, наверно, и перед Юлькой Мальцевой развивает такие теории. Он же сам рассказывал: она играет на гитаре и поет романсы, а он разводит вот такую философию...
- Юля тут ни при чем, - странно тихим голосом произнес Венька. - И ни к чему ее впутывать в эту ерунду... А мы с тобой как слепые котята, - вздохнул он, оступившись на тонкой полоске снега и провалившись одной ногой в грязь. - Даже как следует поспорить не умеем. Я только чувствую, что Узелков говорит ерунду. Не может быть, что есть какие-то тезисы, по которым надо врать и наказывать невинного, чтобы чего-то такое кому-то доказать. Не может этого быть. Я считаю, врать - это, значит, всегда чего-то бояться. Это буржуям надо врать, потому что они боятся, что правда против них, потому что они обманывают народ в свою пользу. А мы можем говорить в любое время всю правду. Нам скрывать нечего. Я это хорошо понимаю без всяких тезисов. Но объяснить не могу. Он мне тычет христианскую мораль, намекает вроде, что я за попов. И я немножко теряюсь. А он держится перед нами как заведующий всей Советской властью. И как будто у него есть особые права...
- Да ну его, он трепач! - сказал я.
- Нет, он не трепач, - возразил Венька и добавил задумчиво: - Он, пожалуй, еще похуже, если в него вглядеться...
Впереди нас вдоль забора, цепляясь за забор, за старые, трухлявые доски, продвигался человек. Мы сразу узнали Егорова. И он, конечно, узнал нас, но не заговорил. Он просто молча шел впереди по узенькой кромке обледеневшего снега.
Венька окликнул его:
- Ты куда сейчас?
- Домой, на маслозавод.
- О, это далеко, особенно по такой грязи! И главное, темно, - сказал Венька. И еще спросил: - А чего это ты говорил, что тебе теперь не будет жизни на маслозаводе?
- Ну, это долго объяснять, - уклонился Егоров.
Видимо, он все-таки обиделся, что Венька его не дослушал в клубе. И Венька это сейчас почувствовал.
- А то, хочешь, идем к нам ночевать, - пригласил он. - Можем постелить тебе тюфяк. Попьешь чаю. - И пошутил: - Облепиховой настойки у нас нет, а чай найдется, даже не с сахарином, а с сахаром...
- Нет, спасибо, - отказался Егоров, - я пойду домой. Утром рано вставать. - Голос у него был невеселый.
На площади Фридриха Энгельса он попрощался с нами и уж совсем невесело сказал:
- Вам хорошо, ребята!
- Чем же нам хорошо? - спросил я.
- Всем хорошо. У вас работа хорошая. Постоянная. Вас никто не тревожит...
Венька засмеялся.
- Вот это ты в точности угадал, что нас никто не тревожит! Может, тебя устроить на нашу работу?
- А что, я бы пошел! - оживился Егоров. - У вас ни перед кем унижаться не надо...
- А ты перед кем унижаешься?
- Ну, это сразу не расскажешь, - опять уклонился Егоров. И показал рукой: - Мне теперь вот прямо под гору. Ох, и скользко там сейчас!
- А то действительно пойдем к нам, - предложил я.
- Нет, ничего, не надо, я доберусь, - пошел через площадь Егоров. И повторил: - Я доберусь...
- Вот что, - крикнул ему Венька. - Если будешь в наших краях, заходи. Мы тут живем недалеко, на Пламя революции, шестнадцать. Обязательно заходи...
- Ладно, то есть спасибо! - уже из темноты откликнулся Егоров.
Ему надо было идти под гору, потом через мост, все время лесом.
А мы пошли по улице Ленина, где горело несколько керосиновых фонарей и рядом с ними висели в проволочных сетках электрические лампочки, которые должны были загореться к Первому мая, когда будет пущена электростанция.
Мы пошли мимо бывшего махоткинского магазина, мимо магазина Юли Мальцевой, как мы мысленно называли его, и с грустью посмотрели на огромный, чуть покрытый ржавчиной замок, висевший на обитых железом дверях.
Эх, Юля, Юля! Наверно, и в пятьдесят лет и позже не разгадать мне, что же было в тебе такое притягательное, что увлекало, и радовало, и мучило нас. Но ведь было что-то, от чего и волновались и робели мы перед тобой. И даже замок твоего магазина вдруг наполнял нас сердечным трепетом. 14
Венька был решительным и смелым, хитрым и даже грубым, беспощадно грубым, когда требовали обстоятельства.
Таким его знали многие. Но мало кто знал, что он же бывает застенчивым и нерешительным.
В окнах нашей амбулатории, или "предбанника", как мы ее называли, было уже темно, когда мы проходили мимо. Поляков, должно быть, лег спать. И Венька постеснялся разбудить Полякова, хотя плечо у Веньки разболелось так, что я думал, он в самом деле сойдет с ума.
Он метался всю ночь на узенькой своей кровати, бредил, скрежетал зубами. То сердито, то жалобно и нежно звал Юльку, называл ее Юлией, Юленькой. То вдруг открывал глаза и разумно спрашивал:
- Я кричу?
- Нет, что ты!