в перчатке интимно и ласково по Шарикову животу.
- А-га, - многозначительно молвил он, - ошейника нету, вот и прекрасно,
тебя-то мне и надо. Ступай за мной. - Он пощелкал пальцами.
- Фить-фить!
За вами идти? Да на край света. Пинайте меня вашими фетровыми ботиками,
я слова не вымолвлю.
По всей пречистенке сияли фонари. Бок болел нестерпимо, но Шарик
временами забывал о нем, поглощенный одной мыслью - как бы не утерять в
сутолоке чудесного видения в шубе и чем-нибудь выразить ему любовь и
преданность. И раз семь на протяжении пречистенки до обухова переулка он ее
выразил. Поцеловал в ботик у мертвого переулка, расчищая дорогу,
диким воем так напугал какую-то даму, что она села на тумбу, раза два
подвыл, чтобы поддержать жалость к себе.
Какой-то сволочной, под сибирского деланный кот-бродяга вынырнул из-за
водосточной трубы и, несмотря на вьюгу, учуял краковскую. Шарик света не
взвидел при мысли, что богатый чудак, подбирающий раненых псов в подворотне,
чего доброго и этого вора прихватит с собой, и придется делиться
моссельпромовским изделием. Поэтому на кота он так лязгнул зубами, что тот с
шипением, похожим на шипение дырявого шланга, забрался по трубе до второго
этажа. - Ф-р-р-р... Га..У! Вон! Не напасешься моссельпрома на всякую рвань,
шляющуюся по пречистенке.
Господин оценил преданность и у самой пожарной команды, у окна, из
которого слышалось приятное ворчание волторны, наградил пса вторым куском
поменьше, золотников на пять.
Эх, чудак. Подманивает меня. Не беспокойтесь! Я и сам никуда не уйду.
За вами буду двигаться куда ни прикажете.
- Фить-фить-фить! Сюда!
В обухов? Сделайте одолжение. Очень хорошо известен нам этот переулок.
Фить-фить! Сюда? С удово... Э, нет, позвольте. Нет. Тут швейцар. А уж
хуже этого ничего на свете нет. Во много раз опаснее дворника. Совершенно
ненавистная порода. Гаже котов. Живодер в позументе.
- Да не бойся ты, иди.
- Здравия желаю, Филипп Филиппович.
- Здравствуй, Федор.
Вот это - личность. Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя
доля! Что это за такое лицо, которое может псов с улицы мимо швейцаров
вводить в дом жилищного товарищества? Посмотрите, этот подлец - ни звука, ни
движения! Правда, в глазах у него пасмурно, но, в общем, он равнодушен под
околышем с золотыми галунами. Словно так и полагается. Уважает, господа, до
чего уважает! Ну-с, а я с ним и за ним. Что, тронул? Выкуси. Вот бы тяпнуть
за пролетарскую мозолистую ногу. За все издевательства вашего брата. Щеткой
сколько раз морду уродовал мне, а?
- Иди, иди.
Понимаем, понимаем, не извольте беспокоится. Куда вы, туда и мы. Вы
только дорожку указывайте, а я уж не отстану, несмотря на отчаянный мой бок.
С лестницы вниз:
- Писем мне, Федор, не было?
Снизу на лестницу почтительно:
- Никак нет, Филипп Филиппович (интимно вполголоса вдогонку), - а в
третью квартиру жилтоварищей вселили.
Важный песий благотворитель круто обернулся на ступеньке и,
перегнувшись через перила, в ужасе спросил:
- Ну-у?
Глаза его округлились и усы встали дыбом.
Швейцар снизу задрал голову, приладил ладошку к губам и подтвердил:
- Точно так, целых четыре штуки.
- Боже мой! Воображаю, что теперь будет в квартире. Ну и что ж они?
- Да ничего-с.
- А Федор Павлович?
- За ширмами поехали и за кирпичом. Перегородки будут ставить.
- Черт знает, что такое!
- Во все квартиры, Филипп Филиппович, будут вселять, кроме вашей.
Сейчас собрание было, выбрали новое товарищество, а прежних - в шею.
- Что делается. Ай-яй-яй... Фить-фить.
Иду-с, поспеваю. Бок, изволите ли видеть, дает себя знать. Разрешите
лизнуть сапожок.
Галун швейцара скрылся внизу. На мраморной площадке повеяло теплом от
труб, еще раз повернули и вот - бельэтаж.
2.
Учиться читать совершенно ни к чему, когда мясо и так пахнет за версту.
Тем не менее (ежели вы проживаете в Москве, и хоть какие-нибудь мозги у вас
в голове имеются), вы волей-неволей научитесь грамоте, притом безо всяких
курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенный
идиот не сумеет сложить из букв слово "колбаса".
Шарик начал учиться по цветам. Лишь только исполнилось ему четыре
месяца, по всей москве развесили зелено-голубые вывески с надписью мспо -
мясная торговля. Повторяем, все это ни к чему, потому что и так мясо слышно.
И путаница раз произошла: равняясь по голубоватому едкому цвету, Шарик,
обоняние которого зашиб бензинным дымом мотор, вкатил вместо мясной в
магазин электрических принадлежностей братьев голубизнер на мясницкой улице.
Там у братьев пес отведал изолированной проволоки, она будет почище
извозчичьего кнута. Этот знаменитый момент и следует считать началом
Шариковского образования. Уже на тротуаре тут же Шарик начал соображать, что
"голубой" не всегда означает "мясной" и, зажимая от жгучей боли хвост между
задними лапами и воя, припомнил, что на всех мясных первой слева стоит
золотая или рыжая раскоряка, похожая на санки.
Далее, пошло еще успешней. "А" он выучил в "главрыбе" на углу моховой,
потом и "б" - подбегать ему было удобнее с хвоста слова "рыба", потому что
при начале слова стоял милиционер.
Изразцовые квадратики, облицовывавшие угловые места в москве, всегда и
неизбежно означали "сыр". Черный кран от самовара, возглавлявший слово,
обозначал бывшего хозяина "чичкина", горы голландского красного, зверей
приказчиков, ненавидевших собак, опилки на полу и гнуснейший дурно пахнущий
бакштейн.
Если играли на гармошке, что было немногим лучше "милой аиды", и пахло
сосисками, первые буквы на белых плакатах черезвычайно удобно складывались в
слово "неприли...", Что означало "неприличными словами не выражаться и на
чай не давать". Здесь порою винтом закипали драки, людей били кулаком по
морде, - иногда, в редких случаях, - салфетками или сапогами.
Если в окнах висели несвежие окорока ветчины и лежали мандарины...
Гау-гау... Га... Строномия.Если темные бутылки с плохой жидкостью...
Ве-и-ви-на-а-вина... Елисеевы братья бывшие.
Неизвестный господин, притащивший пса к дверям своей роскошной
квартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пес тотчас поднял глаза на
большую, черную с золотыми буквами карточку, висящую сбоку широкой,
застекленной волнистым и розовым стеклом двери. Три первых буквы он сложил
сразу: пэ-ер-о "про". Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно что
означающая. "Неужто пролетарий"? Подумал Шарик с удивлением... "Быть этого
не может". Он поднял нос кверху, еще раз обнюхал шубу и уверенно подумал:
Нет, здесь пролетарием не пахнет. Ученое слово, а бог его знает что оно
значит.
За розовым стеклом вспыхнул неожиданный и радостный свет, еще более
оттенив черную карточку. Дверь совершенно бесшумно распахнулась, и молодая
красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколке предстала перед псом и
его господином. Первого из них обдало божественным теплом, и юбка женщины
запахла, как ландыш.
Вот это да, это я понимаю, - подумал пес.
- Пожалуйте, господин Шарик, иронически пригласил господин, и
Шарик благоговейно пожаловал, вертя хвостом.
Великое множество предметов нагромождало богатую переднюю. Тут же
запомнилось зеркало до самого пола, немедленно отразившее второго
истасканного и рваного Шарика, страшные оленьи рога в высоте, бесчисленные
шубы и галоши и опаловый тюльпан с электричеством под потолком.
- Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? - Улыбаясь, спрашивала
женщина и помогала снимать тяжелую шубу на черно-бурой лисе с синеватой
искрой. - Батюшки! До чего паршивый!
- Вздор говоришь. Где паршивый? - Строго и отрывисто спрашивал
господин.
По снятии шубы он оказался в черном костюме английского сукна, и на
животе у него радостно и неярко сверкала золотая цепь.
- Погоди-ка, не вертись, фить... Да не вертись, дурачок. Гм!.. Это не
парши... Да стой ты, черт... Гм! А-а. Это ожог. Какой же негодяй тебя
обварил? А? Да стой ты смирно!..
Повар, каторжник повар! - Жалобными глазами молвил пес и слегка подвыл.
- Зина, - скомандовал господин, - в смотровую его сейчас же и мне
халат.
Женщина посвистала, пощелкала пальцами и пес, немного поколебавшись,
последовал за ней. Они вдвоем попали в узкий тускло освещенный коридор, одну
лакированную дверь миновали, пришли в конец, а затем попали налево и
оказались в темной каморке, которая мгновенно не понравилась псу своим
зловещим запахом. Тьма щелкнула и превратилась в ослепительный день, причем
со всех сторон засверкало, засияло и забелело.
Э, нет, - мысленно завыл пес, - извините, не дамся! Понимаю, о черт бы
взял их с их колбасой. Это меня в собачью лечебницу заманили. Сейчас
касторку заставят жрать и весь бок изрежут ножами, а до него и так
дотронуться нельзя.
- Э, нет, куда?! - Закричала та, которую называли Зиной.
Пес извернулся, спружинился и вдруг ударил в дверь здоровым боком так,
что хрястнуло по всей квартире. Потом, отлетел назад, закрутился на месте
как кубарь под кнутом, причем вывернул на пол белое ведро, из которого
разлетелись ты. Во время верчения кругом него порхали стены, уставленные
шкафами с блестящими инструментами, запрыгал белый передник и искаженное
женское лицо.
- Куда ты, черт лохматый?.. - Кричала отчаянно Зина, - вот окаянный!
Где у них черная лестница?.. - Соображал пес. Он развернулся и комком
ударил наобум в стекло, в надежде, что это вторая дверь. Туча осколков
вылетела с громом и звоном, выпрыгнула пузатая банка с рыжей гадостью,
которая мгновенно залила весь пол и завоняла. Настоящая дверь распахнулась.