мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок? И
еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали
ковер с парадной лестницы? Разве карл маркс запрещает держать на лестнице
ковры? Разве где-нибудь у карла маркса сказано, что 2-й подьезд
калабуховского дома на пречистенеке следует забить досками и ходить кругом
через черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить свои
калоши внизу, а пачкает мрамор?
- Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош, - заикнулся
было тяпнутый.
- Ничего похожего! - Громовым голосом ответил Филипп Филиппович и налил
стакан вина. - Гм... Я не признаю ликеров после обеда: они тяжелят и скверно
действуют на печень... Ничего подобного! На нем есть теперь калоши и эти к
мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли
весной 1917 года. Спрашивается, - ктоих попер? Я? Не может быть. Буржуй
саблин? (Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок). Смешно даже
предположить. Сахарозаводчик полозов? (Филипп Филиппович указал вбок). Ни в
коем случае! Да-с! Но хоть бы они их снимали на лестнице! (Филипп Филиппович
начал багроветь). На какого черта убрали цветы с площадок? Почему
электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза,
в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц? Доктор Борменталь,
статистика - ужасная вещь. Вам, знакомому с моей последней работой, это
известно лучше, чем кому бы то ни было другому.
- Разруха, Филипп Филиппович.
- Нет, - совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович, - нет. Вы
первый, дорогой Иван Арнольдович,воздержитесь от употребления самого этого
слова. Это - мираж, дым, фикция, - Филипп Филиппович широко растопырил
короткие пальцы, отчего две тени, похожие на черепах, заерзали по скатерти.
- Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все
стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что вы
подразумеваете под этим словом? - Яростно спросил Филипп Филиппович у
несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же
ответил за нее. - Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый
вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я,
входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же
самое будут делать зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха.
Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти
баритоны кричат "бей разруху!" - Я смеюсь.(Лицо Филиппа Филипповича
перекосило так, что тяпнутый открыл рот).Клянусь вам, мне смешно! Это
означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда он
вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев - прямым своим
делом, - разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно
в одно время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то
испанских оборванцев! Это никому не удается, доктор, и тем более - людям,
которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор еще
не совсем уверенно застегивают свои собственные штаны!
Филипп Филиппович вошел в азарт. Ястребиные ноздри его раздувались.
Набравшись сил после сытного обеда, гремел он подобно древнему пророку и
голова его сверкала серебром.
Его слова на сонного пса падали точно глухой подземный гул. То сова с
глупыми желтыми глазами выскакивала в сонном видении, то гнусная рожа повара
в белом грязном колпаке, то лихой ус Филиппа Филипповича, освещенный резким
электр вом от абажура, то сонные сани скрипели и пропадали, а в собачьем
желудке варился, плавая в соку, истерзанный кусок ростбифа.
Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать, - мутно мечтал пес, -
первоклассный деляга. Впрочем, у него и так, повидимому, денег куры не
клюют.
- Городовой! - Кричал Филипп Филиппович. - Городовой! "Угу-гу-гу!"
Какие-то пузыри лопались в мозгу пса... Городовой! Это и только это. И
совершенно неважно - будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить
городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить
вокальные порывы наших граждан. Вы говорите разруха. Я вам скажу, доктор,
что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме,
до тех пор, пока не усмирят этих певцов! Лишь только они прекратят свои
концерты, положение само собой изменится к лучшему.
- Контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп Филиппович, - шутливо
заметил тяпнутый, - не дай бог вас кто-нибудь услышит...
- Ничего опасного, - с жаром возразил Филипп Филиппович. - Никакой
контрреволюции. Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу.
Абсолютно неизвестно - что под ним скрывается? Черт его знает! Так я и
говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравый
смысл и жизненная опытность.
Тут Филипп Филиппович вынул из-за воротничка хвост блестящей изломанной
салфетки и, скомкав, положил ее рядом с недопитым стаканом вина. Укушенный
тотчас поднялся и поблагодарил: "мерси".
- Минутку, доктор! - Приостановил его Филипп Филиппович, вынимая из
кармана брюк бумажник. Он прищурился, отсчитал белые бумажки и протянул их
укушенному со словами: - сегодня вам, Иван Арнольдович, 40 рублей
причитается. Прошу.
Пострадавший от пса вежливо поблагодарил и, краснея, засунул деньги в
карман пиджака.
- Я сегодня вечером не нужен вам, Филипп Филиппович?- Осведомился он.
- Нет, благодарю вас, голубчик. Ничего делать сегодня не будем.
Во-первых, кролик издох, а во-вторых, сегодня в большом - "аида". А я давно
не слышал. Люблю... Помните? Дуэт... Тари-ра-рим.
- Как это вы успеваете, Филипп Филиппович? - С уважением спросил врач.
- Успевает всюду тот, кто никуда не торопится, - назидательно об'яснил
хозяин. - Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям, и распевать целый
день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы
никуда не поспел, - под пальцами Филиппа Филипповича в кармане небесно
заиграл репетитор, - начало девятого... Ко второму акту поеду... Я сторонник
разделения труда. В большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо.
И никаких разрух... Вот что, Иван Арнольдович, вы все же следите
внимательно: как только подходящая смерть, тотчас со стола - в питательную
жидкость и ко мне!
- Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, - паталогоанатомы мне обещали.
- Отлично, а мы пока этого уличного неврастеника понаблюдаем.
Пусть бок у него заживает.
Обо мне заботится, - подумал пес, - очень хороший человек. Я знаю кто
это. Он - волшебник, маг и кудесник из собачьей сказки... Ведь не может же
быть, чтобы все это я видел во сне. А вдруг - сон? (Пес во сне дрогнул). Вот
проснусь...И ничего нет. Ни лампы в шелку, ни тепла, ни сытости. Опять
начинается подворотня, безумная стужа, оледеневший асфальт, голод, злые
люди... Столовая, снег... Боже, как тяжело мне будет!..
Но ничего этого не случилось. Именно подворотня растаяла, как мерзкое
сновидение, и более не вернулась.
Видно, уж не так страшна разруха. Невзирая на нее, дважды день, серые
гармоники под подоконником наливались жаром и тепло волнами расходилось по
всей квартире.
Совершенно ясно: пес вытащил самый главный собачий билет. Глаза его
теперь не менее двух раз в день наливались благодарными слезами по адресу
пречистенского мудреца. Кроме того, все трюмо в гостиной, в приемной между
шкафами отражали удачливого пса - красавца.
Я - красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито,
размышлял пес, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой,
разгуливающего в зеркальных далях. - Очень возможно, что бабушка моя
согрешила с водолазом. То-то я смотрю - у меня на морде - белое пятно.
Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович - человек с большим вкусом - не
возьмет он первого попавшегося пса-дворнягу.
В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последних
голодных месяца на улице. Ну, конечно, только по весу. О качестве еды у
Филиппа Филипповича и говорить не приходилось. Если даже не принимать во
внимание того, что ежедневно Дарьей Петровной закупалась груда обрезков на
смоленском рынке на 18 копеек, достаточно упомянуть обеды в 7 часов вечера в
столовой, на которых пес присутствовал, несмотря на протесты изящной зины.
Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества.
Пес становился на задние лапы и жевал пиджак, пес изучил звонок Филиппа
Филипповича - два полнозвучных отрывистых хозяйских удара, и вылетал с лаем
встречать его в передней. Хозяин вваливался в чернобурой лисе, сверкая
миллионом снежных блесток, пахнущий мандаринами, сигарами, духами, лимонами,
бензином, одеколоном, сукном, и голос его, как командная труба, разносился
по всему жилищу.
- Зачем ты, свинья, сову разорвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебя
спрашиваю? Зачем профессора мечникова разбил?
- Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом отодрать хоть один раз,
возмущенно говорила Зина, - а то он совершенно избалуется. Вы поглядите, что
он с вашими калошами сделал.
- Никого драть нельзя, - волновался Филипп Филиппович, - запомни это
раз навсегда. На человека и на животное можно действовать только внушением.
Мясо ему давали сегодня?
- Господи, он весь дом обожрал. Что вы спрашиваете, Филипп Филиппович.
Я удивляюсь - как он не лопнет.
- Ну и пусть ест на здоровье... Чем тебе помешала сова, хулиган?
- У-у! - Скулил пес-подлиза и полз на брюхе, вывернув лапы.
Затем его с гвалтом волокли за шиворот через прихожую в кабинет. Пес
подвывал, огрызался, цеплялся за ковер, ехал на заду, как в цирке. Посредине