В моей голове сумбур. Глаза застилает туман обиды и горечи. Я бессмысленно кручу в руках письмо Желтых и стараюсь что-то решить раз и навсегда.
- Попов! - говорю я, глядя на наводчика. - Будем держаться? Да? До конца?
В потемневших глазах Попова коротко мелькает удивление, брови сдвигаются к переносице.
- Зачем так говоришь: конца? Не надо конца. Живи надо! Думаешь, Попов легко? - помолчав, спрашивает наводчик. - Попов плохо! Желтых - команды?. Желтых друг... На Днепре пропадал... Якут Попов целовал русска Желтых. Желтых целовал якут Попов. Говорил: прощай! Плохо, плохо, прощай...
Летнее небо в дымной пелене. Солнце печет, обжигает наши лбы, горький соленый пот разъедает лица. Докучают мухи. Я то и дело отмахиваюсь от них пилоткой. А Попов не очень складно, путая русские и якутские слова, начинает рассказывать мне, как в осеннюю пору форсировали они Днепр, дрались на узком плацдарме, как его рота погибла вся и как фронтовая судьба свела его с Желтых. Они вдвоем отбивались из пушки до вечера, отстреливались из автоматов, потом, потеряв надежду уцелеть, простились. Но в последнюю минуту смерть обошла их, и они спаслись. С тех пор много еще трудных и славных дел свершили два эти солдата, чтоб вот сегодня расстаться навеки.
13
В укрытие заглядывает Лешка. На его голове каска.
- Так сколько же мы тут высидим? Пока в плен не возьмут, что ли? - говорит он злым голосом.
Бой переместился за деревню и теперь гремит там тысячью далеких громов. Где-то над дорогой, вылетая из-за холмов, визжат немецкие мины, но рвутся они далеко, в деревне. Попов, все не находит места для своей руки: то прижимает ее к груди, то кладет на колени, то вытягивает в тени под стеной окопа.
- Было бы геройство, - ворчит Задорожный, - а то глупость одна. Поубивают, и никто не узнает. Напишут: пропал без вести. Или еще лучше - в плен сдался.
Попов морщится от этих слов, но опять говорит свое:
- Командыр Желтых не отступал. И Попов не отступай. Трус отступай.
- Желтых, Желтых! Что мне Желтых? Ему теперь все равно. А мы живы еще.
- Эх, Лошка, Лошка! - качает головой Попов. - Плохой твой голова...
- Что "голова"! - огрызается Задорожный. - Вот гляди: хоть бы ты! Прогеройствовал, можно сказать, танк подбил, а толку что? И знать никто не будет. Возьми Лукьянова - герой! Под огонь лез. А его чуть ли не преступником считают.
- Лукьян, да? - спрашивает Попов и почему-то задумывается. Что-то щемящей болью отражается в его наивных глазах. Недолго поразмыслив, он говорит: - Да. Надо идти к комбат. Надо сказать. А кто ходи? Лошка ходи? Лозняк ходи? - спрашивает он и оглядывает нас.
Его вопрос застает меня врасплох. Я понимаю, что нелегко пробраться к своим, но все-таки в этом еще таится какая-то возможность спастись. Однако именно эта возможность и не дает мне решимости вызваться. Мне очень неловко, стыдно оставлять их тут, почти обреченных на гибель, и за их спинами спасать прежде всего свою жизнь. Лешка же, что-то прикинув, решает:
- Я пойду.
- Говори комбату: Желтых погибай, Лукьянов - хороший солдат. Не надо его думай плохо. И приказ надо. Пушка есть, как бросай? Попов будет ждать, - встает с места Попов.
Лешка поворачивается, веселеет, глубже надвигает каску и берет автомат.
- Я в обход. Ауфвидерзей! - восклицает он и, пригнувшись, бежит в сторону покинутой пехотой траншеи. Мы остаемся втроем. Попов перебирается на станину и начинает наблюдать вместо Лешки.
- Верно Попов говори? - спрашивает наводчик и сам себе отвечает: - Верно! Лукьян медаль надо. Попов приказ надо.
Я, однако, не слушаю. Что-то будоражит мое сознание, хочется крикнуть, задержать Лешку, но он быстро скрывается в опустевшей траншее. А я так и не могу понять, почему я против этого его ухода. Сзади слышится тихий протяжный стон, это Лукьянов. Поворачиваюсь и тихонько прикасаюсь к его колену.
- Лукьянов?
Он с трудом приподнимает веки.
- Плохо... Душит очень...
- Потерпи немного, - говорю я, - отобьемся - выручим.
- Только не бросайте! - безразличный к моему утешению, просит он. - Добейте лучше. Застрелите...
Я знаю, в таких случаях нельзя кривить душой, уговаривать, обманывать. Человеку в таком состоянии надо говорить правду.
- Ладно, - обещаю я. - Так не бросим.
- Спасибо, - тихо шепчет он и несколько успокаивается.
Да, кажется, ему уже не жить.
А ведь на поверку оказалось, что и Лукьянов не плохой солдат. Тихий, слабосильный, он, видно, прежде не отличался отвагой, но когда пришлось решиться на самое трудное, хоть, может, и боялся, однако не струсил. Но вот не побоялся же и Задорожный, пошел сквозь огонь. И вдруг мне кажется, что Лешка охотно побежал в тыл потому, что там Люся. Возможно, они еще вчера условились и она ждет его, и все, что он говорит о ней, правда. Злость и досада снова охватывают меня.
- Лозняк! - вдруг встревоженно окликает меня Попов.
Я выскакиваю из укрытия. Через бруствер к нам переваливается незнакомый солдат. Приподнявшись на коленях, наводчик удивленно оглядывает его. Видимо, он проворонил, и пехотинец незамеченным подошел к огневой.
- Отвоевався! - говорит солдат каким-то неуместно беззаботным голосом, будто мы где-нибудь на занятиях в тылу.
И тут мы с Поповым настораживаемся и молча смотрим на его испещренное оспой лицо, на котором в странной неподвижности застыли глаза. Но самое худшее даже не в глазах. Правой рукой солдат сжимает левую, которая, будто браслетом, перетянута у запястья узким брючным ремнем. Ниже на каком-то клочке кожи висит почти совсем оторванная, окровавленная, с растопыренными пальцами кисть.
- От, хлопци, отвоевався! У кого е ножик? - спрашивает солдат и садится на краю площадки.
Мы оторопело всматриваемся в его побелевшее лицо, на котором по-прежнему не дрогнет ни один мускул. Это его спокойствие удивляет нас. Я бросаюсь в убежище, достаю из кармана Желтых нож и возвращаюсь наверх.
- Ой, ой! - говорит Попов. - И не болит?
- Отстал, - невпопад отвечает солдат. - Вси побиглы, а мэнэ як вдарить! Очнулся, гляжу: раненый...
- Ты что, не слышишь? - кричу я ему в лицо.
В его затуманенных, полусонных глазах пробивается еле заметное усилие услышать и понять вопрос.
- З шистой роты я, - глуховато отвечает он. - Панасюк. Тэпэр до дому пиду. На ось, отрижь, хлопец.
Я перерезаю клочок кожи. Кисть навсегда отделяется от руки. Солдат берет ее, кладет в ямку под бруствером и ботинком сдвигает на нее песок.
- Поховаты трэба. Стильки поробила. А бинтец е? - снова спрашивает он без какого-либо признака боли. - Тэпэр полечусь и - в Иванивку. А рука нэ бида. Спецыяльнасць у мэнэ пчеляр, и одноруч управлюсь.
Кровь из перебитой руки почти не идет, видно, поясок хорошо перетянул ее, только несколько загустевших капель падают на запыленные башмаки солдата. Но все же надо перевязать, да нечем.
- Дай гимнастерку, - дергаю его за подол.
Однако солдат уклоняется.
- Ну, скажешь, вона ж нова. Тильки в травни отримливали. От нижней отдири.
Мы смотрим на него с удивлением. Солдат поворачивается ко мне боком, я отрываю кусок его нижней рубашки и кое-как обертываю руку.
- Отвоевався! - снова сообщает он и озабоченно добавляет: - От тильки медаль згубив. - Действительно, над карманом косо висит засаленная серая ленточка медали "За отвагу", самой медали нет. - Теперича ни с чим и до дому показатысь.
Мы молчим, смотрим на нежданного гостя и не можем его понять.
- Ну ось гарно, - говорит солдат, когда я заканчиваю перевязку, и удобнее устраивается под бруствером. Вещмешок он подвигает под локоть. - Спичну трохы и пийду.
- Куда ты пойдешь? Там же немцы! - кричу ему в ухо.
- Га? Винницкий я.
- Тебе что - не больно?
Но Панасюк молчит. Мы переглядываемся с Поповым, а пехотинец устало закрывает глаза и медленно склоняет на плечо голову.
14
Наше удивление прерывает быстро нарастающий гул.
Отпрянув от солдата, мы несколько секунд вглядываемся в дорогу, по которой, подняв облако пыли, мчится из-за холмов колонна машин. В их объемистых кузовах плотными рядами сидят немцы.
Попов от неожиданности что-то вскрикивает по-якутски и здоровой рукой хватается за механизм наводки.
- Лозняк, заряжай!
Я хватаю из раскрытого ящика осколочный и толкаю его в ствол. Но получается это у меня неловко: гильза застревает, до конца не доходит, и клин не закрывается. Как это иногда делал Задорожный, и подталкиваю ее рукояткой лопаты и пригибаюсь.
Грузно оседая на скатах, головная машина переползает на объезде минного поля канаву и выбирается на дорогу. Неожиданно звучно грохает выстрел. Пыль застилает огневую. Я не вижу, куда попадает снаряд, и бросаюсь за следующим. Снова меня охватывает азарт боя, до дрожи напрягаются нервы, я хочу отрешиться от всех мыслей, не спускать глаз с врагов. Но где-то внутри начинает канючить надоедливый голос: "Ага, вам конец, а он жив! Он уцелеет и будет с Люсей. Говорил о Лукьянове, а думал о себе, ага!"
Усилием воли я стараюсь заглушить в себе этот голос, сосредоточиваюсь только на деле - ползаю на коленях от казенника к ящикам. Попов часто стреляет, меня обсыпает песком, оглушает, я не знаю, не вижу, где машины, - вся моя воля и силы собраны воедино: не пропустить их в деревню. Я чувствую, что этот наш поединок кончится плохо, в машинах, наверное, пехота. Но теперь уже все равно.