"Разве это не дико,- рассуждал он сам с собой,- что родители, вволю наслаждаясь всеми радостями жизни, для чего им достаточно просто расточать богатство, которое им доставил случай, в то же время лишают своих детей самых естественных удовольствий, до коих молодежь так охоча? А по какому праву? И кто им дал это право? Неужели все решает только случай, да и может ли право возникнуть там, где властвует случай? Если бы жив был мой дедушка, который не делал разницы между своими детьми и внуками, мне жилось бы не в пример лучше, он не отказывал бы мне в самом необходимом, ибо разве не является необходимым то, что подобает нам по рождению и воспитанию? Дедушка не заставил бы меня прозябать в нужде и воспретил бы отцу проматывать деньги. Проживи он дольше, он убедился бы, что и внук его должен наслаждаться, тогда бы он, быть может, своим завещанием упрочил мое прежнее благополучие.
Я слышал, что смерть настигла дедушку как раз тогда, когда он намеревался составить завещание, и, быть может, только случай лишил меня причитающейся мне доли того состояния, которого я, если мой папаша будет так им распоряжаться и впредь, пожалуй, лишусь навсегда".
Таким и подобным софистическим рассуждениям о собственности и праве, о том, должен ли человек соблюдать закон или установление, за которое он не голосовал, и в какой мере дозволено ему потихоньку отступать от гражданского кодекса, Фердинанд нередко предавался в часы одиночества и крайнего раздражения, когда ему приходилось из-за недостатка наличных денег отказываться от увеселительной прогулки или другого удовольствия. Ибо те драгоценные вещицы, что у него были, он уже спустил, а его карманных денег никак не хватало.
Характер его стал замкнутым, и можно сказать, что в такие минуты он совсем не уважал свою мать, не желавшую ему помочь, и ненавидел отца, который, по его мнению, во всем становился ему поперек дороги.
Как раз к этому времени он сделал одно открытие, которое только усугубило его озлобленность. Он заметил, что его отец был не только плохим хозяином, но и беспорядочным человеком. Ибо он часто впопыхах, не записывая, брал деньги из своего письменного стола, а потом нередко начинал считать и пересчитывать и сердился, что записи расходятся с кассой. Сын замечал это неоднократно, и поведение отца ранило его особенно сильно, если как раз в то время, когда тот безвозбранно запускал руку в кассу, сам он испытывал острую нужду в деньгах.
Как раз когда он пребывал в таком мрачном расположении духа, произошел случай, открывший ему соблазнительную возможность сделать то, к чему он испытывал лишь смутное и неосознанное побуждение.
Отец поручил ему просмотреть и привести в порядок ящик со старыми письмами. Как-то в воскресенье, оставшись дома один, он нес этот ящик через комнату, где стоял секретер, содержавший в себе отцовскую кассу. Ящик был тяжелый, Фердинанд неловко взял его и хотел на минутку поставить или хотя бы к чему-нибудь прислонить. Не в силах удержать ящик, он ударил им об угол секретера так, что крышка его неожиданно приоткрылась. Тут юноша увидел перед собой свертки монет, на которые он до сих пор лишь изредка осмеливался бросить взгляд, и, поставив ящик, не раздумывая взял один сверток с той стороны, откуда, как ему казалось, отец брал деньги на свои прихоти. Он захлопнул крышку и попробовал еще раз-другой стукнуть ящиком об угол секретера - крышка неизменно отскакивала; дело было верное, все равно как если бы у него имелся ключ от секретера.
С нетерпением устремился он теперь навстречу удовольствиям, в коих до сего времени себе отказывал; стал еще более настойчиво ухаживать за своей красавицей и все, что бы ни затевал, делал с каким-то лихорадочным рвением. Нрав его, прежде живой и мягкий, стал порывистым, почти необузданным, что, правда, не вредило ему самому, но и никому не шло на пользу.
Для человека, одержимого страстью, случай то же, что искра, попавшая на полку заряженного ружья; а любая страсть, которую мы удовлетворяем вопреки совести, требует от нас чрезмерного напряжения физических сил; мы начинаем вести себя словно дикари, и такую необычность нашего поведения трудно скрыть от посторонних глаз.
Чем сильнее протестовал его внутренний голос, тем больше находил он себе надуманных оправданий; чем смелее и свободнее он действовал, тем болезненнее ощущал свою скованность.
Как раз в то время вошли в моду всевозможные недорогие безделушки. Оттилия очень любила украшения; Фердинанд искал возможность доставлять их ей, но так, чтобы сама Оттилия не знала, от кого эти подарки исходят. Подозрение пало на старого дядюшку, и Фердинанд радовался вдвойне, когда его возлюбленная восхищалась подарками и приписывала их дядюшке.
Однако для того, чтобы доставить себе и ей эту радость, он был вынужден еще несколько раз открывать отцовский секретер и делал это с тем большею беззаботностью, что отец нерегулярно клал и брал оттуда деньги, не внося свои расходы в книгу.
Вскоре за тем Оттилия должна была на несколько месяцев уехать к родителям. Молодые люди весьма опечалились, что им придется расстаться, а одно обстоятельство делало их разлуку еще горше. По случайности Оттилия узнала, что подарки ей преподносил Фердинанд, она потребовала от него объяснений, и когда он признался, очень на него рассердилась. Она настаивала на том, чтобы он взял их назад, и это требование причиняло Фердинанду жесточайшие муки. Он объявил ей, что без нее не может и не хочет жить, просил, чтобы она не лишала его своего расположения, и заклинал согласиться стать его женой, как только он будет обеспечен и обзаведется домом. Она любила его; она была растрогана, она обещала ему все, чего он желал, и в этот счастливый миг они скрепили свой союз самыми пылкими объятьями и тысячью нежных поцелуев. После ее отъезда Фердинанд почувствовал себя очень одиноким. В те дома, где он встречал ее, он больше не захаживал,- ведь ее там не было. Лишь по привычке посещал он теперь друзей и увеселительные места и лишь с отвращением еще несколько раз запускал руку в отцовскую кассу, чтобы покрыть расходы, к которым его уже никакие чувства не вынуждали. Он часто бывал один, и, казалось, доброе начало постепенно одерживает в нем победу. Спокойно поразмыслив на досуге, он ужаснулся тому, что мог столь холодно и криводушно обелять свой скверный поступок недостойными софизмами о праве и собственности, о притязаниях на чужое добро и как бы там ни назывались прочие рубрики. Все яснее становилось ему, что единственно честность и верность могут отличать человека и что хороший человек, собственно, должен жить так, чтобы праведностью своей посрамить все законы, хотя бы другой обходил их или пользовался ими для своей выгоды.
Но покуда эти светлые и честные понятия в нем еще не укрепились и не привели к непреклонному решению, он не раз еще в затруднительных случаях поддавался искушению черпать из запретного источника. Но каждый раз делал это с отвращением, словно влекомый за волосы злым демоном.
Наконец Фердинанд, собравшись с духом, порешил навсегда пресечь себе доступ к отцовским деньгам, осведомив родителя о порче замка в его секретере. Он отменно справился с этой задачей: пронес через комнату ящик с уже разобранными письмами и с умышленной неловкостью в присутствии отца резко ударил им об угол секретера; и как же удивился отец, увидев, что крышка при этом внезапно отскочила. Они вместе осмотрели замок и нашли, что язычок его от времени износился, а хомутики расшатались. Замок был незамедлительно исправлен, и Фердинанд давно уже не испытывал такого облегчения, как теперь, убедившись, что деньги в надежной сохранности.
Но на этом он не успокоился. Он тотчас же принял решение возместить похищенную сумму (но счастью, он помнил какую), скопив ее любым способом. С этого дня он стад во всем соблюдать умеренность и откладывать из своих карманных денег, сколько было возможно. Правда, это составляло ничтожную малость сравнительно с тем, что он себе присвоил, но эта сумма все же казалась ему значительной, ибо то был первый шаг к тому, чтобы загладить свой проступок. И то сказать, разница между последним талером, тобою взятым, и первым, который ты отдал,- огромна.
Вскоре после того, как Фердинанд вступил на добрый путь, отец решил отправить его в поездку по торговой части. Фердинанду предстояло ознакомиться с делами одной фабрики, находившейся в отдаленном крае. Речь шла о том, чтобы открыть в местах, где предметы первой необходимости и ручной труд были необыкновенно дешевы, свою контору, посадить там компаньона, самим извлекать прибыль, пока что достававшуюся другим, и с помощью наличного капитала и кредита значительно расширить предприятие. Фердинанду надлежало всесторонне изучить условия на месте и составить обстоятельный отчет. Отец дал ему денег на путевые расходы, приказав обойтись таковыми. Отпущенная сумма была изрядна, Фердинанду жаловаться не приходилось.
И во время этой поездки Фердинанд был очень бережлив, считал и пересчитывал свои деньги и пришел к выводу, что если он и дальше будет себя ограничивать, то сможет отложить треть выданных ему денег. Он твердо надеялся, что случай поможет ему постепенно дополнить недостающую сумму, и такой случай и впрямь представился. Ведь Фортуна - равнодушная богиня, ока равно благоволит и к добрым и к злым.
В той местности, куда он приехал, условия оказались намного благоприятнее, чем предполагалось. Работа велась по-старинке, вручную и кое-как. О выгодных новшествах здесь ничего не знали, во всяком случае, никто еще не умел имя воспользоваться. Владельцы фабрики вкладывали в дело лишь умеренные суммы денег, довольствуясь самой умеренной прибылью; Фердинанд сразу сообразил, что при вложении большего капитала и загодя произведенных оптовых закупках сырья, а также установке новейших машин, можно будет, с помощью опытных мастеров, превратить фабрику в солидное предприятие.