- Этакому-то бутузу! И так перед ним дрожать! Смешная ты, Софья; сердишь ты меня, вот что!
- Ах, Татьяна Павловна, зачем бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? - прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения заметила, как в ту минуту она была счастлива моею покорностью.
- Я, конечно, не могу не почувствовать, если вы сами бросаетесь на людей, Татьяна Павловна, и именно тогда, когда я, войдя, сказал "здравствуйте, мама", чего прежде никогда не делал, - нашел я наконец нужным ей заметить.
- Представьте себе, - вскипела она тотчас же, - он считает это за подвиг? На коленках, что ли, стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать "здравствуй", я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
Разумеется, я пренебрег отвечать. В ту минуту как раз вошла сестра, и я поскорее обратился к ней:
- Лиза, я сегодня видел Васина, и он у меня про тебя спросил. Ты знакома?
- Да, в Луге, прошлого года, - совершенно просто ответила она, садясь подле и ласково на меня посмотрев. Не знаю почему, мне казалось, что она так и вспыхнет, когда я ей расскажу про Васина. Сестра была блондинка, светлая блондинка, совсем не в мать и не в отца волосами; но глаза, овал лица были почти как у матери. Нос очень прямой, небольшой и правильный; впрочем, и еще особенность - мелкие веснушки в лице, чего совсем у матери не было. Версиловского было очень немного, разве тонкость стана, не малый рост и что-то такое прелестное в походке. Со мной же ни малейшего сходства; два противоположные полюса.
- Я их месяца три знала, - прибавила Лиза.
- Это ты про Васина говоришь их, Лиза? Надо сказать его, а не их. Извини, сестра, что я поправляю, но мне горько, что воспитанием твоим, кажется, совсем пренебрегли.
- А при матери низко об этом замечать, с твоей стороны, - так и вспыхнула Татьяна Павловна, - и врешь ты, вовсе не пренебрегли.
- Ничего я и не говорю про мать, - резко вступился я, - знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно... Я лишь про наружный лоск, про все эти светские глупости, впрочем необходимые. Я только о том негодую, что Версилов, услышав, что ты про Васина выговариваешь их, а не его, наверно, не поправил бы тебя вовсе - до того он высокомерен и равнодушен с нами. Вот что меня бесит!
- Сам-то медвежонок, а туда же лоску учит. Не смейте, сударь, впредь при матери говорить: "Версилов", равно и в моем присутствии, - не стерплю! - засверкала Татьяна Павловна.
- Мама, я сегодня жалованье получил, пятьдесят рублей, возьмите, пожалуйста, вот!
Я подошел и подал ей деньги; она тотчас же затревожилась.
- Ах, не знаю, как взять-то! - проговорила она, как бы боясь дотронуться до денег.
Я не понял.
- Помилуйте, мама, если вы обе считаете меня в семье как сына и брата, то...
- Ах, виновата я перед тобою, Аркадий; призналась бы тебе кое в чем, да боюсь тебя уж очень...
Сказала она это с робкою и заискивающею улыбкой; я опять не понял и перебил:
- Кстати, известно вам, мама, что сегодня в суде решилось дело Андрея Петровича с Сокольскими?
- Ах, известно! - воскликнула она, от страху сложив перед собою ладошками руки (ее жест).
- Сегодня? - так и вздрогнула вся Татьяна Павловна, - да быть же того не может, он бы сказал. Он тебе сказал? - повернулась она к матери.
- Ах, нет, что сегодня, про то не сказал. Да я всю неделю так боюсь. Хоть бы проиграть, я бы помолилась, только бы с плеч долой, да опять по-прежнему.
- Так не сказал же и вам, мама! - воскликнул я. - Каков человечек! Вот образец его равнодушия и высокомерия; что я говорил сейчас?
- Решилось-то чем, чем решилось-то? Да кто тебе сказал? - кидалась Татьяна Павловна. - Да говори же!
- Да вот и сам он! Может, расскажет, - возвестил я, заслышав его шаги в коридоре, и поскорей уселся около Лизы.
- Брат, ради бога, пощади маму, будь терпелив с Андреем Петровичем... - прошептала мне сестра.
- Буду, буду, я с тем и воротился, - пожал я ей руку. Лиза очень недоверчиво на меня посмотрела и права была. II.
Он вошел очень довольный собой, так довольный, что и нужным не нашел скрыть свое расположение. Да и вообще он привык перед нами, в последнее время, раскрываться без малейшей Церемонии, и не только в своем дурном, но даже в смешном, чего уж всякий боится; между тем вполне сознавал, что мы до последней черточки все поймем. В последний год он, по замечанию Татьяны Павловны, очень опустился в костюме: одет был всегда прилично, но в старом и без изысканности. Это правда, он готов был носить белье по два дня, что даже огорчало мать; это у них считалось за жертву, и вся эта группа преданных женщин прямо видела в этом подвиг. Шляпы он всегда носил мягкие, широкополые, черные; когда он снял в дверях шляпу - целый пук его густейших, но с сильной проседью волос так и прянул на его голове. Я любил смотреть на его волосы, когда он снимал шляпу.
- Здравствуйте; все в сборе; даже и он в том числе? Слышал его голос еще из передней; меня бранил, кажется?
Один из признаков его веселого расположения - это когда он принимался надо мною острить. Я не отвечал, разумеется. Вошла Лукерья с целым кульком каких-то покупок и положила на стол.
- Победа, Татьяна Павловна; в суде выиграно, а апеллировать, конечно, князья не решатся. Дело за мною! Тотчас же нашел занять тысячу рублей. Софья, положи работу, не труди глаза. Лиза, с работы? - Да, папа, - с ласковым видом ответила Лиза; она звала его отцом; я этому ни за что не хотел подчиниться.
- Устала?
- Устала.
- Оставь работу, завтра не ходи; и совсем брось.
- Папа, мне так хуже.
- Прошу тебя... Я ужасно не люблю, когда женщины работают, Татьяна Павловна.
- Как же без работы-то? Да чтобы женщина не работала!..
- Знаю, знаю, все это прекрасно и верно, и я заранее согласен; но - я, главное, про рукоделья. Представьте себе, во мне это, кажется, одно из болезненных или, лучше, неправильных впечатлений детства. В смутных воспоминаниях моего пяти-шестилетнего детства я всего чаще припоминаю - с отвращением конечно - около круглого стола конклав умных женщин, строгих и суровых, ножницы, материю, выкройки и модную картинку. Все судят и рядят, важно и медленно покачивая головами, примеривая и рассчитывая и готовясь кроить. Все эти ласковые лица, которые меня так любят, - вдруг стали неприступны; зашали я, и меня тотчас же унесут. Даже бедная няня моя, придерживая меня рукой и не отвечая на мои крики и теребенья, загляделась и заслушалась точно райской птицы. Вот эту-то строгость умных лиц и важность перед начатием кройки - мне почему-то мучительно даже и теперь представить. Татьяна Павловна, вы ужасно любите кроить! Как это ни аристократично, но я все-таки больше люблю женщину совсем не работающую. Не прими на свой счет, Софья... Да где тебе! Женщина и без того великая власть. Это, впрочем, и ты знаешь, Соня. Как ваше мнение, Аркадий Макарович, наверно, восстаете?
- Нет, ничего, - ответил я. - Особенно хорошо выражение, что женщина - великая власть, хотя не понимаю, зачем вы связали это с работой? А что не работать нельзя, когда денег нет, - сами знаете.
- Но теперь довольно, - обратился он к матушке, которая так вся и сияла (когда он обратился ко мне, она вся вздрогнула), - по крайней мере хоть первое время чтоб я не видал рукоделий, для меня прошу. Ты, Аркадий, как юноша нашего времени, наверно, немножко социалист; ну, так поверишь ли, друг мой, что наиболее любящих праздность - это из трудящегося вечно народа!
- Отдых, может быть, а не праздность.
- Нет, именно праздность, полное ничегонеделание; в том идеал! Я знал одного вечного труженика, хоть и не из народа; он был человек довольно развитой и мог обобщать. Он всю жизнь свою, каждый день может быть, мечтал с засосом и с умилением о полнейшей праздности, так сказать, доводя идеал до абсолюта - до бесконечной независимости, до вечной свободы мечты и праздного созерцания. Так и было вплоть, пока не сломался совсем на работе; починить нельзя было; умер в больнице. Я серьезно иногда готов заключить, что о наслаждениях труда выдумали праздные люди, разумеется из добродетельных. Это одна из "женевских идей" конца прошлого столетия. Татьяна Павловна, третьего дня я вырезал из газеты одно объявление, вот оно (он вынул клочок из жилетного кармана), - это из числа тех бесконечных "студентов", знающих классические языки и математику и готовых в отъезд, на чердак и всюду. Вот слушайте: "Учительница подготовляет во все учебные заведения (слышите, во все) и дает уроки арифметики", - одна лишь строчка, но классическая! Подготовляет в учебные заведения - так уж конечно и из арифметики? Нет, у ней об арифметике особенно. Это - это уже чистый голод, это уже последняя степень нужды. Трогательна тут именно эта неумелость: очевидно, никогда себя не готовила в учительницы, да вряд ли чему и в состоянии учить. Но ведь хоть топись, тащит последний рубль в газету и печатает, что подготовляет во все учебные заведения и, сверх того, дает уроки арифметики. Per tutto mondo e in altri siti.