- Ax, Андрей Петрович, ей бы помочь! Где она живет? - воскликнула Татьяна Павловна.
- Э, много таких! - Он сунул адрес в карман. - В этом кульке все гостинцы - тебе, Лиза, и вам, Татьяна Павловна; Софья и я, мы не любим сладкого. Пожалуй, и тебе, молодой человек. Я сам все взял у Елисеева и у Балле. Слишком долго "голодом сидели", как говорит Лукерья. (NB. Никогда никто не сидел у нас голодом.) Тут виноград, конфеты, дюшесы и клубничный пирог; даже взял превосходной наливки; орехов тоже. Любопытно, что я до сих пор с самого детства люблю орехи, Татьяна Павловна, и, знаете, самые простые. Лиза в меня; она тоже, как белочка, любит щелкать орешки. Но ничего нет прелестнее, Татьяна Павловна, как иногда невзначай, между детских воспоминаний, воображать себя мгновениями в лесу, в кустарнике, когда сам рвешь орехи... Дни уже почти осенние, но ясные, иногда так свежо, затаишься в глуши, забредешь в лес, пахнет листьями... Я вижу что-то симпатическое в вашем взгляде, Аркадий Макарович?
- Первые годы детства моего прошли тоже в деревне.
- Как, да ведь ты, кажется, в Москве проживал... если не ошибаюсь.
- Он у Андрониковых тогда жил в Москве, когда вы тогда приехали; а до тех пор проживал у покойной вашей тетушки, Варвары Степановны, в деревне, - подхватила Татьяна Павловна.
- Софья, вот деньги, припрячь. На днях обещали пять тысяч дать.
- Стало быть, уж никакой надежды князьям? - спросила Татьяна Павловна.
- Совершенно никакой, Татьяна Павловна.
- Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем вашим, и была другом дома; но хоть князья мне и чужие, а мне, ей-богу, их жаль. Не осердитесь, Андрей Петрович.
- Я не намерен делиться, Татьяна Павловна.
- Конечно, вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они бы прекратили иск, если б вы предложили поделить пополам в самом начале; теперь, конечно, поздно. Впрочем, не смею судить... Я ведь потому, что покойник, наверно, не обошел бы их в своем завещании.
- Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел дело сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня закон - и кончено. Делиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и делу конец.
Он произнес это даже с озлоблением, что редко позволял себе. Татьяна Павловна притихла. Мать как-то грустно потупила глаза: Версилов знал, что она одобряет мнение Татьяны Павловны.
"Тут эмская пощечина!" - подумал я про себя. Документ, доставленный Крафтом и бывший у меня в кармане, имел бы печальную участь, если бы попался к нему в руки. Я вдруг почувствовал, что все это сидит еще у меня на шее; эта мысль, в связи со всем прочим, конечно, подействовала на меня раздражительно.
- Аркадий, я желал бы, чтоб ты оделся получше, мой друг; ты одет недурно, но, ввиду дальнейшего, я мог бы тебе отрекомендовать хорошего одного француза, предобросовестного и со вкусом.
- Я вас попрошу никогда не делать мне подобных предложений, - рванул я вдруг.
- Что так?
- Я, конечно, не нахожу унизительного, но мы вовсе не в таком соглашении, а, напротив, даже в разногласии, потому что я на днях, завтра, оставляю ходить к князю, не видя там ни малейшей службы...
- Да в том, что ты ходишь, что ты сидишь с ним, - служба!
- Такие мысли унизительны.
- Не понимаю; а впрочем, если ты столь щекотлив, то не бери с него денег, а только ходи. Ты его огорчишь ужасно; он уж к тебе прилип, будь уверен... Впрочем, как хочешь...
Ему, очевидно, было неприятно.
- Вы говорите, не проси денег, а по вашей же милости я сделал сегодня подлость: вы меня не предуведомили, а я стребовал с него сегодня жалованье за месяц.
- Так ты уже распорядился; а я, признаюсь, думал, что ты не станешь просить; какие же вы, однако, все теперь ловкие! Нынче нет молодежи, Татьяна Павловна.
Он ужасно злился; я тоже рассердился ужасно.
- Мне надо же было разделаться с вами... это вы меня заставили, - я не знаю теперь, как быть.
- Кстати, Софи, отдай немедленно Аркадию его шестьдесят рублей; а ты, мой друг, не сердись за торопливость расчета. Я по лицу твоему угадываю, что у тебя в голове какое-то предприятие и что ты нуждаешься... в оборотном капитале... или вроде того.
- Я не знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал от мамы, что она расскажет вам про эти деньги, тогда как я так просил ее, - поглядел я на мать, засверкав глазами. Не могу выразить, как я был обижен.
- Аркаша, голубчик, прости, ради бога, не могла я никак, чтобы не сказать...
- Друг мой, не претендуй, что она мне открыла твои секреты, - обратился он ко мне, - к тому же она с добрым намерением - просто матери захотелось похвалиться чувствами сына. Но поверь, я бы и без того угадал, что ты капиталист. Все секреты твои на твоем честном лице написаны. У него "своя идея", Татьяна Павловна, я вам говорил.
- Оставим мое честное лицо, - продолжал я рвать, - я знаю, что вы часто видите насквозь, хотя в других случаях не дальше куриного носа, - и удивлялся вашей способности проницать. Ну да, у меня есть "своя идея". То, что вы так выразились, конечно случайность, но я не боюсь признаться: у меня есть "идея". Не боюсь и не стыжусь.
- Главное, не стыдись.
- А все-таки вам никогда не открою.
- То есть не удостоишь открыть. Не надо, мой друг, я и так знаю сущность твоей идеи; во всяком случае, это: Я в пустыню удаляюсь... Татьяна Павловна! Моя мысль - что он хочет... стать Ротшильдом, или вроде того, и удалиться в свое величие. Разумеется, он нам с вами назначит великодушно пенсион, - мне-то, может быть, и не назначит, - но, во всяком случае, только мы его и видели. Он у нас как месяц молодой - чуть покажется, тут и закатится.
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это была случайность: он ничего не знал и говорил совсем не о том, хоть и помянул Ротшильда; но как он мог так верно определить мои чувства: порвать с ними и удалиться? Он все предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в том не было никакого сомнения.
- Мама! простите мою вспышку, тем более что от Андрея Петровича и без того невозможно укрыться, - засмеялся я притворно и стараясь хоть на миг перебить все в шутку.
- Самое лучшее, мой милый, это то, что ты засмеялся. Трудно представить, сколько этим каждый человек выигрывает, даже в наружности. Я серьезнейшим образом говорю. У него, Татьяна Павловна, всегда такой вид, будто у него на уме что-то столь уж важное, что он даже сам пристыжен сим обстоятельством.
- Я серьезно попросил бы вас быть скромнее, Андрей Петрович.
- Ты прав, мой друг; но надо же высказать раз навсегда, чтобы уж потом до всего этого не дотрогиваться. Ты приехал к нам из Москвы с тем, чтобы тотчас же взбунтоваться, - вот пока что нам известно о целях твоего прибытия. О том, что приехал с тем, чтоб нас удивить чем-то, - об этом я, разумеется, не упоминаю. Затем, ты весь месяц у нас и на нас фыркаешь, - между тем ты человек, очевидно, умный и в этом качестве мог бы предоставить такое фырканье тем, которым нечем уж больше отмстить людям за свое ничтожество. Ты всегда закрываешься, тогда как честный вид твой и красные щеки прямо свидетельствуют, что ты мог бы смотреть всем в глаза с полною невинностью. Он - ипохондрик, Татьяна Павловна; не понимаю, с чего они все теперь ипохондрики?
- Если вы не знали, где я даже рос, - как же вам знать, с чего человек ипохондрик?
- Вот она разгадка: ты обиделся, что я мог забыть, где ты рос!
- Совсем нет, не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться - что так сидеть! Хотите, я вам про себя анекдоты стану рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего не знает из моих приключений.
У меня накипело. Я знал, что более мы уж никогда не будем сидеть, как теперь, вместе и что, выйдя из этого дома, я уж не войду в него никогда, - а потому, накануне всего этого, и не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.
- Это, конечно, премило, если только в самом деле будет смешно, - заметил он, проницательно в меня вглядываясь, - ты немного огрубел, мой друг, там, где ты рос, а впрочем, все-таки ты довольно еще приличен. Он очень мил сегодня, Татьяна Павловна, и вы прекрасно сделали, что развязали наконец этот кулек.
Но Татьяна Павловна хмурилась; она даже не обернулась на его слова и продолжала развязывать кулек и на поданные тарелки раскладывать гостинцы. Мать тоже сидела в совершенном недоумении, конечно понимая и предчувствуя, что у нас выходит неладно. Сестра еще раз меня тронула за локоть. III.
- Я просто вам всем хочу рассказать, - начал я с самым развязнейшим видом, - о том, как один отец в первый раз встретился с своим милым сыном; это именно случилось "там, где ты рос"...
- Друг мой, а это будет... не скучно? Ты знаешь: tous les genres...
- Не хмурьтесь, Андрей Петрович, я вовсе не с тем, что вы думаете. Я именно хочу, чтоб все смеялись.
- Да услышит же тебя бог, мой милый. Я знаю, что ты всех нас любишь и... не захочешь расстроить наш вечер, - промямлил он как-то выделанно, небрежно.
- Вы, конечно, и тут угадали по лицу, что я вас люблю?
- Да, отчасти и по лицу.
- Ну, а я так по лицу Татьяны Павловны давно угадал, что она в меня влюблена. Не смотрите так зверски на меня, Татьяна Павловна, лучше смеяться! Лучше смеяться!
Она вдруг быстро ко мне повернулась и пронзительно с полминуты в меня всматривалась.
- Смотри ты! - погрозила она мне пальцем, но так серьезно, что это вовсе не могло уже относиться к моей глупой шутке, а было предостережением в чем-то другом: "Не вздумал ли уж начинать?"