- А коли так, - продолжал я почти вне себя, - то скажите мне: для того ли вы привлекали меня, ласкали меня, принимали меня, что подозревали во мне знание о документе? Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку не говорите, а дайте мне все докончить: я все время, как к вам ходил, все это время подозревал, что вы для того только и ласкали меня, чтоб из меня выпытать это письмо, довести меня до того, чтоб я признался... Постойте, еще минуту: я подозревал, но я страдал. Двоедушие ваше было для меня невыносимо, потому что... потому что я нашел в вас благороднейшее существо! Я прямо говорю, я прямо говорю: я был вам враг, но я нашел в вас благороднейшее существо! Все было побеждено разом. Но двоедушие, то есть подозрение в двоедушии, томило... Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я не рассержусь... то есть я хотел сказать - не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю. Что ж тут может быть неестественного и дурного? Вы мучаетесь документом, вы подозреваете, что такой-то все знает; что ж, вы очень могли желать, чтоб такой-то высказался... Тут ничего нет дурного, ровно ничего. Искренно говорю. Но все-таки надо, чтобы вы теперь мне что-нибудь сказали... признались (простите это слово). Мне надо правду. Почему-то так надо! Итак, скажите: для того ли вы обласкали меня, чтоб выпытать у меня документ... Катерина Николаевна?
Я говорил как будто падал, и лоб мой горел. Она слушала меня уже без тревоги, напротив, чувство было в лице; но она смотрела как-то застенчиво, как будто стыдясь.
- Для того, - проговорила она медленно и вполголоса. - Простите меня, я была виновата, - прибавила она вдруг, слегка приподымая ко мне руки. Я никак не ожидал этого. Я всего ожидал, но только не этих двух слов; даже от нее, которую знал уже.
- И вы говорите мне: "виновата"! Так прямо: "виновата"? - вскричал я.
- О, я уже давно стала чувствовать, что пред вами виновата... и даже рада теперь, что вышло наружу...
- Давно чувствовали? Для чего же вы не говорили прежде?
- Да я не умела как и сказать, - улыбнулась она, - то есть я и сумела бы, - улыбнулась она опять, - но как-то становилось все совестно... потому что я действительно вначале вас только для этого "привлекала", как вы выразились, ну а потом мне очень скоро стало противно... и надоело мне все это притворство, уверяю вас! - прибавила она с горьким чувством, - да и все эти хлопоты тоже!
- И почему, почему бы вам не спросить тогда прямехоньким образом? Так бы и сказали: "Ведь ты знаешь про письмо, чего же ты притворяешься?" И я бы вам тотчас все сказал, тотчас признался!
- Да я вас... боялась немного. Признаюсь, я тоже вам и не Доверяла. Да и вправду: если я хитрила, то ведь и вы тоже, - прибавила она, усмехнувшись.
- Да, да, я был недостоин! - вскричал я пораженный. - О, вы еще не знаете всех бездн моего падения!
- Ну уж и бездн! Узнаю ваш слог, - тихо улыбнулась она. - Это письмо, - прибавила она грустно, - было самым грустным и легкомысленным поступком моей жизни. Сознание об этом поступке было мне всегдашним укором. Под влиянием обстоятельств и опасений я усумнилась в моем милом, великодушном отце. Зная, что это письмо могло попасть... в руки злых людей... имея полные основания так думать (с жаром произнесла она), я трепетала, что им воспользуются, покажут папа... а на него это могло произвести чрезвычайное впечатление... в его положении... на здоровье его... и он бы меня разлюбил... Да, - прибавила она, смотря мне ясно в глаза и, вероятно, поймав на лету что-то в моем взгляде, - да, я боялась тоже и за участь мою: я боялась, что он... под влиянием своей болезни... мог лишить меня и своих милостей... Это чувство тоже входило, но я, наверно, и тут перед ним виновата: он так добр и великодушен, что, конечно, бы меня простил. Вот и все, что было. А что я так поступила с вами, то так не надо было, - кончила она, опять вдруг застыдившись. - Вы меня привели в стыд.
- Нет, вам нечего стыдиться! - вскричал я.
- Я действительно рассчитывала... на вашу пылкость... и сознаюсь в этом, - вымолвила она потупившись.
- Катерина Николаевна! Кто, кто, скажите, заставляет вас делать такие признания мне вслух? - вскрикнул я, как опьянелый, - ну что бы вам стоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне, как дважды два, что хоть оно и было, но все-таки ничего не было, - понимаете, как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой? Ведь я глуп и груб, я бы вам тотчас поверил, я бы всему поверил от вас, что бы вы ни сказали! Ведь вам бы ничего не стоило так поступить? Ведь не боитесь же вы меня в самом деле? Как могли вы так добровольно унизиться перед выскочкой, перед жалким подростком?
- В этом по крайней мере я не унизилась перед вами, - промолвила она с чрезвычайным достоинством, по-видимому не поняв мое восклицание.
- О, напротив, напротив! я только это и кричу!..
- Ах, это было так дурно и так легкомысленно с моей стороны! - воскликнула она, приподнимая к лицу свою руку и как бы стараясь закрыться рукой, - мне стыдно было еще вчера, а потому я и была так не по себе, когда вы у меня сидели... Вся правда в том, - прибавила она, - что теперь обстоятельства мои вдруг так сошлись, что мне необходимо надо было узнать наконец всю правду об участи этого несчастного письма, а то я было уж стала забывать о нем... потому что я вовсе не из этого только принимала вас у себя, - прибавила она вдруг.
Сердце мое задрожало.
- Конечно нет, - улыбнулась она тонкой улыбкой, - конечно нет! Я... Вы очень метко заметили это давеча, Аркадий Макарович, что мы часто с вами говорили как студент с студентом. Уверяю вас, что мне очень скучно бывает иногда в людях; особенно стало это после заграницы и всех этих наших семейных несчастий... Я даже мало теперь и бываю где-нибудь, и не от одной только лени. Мне часто хочется уехать в деревню. Я бы там перечла мои любимые книги, которые уж давно отложила, а все никак не сберусь прочесть. Я вам про это уж говорила. Помните, вы смеялись, что я читаю русские газеты, по две газеты в день?
- Я не смеялся...
- Конечно, потому что и вас это так же волновало, а я вам давно призналась: я русская и Россию люблю. Вы помните, мы все с вами читали "факты", как вы это называли (улыбнулась она). Вы хоть и очень часто бываете какой-то... странный, но вы иногда так оживлялись, что всегда умели сказать меткое слово, и интересовались именно тем, что меня интересовало. Когда вы бываете "студентом", вы, право, бываете милы и оригинальны. Вот другие роли вам, кажется, мало идут, - прибавила она с прелестной, хитрой усмешкой. - Вы помните, мы иногда по целым часам говорили про одни только цифры, считали и примеривали, заботились о том, сколько школ у нас, куда направляется просвещение. Мы считали убийства и уголовные дела, сравнивали с хорошими известиями... хотелось узнать, куда это все стремится и что с нами самими, наконец, будет. Я в вас встретила искренность. В свете с нами, с женщинами, так никогда не говорят. Я на прошлой неделе заговорила было с князем -вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все с какой-то иронией и с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью, с которою обыкновенно говорят "великие мужи" с нами, женщинами, если те сунутся "не в свое дело"... А помните, как мы о Бисмарке с вами чуть не поссорились? Вы мне доказывали, что у вас есть своя идея "гораздо почище" Бисмарковой, - засмеялась вдруг она. - Я в жизни встретила лишь двух людей, которые со мной говорили вполне серьезно: покойного мужа, очень, очень умного и... бла-го-родного человека, - произнесла она внушительно, - и еще - вы сами знаете кого...
- Версилова! - вскричал я. Я чуть дышал над каждым ее словом.
- Да; я очень любила его слушать, я стала с ним под конец вполне... слишком, может быть, откровенною, но тогда-то он мне и не поверил!
- Не поверил?
- Да, ведь и никто никогда мне не верил.
- Но Версилов, Версилов!
- Он не просто не поверил, - промолвила она, опустив глаза и странно как-то улыбнувшись, - а счел, что во мне "все пороки".
- Которых у вас нет ни одного!
- Нет, есть некоторые и у меня.
- Версилов не любил вас, оттого и не понял вас, - вскричал я, сверкая глазами.
Что-то передернулось в ее лице.
- Оставьте об этом и никогда не говорите мне об... этом человеке... - прибавила она горячо и с сильною настойчивостью. - Но довольно; пора. (Она встала, чтоб уходить.) - Что ж, прощаете вы меня или нет? - проговорила она, явно смотря на меня.
- Мне... вас... простить! Послушайте, Катерина Николаевна, и не рассердитесь! правда, что вы выходите замуж?
- Это еще совсем не решено, - проговорила она, как бы испугавшись чего-то, в смущении.
- Хороший он человек? Простите, простите мне этот вопрос!
- Да, очень хороший...
- Не отвечайте больше, не удостоивайте меня ответом! Я ведь знаю, что такие вопросы от меня невозможны! Я хотел лишь знать, достоин он или нет, но я про него узнаю сам.
- Ах, послушайте! - с испугом проговорила она.
- Нет, не буду, не буду. Я пройду мимо... Но вот что только скажу: дай вам бог всякого счастия, всякого, какое сами выберете... за то, что вы сами дали мне теперь столько счастья, в один этот час! Вы теперь отпечатались в душе моей вечно. Я приобрел сокровище: мысль о вашем совершенстве. Я подозревал коварство, грубое кокетство и был несчастен... потому что не мог с вами соединить эту мысль... в последние дни я думал день и ночь; и вдруг все становится ясно как день! Входя сюда, я думал, что унесу иезуитство, хитрость, выведывающую змею, а нашел честь, славу, студента!.. Вы смеетесь? Пусть, пусть! Ведь вы - святая, вы не можете смеяться над тем, что священно...
- О нет, я тому только, что у вас такие ужасные слова... Ну, что такое "выведывающая змея"? - засмеялась она.
- У вас вырвалось сегодня одно драгоценное слово, - продолжал я в восторге. - Как могли вы только выговорить предо мной, "что рассчитывали на мою пылкость"? Ну пусть вы святая и признаетесь даже в этом, потому что вообразили в себе какую-то вину и хотели себя казнить... Хотя, впрочем, никакой вины не было, потому что если и было что, то от вас все свято! Но все-таки вы могли не сказать именно этого слова, этого выражения!.. Такое неестественное даже чистосердечие показывает лишь высшее ваше целомудрие, уважение ко мне, веру в меня, - бессвязно восклицал я. - О, не краснейте, не краснейте!.. И кто, кто мог клеветать и говорить, что вы - страстная женщина? О, простите: я вижу мучительное выражение на вашем лице; простите исступленному подростку его неуклюжие слова! Да и в словах ли, в выражениях ли теперь дело? Не выше ли вы всех выражений?.. Версилов раз говорил, что Отелло не для того убил Дездемону, а потом убил себя, что ревновал, а потому, что у него отняли его идеал!.. Я это понял, потому что и мне сегодня возвратили мой идеал!