- Вы меня слишком хвалите: я не стою того, - произнесла она с чувством. - Помните, что я говорила вам про ваши глаза? - прибавила она шутливо.
- Что у меня не глаза, а вместо глаз два микроскопа, и что я каждую муху преувеличиваю в верблюда! Нет-с, тут не верблюд!.. Как, вы уходите?
Она стояла среди комнаты, с муфтой и с шалью в руке.
- Нет, я подожду, когда вы выйдете, а сама выйду потом. Я еще напишу два слова Татьяне Павловне.
- Я сейчас уйду, сейчас, но еще раз: будьте счастливы, одни или с тем, кого выберете, и дай вам бог! А мне - мне нужен лишь идеал!
- Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас... Про вас отец мой говорит всегда: "милый, добрый мальчик!" Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах... Я слишком понимаю, как сложилась душа ваша... Но теперь хоть мы и студенты, - прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, - но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и... верно, вы это понимаете?
- Нельзя?
- Нельзя, долго нельзя... в этом уж я виновата... Я вижу, что это теперь совсем невозможно... Мы будем встречаться иногда у папа...
"Вы боитесь "пылкости" моих чувств, вы не верите мне?" - хотел было я вскричать; но она вдруг так предо мной застыдилась, что слова мои сами не выговорились.
- Скажите, - вдруг остановила она меня уже совсем у дверей, - вы сами видели, что... то письмо... разорвано? Вы хорошо это запомнили? Почему вы тогда узнали, что это было то самое письмо к Андроникову?
- Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его... Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и целовать то место на полу, где стояла ваша нога... - проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро вышел.
Я пустился домой; в моей душе был восторг. Все мелькало в уме, как вихрь, а сердце было полно. Подъезжая к дому мамы, я вспомнил вдруг о Лизиной неблагодарности к Анне Андреевне, об ее жестоком, чудовищном слове давеча, и у меня вдруг заныло за них всех сердце! "Как у них у всех жестко на сердце! Да и Лиза, что с ней?" - подумал я, став на крыльцо.
Я отпустил Матвея и велел приехать за мной, ко мне на квартиру в девять часов. Глава пятая I.
К обеду я опоздал, но они еще не садились и ждали меня. Может быть, потому, что я вообще у них редко обедал, сделаны были даже кой-какие особые прибавления: явились на закуску сардины и проч. Но к удивлению моему и к горю, я застал всех чем-то как бы озабоченными, нахмуренными: Лиза едва улыбнулась, меня завидя, а мама видимо беспокоилась; Версилов улыбался, но с натуги. "Уж не поссорились ли?" - подумалось мне. Впрочем, сначала все шло хорошо: Версилов только поморщился немного на суп с клецками и очень сгримасничал, когда подали зразы:
- Стоит только предупредить, что желудок мой такого-то кушанья не выносит, чтоб оно на другой же день и явилось, - вырвалось у него в досаде.
- Да ведь что ж, Андрей Петрович, придумать-то? Никак не придумаешь нового-то кушанья никакого, - робко ответила мама.
- Твоя мать - совершенная противоположность иным нашим газетам, у которых что ново, то и хорошо, - хотел было сострить Версилов но игривее и подружелюбнее; но у него как-то не вышло, и он только пуще испугал маму, которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив, что уж отобедала, уселась подле мамы на диване.
Я все еще не успел приобрести расположения этой особы; даже, напротив, она еще пуще стала на меня нападать за все про все. Особенно усилилось ее неудовольствие на меня за последнее время: она видеть не могла моего франтовского платья, а Лиза передавала мне, что с ней почти случился припадок, когда она узнала, что у меня лихач-извозчик. Я кончил тем, что по возможности стал избегать с ней встречи. Два месяца назад, после отдачи наследства, я было забежал к ней поболтать о поступке Версилова, но не встретил ни малейшего сочувствия; напротив, она была страшно обозлена: ей очень не понравилось, что отдано все, а не половина; мне же она резко тогда заметила:
- Бьюсь об заклад, ты уверен, что он и деньги отдал и на дуэль вызывал, единственно чтоб поправиться в мнении Аркадия Макаровича.
И ведь почти она угадала: в сущности я что-то в этом роде тогда действительно чувствовал.
Я тотчас понял, только что она вошла, что она непременно на меня накинется; даже был немножко уверен, что она, собственно, для этого и пришла, а потому я стал вдруг необыкновенно развязен; да и ничего мне это не стоило, потому что я все еще, с давешнего, продолжал быть в радости и в сиянии. Замечу раз навсегда, что развязность никогда в жизни не шла ко мне, то есть не была мне к лицу, а, напротив, всегда покрывала меня позором. Так случилось и теперь: я мигом проврался; без всякого дурного чувства, а чисто из легкомыслия; заметив, что Лиза ужасно скучна, я вдруг брякнул, даже и не подумав о том, что говорю:
- В кои-то веки я здесь обедаю, и вот ты, Лиза, как нарочно, такая скучная!
- У меня голова болит, - ответила Лиза.
- Ах, боже мой, - вцепилась Татьяна Павловна, - что ж, что больна? Аркадий Макарович изволил приехать обедать, должна плясать и веселиться.
- Вы решительно - несчастье моей жизни, Татьяна Павловна; никогда не буду при вас сюда ездить! - и я с искренней досадой хлопнул ладонью по столу; мама вздрогнула, а Версилов странно посмотрел на меня. Я вдруг рассмеялся и попросил у них прощения.
- Татьяна Павловна, беру слово о несчастье назад, - обратился я к ней, продолжая развязничать.
- Нет, нет, - отрезала она, - мне гораздо лестнее быть твоим несчастьем, чем наоборот, будь уверен.
- Милый мой, надо уметь переносить маленькие несчастия жизни, - промямлил, улыбаясь, Версилов, - без несчастий и жить не стоит.
- Знаете, вы - страшный иногда ретроград, - воскликнул я, нервно смеясь.
- Друг мой, это наплевать.
- Нет, не наплевать! Зачем вы ослу не говорите прямо, когда он - осел?
- Уж ты не про себя ли? Я, во-первых, судить никого не хочу и не могу.
- Почему не хотите, почему не можете?
- И лень, и претит. Одна умная женщина мне сказала однажды, что я не имею права других судить потому, что "страдать не умею", а чтобы стать судьей других, надо выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но в применении ко мне, может, и правда, так что я даже с охотой покорился суждению.
- Да неужто ж это Татьяна Павловна вам сказала? - воскликнул я.
- А ты почему узнал? - с некоторым удивлением взглянул Версилов.
- Да я по лицу Татьяны Павловны угадал; она вдруг так дернулась.
Я угадал случайно. Фраза эта действительно, как оказалось потом, высказана была Татьяной Павловной Версилову накануне в горячем разговоре. Да и вообще, повторяю, я с моими радостями и экспансивностями налетел на них всех вовсе не вовремя: у каждого из них было свое, и очень тяжелое.
- Ничего я не понимаю, потому что все это так отвлеченно; и вот черта: ужасно как вы любите отвлеченно говорить, Андрей Петрович; это - эгоистическая черта; отвлеченно любят говорить одни только эгоисты.
- Неглупо сказано, но ты не приставай.
- Нет, позвольте, - лез я с экспансивностями, - что значит "выстрадать право на суд"? Кто честен, тот и судья - вот моя мысль.
- Немного же ты в таком случае наберешь судей.
- Одного уж я знаю.
- Кого это?
- Он теперь сидит и говорит со мной.
Версилов странно усмехнулся, нагнулся к самому моему уху и, взяв меня за плечо, прошептал мне: "Он тебе все лжет".
Я до сих пор не понимаю, что у него тогда была за мысль, но очевидно он в ту минуту был в какой-то чрезвычайной тревоге (вследствие одного известия, как сообразил я после). Но это слово "он тебе все лжет" было так неожиданно и так серьезно сказано и с таким странным, вовсе не шутливым выражением, что я весь как-то нервно вздрогнул, почти испугался и дико поглядел нa него; но Версилов поспешил рассмеяться.
- Ну и слава богу! - сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, - а то я было подумала... Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
- Тем-то и безнравственна родственная любовь, мама, что она - не заслуженная. Любовь надо заслужить.
- Пока-то еще заслужишь, а здесь тебя и ни за что любят.
Все вдруг рассмеялись.
- Ну, мама, вы, может, и не хотели выстрелить, а птицу убили! - вскричал я, тоже рассмеявшись.
- А ты уж и в самом деле вообразил, что тебя есть за что любить, - набросилась опять Татьяна Павловна, - мало того, что даром тебя любят, тебя сквозь отвращенье они любят!
- Ан вот нет! - весело вскричал я, - знаете ли, кто, может быть, сказал мне сегодня, что меня любит?
- Хохоча над тобой, сказал! - вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. - Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это - грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты брать не стыдишься?