Автор: Абрамов Ф.А.
Снегопад застал их на середке реки. Вмиг стало слепо, бело, залепило глаза — неизвестно, куда и ехать.
Выручили пролетавшие где-то над головой гуси: закричали, заспорили суматошно — видать, и они растерялись в этой заварухе. Вот тогда-то Власик, прислушиваясь к их удаляющемуся гомону, и сообразил, в какой стороне юг, ибо куда же сейчас лететь птице, как не в теплые края.
Снежная липуха немного успокоилась, когда от перевоза поднялись в крутой берег. Впереди проглянуло Сосино с жердяной изгородью по задворью, черная часовня замаячила в полях слева.
Вытирая рукой мокрое лицо, Власик начал было объяснять своему неразговорчивому спутнику, как пройти в деревню и разыскать бригадира, но тот, похоже, в этом не нуждался: загвоздил суковатой палкой побелевшую дорогу, как будто всю жизнь по ней ходил.
Из тутошних, видно, чей? — подумал Власик.
Однако раздумывать над этим ему было некогда. Он замерз, продрог насквозь — от стужи, от сырости, — и все мысли его сейчас были сосредоточены на том, чтобы поскорее добраться до Микшй да отогреться в тепле.
В доме у Микши, несмотря на то, что перевалило за девятый час, все еще было утро. Хозяйка с худым, разрумянившимся от жара лицом хлопотала возле печи, а хозяин, мрачный, опухший, весь заросший дремучей щетиной, сидел за столом и пил чай. Пил в одиночестве, под обстрелом угрюмых взглядов своих отпрысков, таких же крепколобых и грудастых, как их отец, сбившихся в тесную кучу на широкой родительской кровати справа от порога.
Власик поздоровался.
Ни слова, ни кивка в ответ. Как будто они и не кореши, не приятели давние.
Но он и не подумал обижаться на Микшу — всегда так, когда переберет накануне, — а потому спокойно занялся своим делом: снял с себя широкий пояс связиста-линейщика с металлической цепью, снял мокрую, стоявшую колом парусиновую куртку и к печке, на скамейку — тепло так и обняло его худую, продрогшую спину.
Хозяин — в полном молчании домашних — выпил еще два стакана чая, черного, как болотная вода, и только после этого повел своим страховидным горбылем — нос у него раздавлен с детства:
— Чего куришь?
Власик с готовностью достал из парусиновых штанов помятую пачку «Севера», перекочевал к столу — карантин кончился. Закурили.
— Новости? — опять коротко пропитым голосом гаркнул Микша.
— Да что новости, Никифор Иванович. Известны мои новости. Ребятишки сейчас в школу ходят, все изоляторы посбивали. Вот и загораю кажинный день на линии. Ну а ежели районные дела... (Власик жил в райцентре.) Экспедиция тут из сузёма1 вернулась, крепко, говорят, пошуровали. Все ручьи, все речки на замок взяли.
— Ерунда, — поморщился Микша.
— Да нет, не ерунда, Никифор Иванович. Теперь лишний раз за рыбкой в сузём не сходишь.
— Ерунда, говорю, — повторил Микша. — Будут они наш сузём на замок запирать. Какая рыба в сузёмных речках? Мусор один. Они шуровали, да весь вопрос — чего. Не ту ли самую рыбку, которая под землей?..
У Власика отвалилась нижняя челюсть, два желтых, прокуренных клыка проглянули в беззубом рту.
1 Северная тайга.
— Балда! Насчет урана, говорю, але еще какой взрывной хреновины. А рыба эта для отвода глаз. Понял?
— А ведь это подходяще, Никифор Иванович, — живо согласился Власик, и сухое, бескровное лицо его разом просияло. — Я тут с одним переезжал за реку, не больно-то он на воду глядел.
— С кем с одним?
— Да с одним, с экспедиции с этой. Здоровый боров, а сам хромает. С палкой.
Микша удивленно повел своей черной шерстистой бровью:
— Зачем бы это ему сюда? Чего он не видал в нашей дыре?
— А вот уж в части этого не докладывал. — Власик поглядел в окошко, поглядел на Оксю, гремевшую железной кочергой у печки, хитровато прищурил глаз. — А что, Никифор Иванович, может, сообразим сегодня к вечеру? Поскоблим маленько донышко, пока рекостав не начался?
— Браконьерничать? — прямо поставил вопрос Микша. — Давно тебя защучили — хочешь снова на острогу?
— Да что, Никифор Иванович, захочешь рыбки — и на острогу полезешь...
— Нельзя, — отрубил Микша. — Рыбнадзор ноне днюет и ночует на реке.
— Ничего, ничего. Можно, ежели аккуратненько да с ог-лядом. — И тут Власик двинул в ход, так сказать, материальный стимул (любили они с Микшей всякие заковыристые словечки) — хлоп на стол бутылку.
Оксе этот номер, конечно, не понравился, да что обращать на нее внимание? Какая баба в ладоши бьет, когда мужик с бутылкой обнимается?
После опохмелки разговор пошел как по маслу, и они принялись разрабатывать план предстоящей вылазки: как лучше сделать, чтобы не напороться на рыбнадзор? в какое время выехать? куда? вниз спуститься, к перекатам, или, наоборот, податься вверх, к Красной щелье, где не так заметен луч?
Однако не успели они обговорить и половины — нешуточное дело затевают! — как под окошком вырос высокий человек в черном плаще.
— Он! — живо воскликнул Власик и даже привстал. — Тот самый, с рыбной экспедиции.
Некоторое время незнакомец разглядывал Микшин дом, затем, припадая на больную ногу, вдруг двинулся в заулок.
Власик и Микша переглянулись: не наклепал ли кто на них? По какому еще делу может пожаловать рыбный человек?
Дело, слава богу, касалось не их. Но, как говорится, хрен редьки не слаще: незнакомец, подав Микше записку от директора совхоза, просил свозить его на Курзию.
— На Курзию? — страшно удивился Власик. — Сейчас? Да вы, дорогой товарищ, слыхали, нет, что такое эта самая Кур-зия? Сорок верст сузёмом да глубокой осенью... Зря, что ли, ее у нас зовут Грузией!.. Да там после лишенцев, этих самых кулаченных, никто и не бывал.
Никакого впечатления! Глазами железными в Микшу вцепился, будто заморозить, загипнотизировать того решил, а что пищат остальные — Окся тоже подала голос от печки, — наплевать.
Микша с ответом не спешил. Сидел, поглядывал на улицу, где снова, похоже, запосвистывал ветер, катал на лбу кожу, как волны на реке, и Власик уже не сомневался: сейчас задаст от ворот поворот этому высокомерному начальничку, — а Микша возьми да и скажи:
— Можно, пожалуй, прокатиться.
Выехали уже не рано, в первом часу, потому что не к теще в гости ехали — в сузём. Пришлось менять передние колеса у телеги, подгонять коню хомут, подрубать копыта, да мало ли чего. А кроме того, заставил себя ждать Кудасов, командированный, который, как все приезжие, потащился поглядеть на ихнюю знаменитость — старую часовню.
Пьяненький, основательно поднакачавшийся Власик увязался их провожать. Ему страсть как не хотелось расставаться с двумя бутылками, уплывшими от него в берестяной корзине, накрепко привязанной к задку телеги, и он, позвякивая своей цепью, ковылял сбоку, канючил:
— Здря вы, товарищ Кудасов, ей-богу, здря. У нас на эту Курзию-Грузию забыли когда и ездили. А вы вздумали на вечер глядя. Давайте хоть из-за утра...
Микша в душе был согласен с приятелем. Конечно, лучше бы сейчас сидеть в теплой избе, чем полоскаться на осеннем ветру, да раз уж слово дадено — терпи. И он, настраивая себя на долгую дорожную маету, заговорил, как только въехали в поле, — тут Власик от них отстал:
— Ну что, рыбку в морях да в океанах вычерпали — за су-зёмы взялись?
Кудасов не ответил. Он, как и следовало ожидать, смотрел на часовню, мимо которой они проезжали, — угрюмую, черную постройку наподобие высокого бревенчатого амбара, без креста, с развороченной крышей, с подпорами по бокам.
— Памятник старины, — не без ехидства объявил Микша. — Под охраной государства. Дощечка имеется. Ни одного гвоздика железного — все дерево. Топором одним рублена. В одна тысяча шестьсот шестьдесят семом году. При Иване Грозном.
— Иван Грозный на сто лет раньше жил, — заметил Кудасов.
— Ну хрен с ним, с Иваном Грозным. Не все едино. А вот про крышу могу сказать точно. — Микша захохотал. — Нашего, советского производства. Одна тысяча девятьсот тридцатого года. Со всех деревней тогда народ согнали. На ура крест стаскивали, чтобы наглядная агитация насчет бога была. Я тоже, даром что пацан был, за веревку маленько подержался.
Вдали плеснулся тоненький плаксивый голосишко — это Власик, должно быть, с песней входил в деревню, — и тотчас же протяжный гул покрыл его: они подъезжали к лесу. Черная, подпертая слегами часовня, как какое-то допотопное чудовище, смотрела им вслед из полей.
— Да... — Микша закурил. — Повидала эта часовня кое-чего на своем веку. В старину тут, сказывают, верующие заперлись, живьем спалить себя хотели — понимаешь, какой народец был! — да царские солдаты помешали, двери вышибли. А в этом самом тридцатом году что тут делалось... По два, по три мертвяка за утро вытаскивали. Из раскулаченных. С южных районов которые к нам, на Север, были высланы. Жуть сколько их в нашей деревне было! Все лето баржами возили. Все гумна, все сараи были забиты, а уж в часовне этой... В четыре яруса нары стояли!..
Седок оказался не из тех, с кем не соскучишься. Сидел — глаза в землю, руки в замок (язва, что ли, точит?) и ни оха, ни вздоха.
Некоторое время Микша вглядывался в реденький сосновый жердняк справа — тут где-то должны быть его дрова, рубленные нынешней весной. Потом внимание его привлекли свежие заячьи петли, раскиданные по снежной пороше вдоль дороги, и он с живостью воскликнул:
— Смотри-ко, смотри, косой-то что надумал! В такую непогодь по лесу разгуливать.
И опять молчание. Опять натужный скрип телеги да всхрап коня на взъемах.
За Летовкой — это ручей в двух километрах от деревни — стали попадаться ели, сперва поодиночке, вперемешку с березой, а потом все гуще, гуще — залохматили небо, намертво сдавили дорогу. Сразу из белого дня въехали в сумерки.
— Ну вот, — сказал Микша, прислушиваясь к таежному гулу, идущему поверху. — Теперь до самой Курзии эта краса пойдет. Он поднял куколь дождевика, покачал головой.
— Нет, ни черта не пойму, как все это делалось. Ну выслали людей из своих краев, кого правдами, кого неправдами — не будем говорить. Горячее времечко было, щепа летела направо и налево. Да зачем в сузём-то загонять? Разве мало пустой земли в России? А ведь тут, в этом сузёме, хоть лопни — хлеба не вырастишь. Середь лета утренники гремят. Мы, бывало, на этой Курзии сено ставим. В деревне лето как лето, а тут, тридцать пять — сорок верст в сторону, — вода по утрам в котелке мерзнет. Эх, да что говорить! — Микша круто махнул рукой — Я сам тогда ужасно идейный был.