Толстой, конечно, прав, когда пишет, что «народ сам собой везде учится», что сын крестьянина, дьячка, скотовода‑киргиза больше подготовлен к практической жизни: «смолоду уже становится в прямые отношения с жизнью, с природой и людьми, смолоду учится плодотворно, работая». Но с этой позиции он отрицает вообще пользу «университетского образования», поскольку в университетах, на его взгляд, готовятся «ненужные для жизни», «раздраженные, больные либералы».
Он пишет с полным правом: «Никто никогда не думал об учреждении университетов на основании потребности народа. Это было и невозможно, потому что потребность народа была и остается неизвестною». Но его собственная попытка создать в Ясной Поляне «университет в лаптях» не осуществилась. И яснополянская школа, при всем ее значении – историческом и лично для Толстого, не могла повлиять на решение народной судьбы. Те самые мальчики, о которых с таким восторгом рассказывал, писатель в статьях «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» и «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?», приобщились благодаря своему учителю даже к творчеству, но в жизни, тогдашней российской жизни, не смогли, избавиться от нищеты и несчастий.
Название статьи о яснополянской школе за ноябрь и декабрь месяцы заставляет вспомнить Севастопольские рассказы: «Севастополь в декабре месяце», «Севастополь в мае», «Севастополь в августе 1855 года».
И здесь сражение было проиграно: школа закрылась, народ остался предоставленным своей судьбе. Но школа, по словам Толстого, его «сильно образовала». В 60‑е годы он создает «Войну и мир» с «главной – мыслью народной», а размышляя о будущем России, вспоминает казачество. Для яснополянской школы образцом тоже были казачьи общины. «Будущность России – казачество: свобода, равенство и обязательная военная служба каждого» (т. 47, с. 204).
Свобода означала при этом главное для русского крестьянина и для России, остававшейся и во второй половине XIX в. крестьянской страной: освобождение земли от частной собственности. «Эта идея имеет будущность. Русская революция только на ней может быть основана» (т. 48, с. 85).
В статье «О народном образовании» Толстой утверждает: «неизменный закон движения вперед образования»‑«потребность к равенству». А в статье «Прогресс и определение образования» дает свою формулировку прогресса вообще: «Закон прогресса, или совершенствования, написан в душе каждого человека и, только вследствие заблуждения, переносится в историю. Оставаясь личным, этот закон плодотворен и доступен каждому; перенесенный в историю, он делается праздной, пустой болтовней, ведущей к оправданию каждой бессмыслицы и фатализма».
Ссылаясь на «Историю цивилизации в Англии» Генри Томаса Бокля, английского историка первой половины XIX в., и споря с ним, Толстой выражает уверенность, что русские не обязаны подлежать тому же закону движения цивилизации, которому подлежат европейские народы. К тому же, по мысли Толстого, еще не доказано, что движение вперед ложной и ненужной народу цивилизации есть благо.
Эта же мысль и вся аргументация повторены спустя сорок лет в статье «Рабство нашего времени», где Толстой критикует политическую экономию, которая за образец общего порядка берет не «положение людей всего мира за все историческое время», а положение людей в «маленькой, находящейся в самом исключительном положении Англии в конце прошлого и начале нынешнего столетия».
Как же освободиться от рабства? Как уничтожить частную собственность на землю?
Эти вопросы – главные в публицистике Толстого 1900‑х годов.
Он по‑прежнему уверен, что капиталистический путь не подходит для России. Советует всем людям: и рабочим, и капиталистам – исправлять самих себя, не участвовать в насилии, стремясь к жизненному идеалу – «общению людей, основанному на разумном согласии». Обращаясь ко всем русским людям: правительству, революционерам и народу, Толстой утверждает: «Для того, чтобы положение людей стало лучше, надо, чтобы сами люди стали лучше», как для того, чтобы согрелся сосуд воды, надо, чтобы все капли его согрелись.
Для улучшения всей общественной жизни нужно «личное усилие», а не изменение внешних форм: «Чем выше в религиозно‑нравственном отношении будут люди, тем лучше будут те общественные формы, в которые они сложатся…»
Как справедливо сказано в книге М. Б. Храпченко, «от идей возрождения человека Толстой приходит к принципам обновления жизни общества в целом, освобождения человечества от современного рабства, от власти частной собственности. Средства уничтожения общественного зла, предлагавшиеся писателем, были явно утопичными, но его анализ социальной жизни отличался необыкновенной проницательностью. Толстой отвергал революционный путь уничтожения несправедливой власти господствующих классов, революционный путь создания нового общества, но он не только видел неизбежность крушения старого порядка, не только горячо обличал его, но и страстно верил в торжество подлинно человеческих принципов жизни».[31]
В год первой русской революции Толстой работает над статьями, где мечтает рассказать людям, как они могут стать счастливыми. По легенде, услышанной еще в детстве, счастье людей зависит от той доброй тайны, которая написана на зеленой палочке; палочка зарыта на краю обрыва (именно там Толстой завещал похоронить его)? Обращаясь от легенды к действительности, он выдвигает два главных, с его точки зрения, требования: в области экономической – освобождение земли от права собственности, в области политической – уничтожение «всякого насильнического правительства» («Об общественном движении в России»). Тут особенно важно слово «насильническое». Толстой вовсе не был анархистом; он был уверен, что народ, освободившись от «разбойнических» форм правления, сам устроит свою жизнь и найдет нужные формы этого нового устройства.
Владение землею – «великий грех». Так названа одна из статей 1905 г., где, оценивая происходящие события, Толстой пишет: «Россия переживает важное, долженствующее иметь громадные последствия время».
Он по‑прежнему думает, что земледельческая Россия всегда останется страной мелких крестьянских тружеников, лишь наделенных землею. «Разрешение этого великого, всемирного греха, разрешение, которое будет эрой в истории человечества, предстоит именно русскому, славянскому народу, по своему духовному и экономическому складу предназначенному для этого великого, всемирного дела».
«Великое историческое призвание» русского народа Толстой видит в том, что он «укажет другим народам путь разумной, свободной и счастливой жизни вне промышленного, фабричного, капиталистического насилия и рабства».
Слова звучат как пророчество.
Но, идеалист и утопист в самых глубоких основах своего миросозерцания, Толстой продолжает спорить с историей и теми действительными путями, которые она пролагала в России. Освобождение земли могло прийти только через революцию. Толстой же «единственным возможным решением земельного вопроса» и в 1906 г. выдвигает теорию американского экономиста Генри Джорджа, предлагавшего ввести «единый» прогрессивный налог на землю. Между тем еще раньше, в статье «Рабство нашего времени», он сам высказывал основательные (и справедливые) сомнения в том, что таким образом можно освободить людей от рабства.
В 1905 г., в самый разгар революционных событий начала века, Толстой пишет В. В. Стасову: «Я во всей этой революции, состою в звании, добро и самовольно принятом на себя, адвоката 100‑миллионного земледельческого народа. Всему, что содействует или может содействовать его благу, я сорадуюсь, всему тому, что не имеет этой главной цели и отвлекает от нее, я не сочувствую» (т. 76, с. 45).
Он по‑прежнему обличает жестокость и неразумие правительства, высоко оценивает самоотверженность революционеров, но мечтает, вопреки совершающимся событиям, убедить правящие классы добровольно отказаться от власти и связанного с нею «греха», а революционеров и народ отвратить от «насильственных» действий.
Под натиском революционных событий 1905–1907 гг. «крепостная, пребывавшая в медвежьей спячке, патриархальная, благочестивая и покорная Россия совлекла с себя ветхого Адама».[32] В статье «К оценке русской революции» Ленин писал: «Наше крестьянство создало в первый же период русской революции аграрное движение несравненно более сильное, определенное, политически сознательное, чем в предыдущих буржуазных революциях XIX века».[33] Во время революции 1905 г. «великорусский мужик начал… становиться демократом, начал свергать попа и помещика».[34] Революция потерпела поражение, за нею последовал временный спад революционного движения. Но она всколыхнула крестьянские массы, разбудила их к новой исторической деятельности.
Крестьянство освобождалось от патриархальных взглядов самим ходом экономического развития страны: рост капитализма и пролетаризация крестьянства с неизбежностью разрушали патриархальную феодальную идеологию. В 1908 г. Ленин писал: «В самом крестьянстве рост обмена, господства рынка и власти денег все более вытесняет патриархальную старину и патриархальную толстовскую идеологию».[35]
Начало XX в. ознаменовалось целым рядом революций в странах Востока, на «неподвижность» которых ссылался Толстой. Исторические события со всей очевидностью свидетельствовали, что «1905 год был началом конца «восточной» неподвижности. Именно поэтому этот год принес с собой исторический конец толстовщине, конец всей той эпохе, которая могла и должна была породить учение Толстого…».[36]
Самыми разнообразными путями доходили до Толстого вести о волнениях в среде многомиллионного крестьянства. В Ясной Поляне бывали теперь крестьяне, для которых, по словам самого Толстого, «недаром прошла революция». В Дневнике 1910 г. он записал: «Революция сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидал несправедливость своего положения. Это – сказка о царе в новом платье. Ребенком, который сказал то, что есть, что царь голый, была революция» (т. 58, с. 24).