Л. Т.
1876 г. Апреля 28...29. Ясная Поляна.
Получил ваше письмо*, дорогой Афанасий Афанасьич, и из этого коротенького письма и из разговоров Марьи Петровны, переданных мне женой, и из одного из последних писем ваших, в котором я пропустил фразу: хотел звать вас посмотреть, как я уйду *, написанную между соображениями о корме лошадям, и которую я понял только теперь, я перенесся в ваше состояние, мне очень понятное и близкое, и мне жалко стало вас (и по Шопенгауэру, и по нашему сознанию сострадание и любовь есть одно и то же) и захотелось вам писать. Я благодарен вам за мысль позвать меня посмотреть, как вы будете уходить, когда вы думали, что близко. Я то же сделаю, когда соберусь туда, если буду в силах думать. Нам с вами не помогут попы, которых призовут в эту минуту наши жены; но мне никого в эту минуту так не нужно бы было, как вас и моего брата. Перед смертью дорого и радостно общение с людьми, которые в этой жизни смотрят за пределы ее, а вы и те редкие настоящие люди, с которыми я сходился в жизни, несмотря на здравое отношение к жизни, всегда стоят на самом краюшке и ясно видят жизнь только оттого, что глядят то в нирвану, в беспредельность, неизвестность, то в сансару*, и этот взгляд в нирвану укрепляет зрение. А люди житейские – попы и т. п., сколько они ни говори о боге, неприятны нашему брату и должны быть мучительны во время смерти, потому что они не видят того, что мы видим, – именно того бога, более неопределенного, более далекого, но более высокого и несомненного, как говорится в этой статье.
Бог Саваов с сыном, бог попов есть такой же маленький и уродливый, невозможный бог (и еще гораздо более невозможный, чем для попов был бы бог мух, которого бы мухи себе воображали огромной мухой, озабоченной только благополучием и исправлением мух).
Вы больны и думаете о смерти, а я здоров и не перестаю думать о том же и готовиться к ней. Посмотрим, кто прежде. Но мне вдруг из разных незаметных данных ясна стала ваша глубоко родственная мне натура‑душа (особенно по отношению к смерти), что я вдруг оценил наши отношения и стал гораздо больше, чем прежде, дорожить ими.
А впрочем –
Mourir vient de soi‑même.
N’en ayons point souci.
Bien vivre est le problème
Qu’il faut résoudre ici*.
И даже иначе нельзя. Я многое, что я думал, старался выразить в последней главе апрельской книжки «Русского вестника»*.
Пожалуйста, напишите Пете Борисову, чтобы он непременно приехал ко мне и дня на три по крайней мере.
Я знаю, что вам это близко сердцу, и я, не торопясь, без всякой предвзятой мысли и без желания противуречить, высмотрю его и сообщу вам мое впечатление. Предвзятая мысль у меня будет одна – это сильнейшее желание полюбить его – для вас.
Ваш Л. Толстой.
Очень благодарен за присылку Гамлета*. Буду ждать.
1876 г. Ноября 12...13. Ясная Поляна.
Вы истинный друг, дорогой Николай Николаевич. Несмотря на мое молчание и молчание на важное письмо ваше*, вы все‑таки радуете меня своими письмами. Не могу выразить, как я благодарен вам за последнее, не заслуженное мною, письмо ваше*. Чтобы объяснить и оправдать мое молчание, должен говорить о себе. Приехав из Самары и Оренбурга, вот скоро два месяца (я сделал чудесную поездку), я думал, что возьмусь за работу, окончу давящую меня работу – окончание романа – и возьмусь за новое; и вдруг вместо этого всего до сих пор ничего не сделал. Сплю духовно и не могу проснуться. Нездоровится, уныние. Отчаяние в своих силах. Что мне суждено судьбой, не знаю, но доживать жизнь без уважения к ней, а уважение к ней дается мне только известного рода трудом, – мучительно. Думаю даже, и к тому нет энергии. Или совсем худо, или сон перед хорошим периодом работы. Думать не могу сам, но понимать могу, особенно вас, и понял и оценил ваше первое письмо и всей душою желаю, чтобы вы окончили этот труд. Я перечел его несколько раз и читал Фету*, и мы с ним поняли и одобрили ваши мысли, насколько мы их поняли. Одно, вопрос о том, что́ есть настоящее познание, невольно требует ответа.
Настоящее познание, по‑моему, и я уверен, по‑вашему будет так же, но вы лучше это выразите, дается сердцем, то есть любовью. Мы знаем то, что любим, только.
Последний вопрос ваш в нашей философской переписке был: что есть зло?* Я могу ответить на него для себя. Разъяснения на этот ответ я дам вам в другой раз и, надеюсь, на рожестве. Мы с женой мечтаем, что вы приедете, пожалуйста, приезжайте. Так ответ следующий: зло есть все то, что разумно. Убийство, грабеж, наказание, все разумно – основано на логических выводах. Самопожертвование, любовь – бессмысленны.
Был я на днях в Москве только за тем, чтобы узнать новости о войне*. Все это очень волнует меня. Теперь вся ерунда сербского движения, ставшая историей, прошедшим, получила значение. Та сила, которая производит войну, выразилась преждевременно и указала направление.
В Оптину пустынь непременно поедемте. Любящий вас всей душой
Толстой.
Пожалуйста, если вам возможно, приезжайте на святки.
1876 г. Ноября 17…18. Ясная Поляна.
Вы не поверите, любезнейший Яков Петрович, как много я благодарен таинственной даме – не за то, что она перевела мою плохую повесть, но за то, что вызвала ваше письмо*. Вы мне не только старый знакомый*, но – надеюсь, что это взаимно, – но один из родственных по сердцу людей и как человек и как поэт.
Я уверен, что если мы проживем Мафусаиловы года, то, встретившись через сотню лет, мы оба просияем от удовольствия и встретимся всегда как близкие люди. Насчет права перевода я только могу выразить свою благодарность и желания успеха переводчице и, разумеется, изъявляю полное согласие. Ко мне часто обращаются переводчики с письмами, и так как я не понимаю, зачем это им нужно, то я никогда не отвечаю.
Я в Петербурге уже не был лет 16 и надеюсь никогда не быть; но мне все кажется и ужасно этого желаю, что мы где‑нибудь встретимся*.
Искренно любящий вас
Л. Толстой.
1876 г. Ноября 17…18. Ясная Поляна.
Я немножко ожил, дорогой Николай Николаич, и перестаю презирать себя, и потому хочется писать вам. «Вот истинный друг», – невольно я сказал, когда увидал наш почерк на последнем письме со вложением Полонского. Я ему отвечаю*.
Очень мне неприятно было прочесть статью Авсеенко о Григорьеве*, в особенности потому, что знаю, как вам это умышленное, отчасти и настоящее непонимание, но скрытое под видом высоты презрительно‑насмешливой, – как оно вам больно. Какая мерзость литература! Литература газет, журналов. Разве не то же самое теперь я, заинтересованный политическими событиями, читаю во всех газетах. То же полуумышленное, полунатуральное, скрывающее свою тупость под важностью отношений к важнейшим явлениям жизни. Ужасная мерзость литература. Кроме ее высших проявлений – настоящего ученого труда без всякого направления, философского беспристрастия мышления, и художественного творчества, которое, льщу себя гордой надеждой, что нашло на меня эти последние дни*.
Жалко, что вы свои статьи печатаете в «Гражданине»*. Правда, что все эти газетные фирмы, с своими различными характерами, одинаково противны, но в «Гражданине» есть что‑то ребяческое по глупости, но не по невинности, и вместе с тем фальшиво‑восторженное, христианско‑аристократическое.
Что вы скажете о рожестве? Буду ждать с волнением вашего ответа. Только вы обязаны будете становиться на стул и убирать елку и привязывать ленточки к конфетам.
Кажется, мы не минуем Голохвастовых, и жена звала их, если уже не может чаша сия идти мимо – приехать на рожество. Я не в смысле привлечения вас пишу это, но чтобы вы знали, что вас ждет. Он мил, но она несносна, и она литература* и немножко «Гражданин», только без христианства. «Все люди – воры, кто не украл, то вор отрицательный»*. Вы не поверите, как этот пример мне многое объяснил. Бросьте литературу совсем и пишите философские книги. Кому же писать? Кто же скажет, что мы думаем?
И Авсеенки должны молчать, а если перетолкуют по‑своему, то только сами осрамятся.
Надеюсь, до свиданья.
Ваш всей душой Л. Толстой.
1876 г. Декабря 6...7? Ясная Поляна.
Письмо ваше с стихотворением* пришло ко мне с тою же почтой, с которой привезли мне и ваше собрание сочинений*, которое я выписывал из Москвы.
Стихотворение это не только достойно вас, но оно особенно и особенно хорошо, с тем самым философски поэтическим характером, которого я ждал от вас. Прекрасно, что это говорят звезды. И особенно хороша последняя строфа.
Хорошо тоже, что заметила жена, что на том же листке, на котором написано это стихотворение, излиты чувства скорби о том, что керосин стал стоить 12 к.
Это побочный, но верный признак поэта.
С вашими стихотворениями выписал я Тютчева, Баратынского и Толстого. Сообществом с Тютчевым, я знаю, что вы довольны. Баратынский тоже не осрамит вас своей компанией; но Толстой – ужасен. Я открыл его в разных местах, и одно хуже другого. Например, картина ночи «не скрипят в сенях ступени»*. Отчего же не сказано, что не хрюкают в хлеве свиньи? И все в том же роде. А какое издание и как много. Я поскорее упаковал его и отослал назад*.
Баратынский настоящий, хотя мало красоты, изящества, но есть прекрасные вещи. Один стих:
Любить и лелеять недуг бытия* –
стоит дороже всех драм Толстого.
Я понемножку начал писать и доволен своей судьбой.
У меня, к сожалению, в Москве никого нет вам подходящего*. Дьяков теперь у нас, но будет в Москве и у вас.
Ваш Л. Толстой.
1876 г. Декабря 19...21. Ясная Поляна.
Посылаю вам, дорогой Петр Ильич, песни*. И я их еще пересмотрел. Это удивительное сокровище – в ваших руках. Но, ради бога, обработайте их и пользуйтесь ими в моцарто‑гайденовском роде, а не бетховено‑шумано‑берлиозо‑искусственном, ищущем неожиданного, роде. Сколько я не договорил с вами!* Даже ничего не сказал из того, что хотел. И некогда было. Я наслаждался. И это мое последнее пребыванье в Москве останется для меня одним из лучших воспоминаний.