Вы так избаловали меня своей добротой, что я без зазрения совести обращаюсь к вам с просьбой, исполнение которой, боюсь, доставит вам, хотя небольшие, но все‑таки хлопоты. Мне при моей работе понадобились сведения о двоюродном деде моем князе Горчакове, сыне Николая Ивановича Горчакова, судившемся, как мне известно, за какие‑то дела и разжалованном и сосланном в Сибирь. Как звали этого деда, я не знаю; знаю только, что он был один из трех братьев моей бабки, которых звали Михаил, Василий и Александр*. Они обозначены в родословной книге Долгорукова в 1‑й части на стр. 63.
Мне нужно знать года рождения и смерти всех братьев и того, который судился, и за что и, если возможно, найти дело о нем. Оно должно быть в архиве Сената. Если возможно, сделайте мне это, добрейший дядюшка. Мне это ужасно нужно.
Наследников и потомства у всех их не осталось. У одного Василья была дочь Перовская, от которой отец получил наследство. Но une fois que j’y suis*, я хочу довести свою бессовестность до последней степени и просить вас еще об одном одолжении.
Князь Александр Михайлович Горчаков, которого дед Алексей* был родной брат моего прадеда, должен многое знать и помнить из семейных преданий. Через кого и как обратиться к нему, чтобы узнать следующее:
1) На ком был женат мой прадед кн. Николай Иванович, и когда она родилась и умерла и подробности о ней*.
2) Что известно о его сыновьях: когда родились, умерли, где служили, и который был под судом и за что.
3) Что известно ему про своего деда, женатого на Пещуровой, и других двух братьев его деда, Петра и Павла. На ком женаты, где служили*.
Ну, что будет, то будет!
Рассердитесь вы на меня или нет, но если вы мне поможете в этом деле, очень буду благодарен*. Пожалуйста, поцелуйте за меня руку многоуважаемой тетушки Прасковьи Васильевны и позвольте мне от всей души обнять вас.
Ваш гр. Л. Толстой.
Еще нельзя ли узнать у князя Александра Михайловича, как звали в миру его прабабку, а мою прапрабабку, урожденную княжну Мордкину, и в каком монастыре она была инокинею и под каким именем*.
У меня есть ее портрет, и, к сожалению, я отдавал его реставрировать и мне закрасили надпись, бывшую на нем.
1879 г. Января 31… февраля 1. Ясная Поляна.
Дорогой Афанасий Афанасьевич.
Получил уже с неделю ваше особенно хорошее последнее письмо, с очень хорошим, но не превосходным стихотворением* и не отвечал тотчас же, потому что, поверите ли, с тех пор не поправился от своего нездоровья, и нынче только получше, и голова свежее, но все еще не выхожу. Правда то, что правда, а не то, что доказано и пр.*. Это из истин истина. Но правду, так же как и эту истину, можно не доказывать, но выследить – прийти к ней и увидеть, что дальше идти некуда и что от нее‑то я и пошел. Стихотворенье последнее мне не так понравилось, как предшествующее*, и по форме (не так круто, как то), и по содержанию, с которым я не согласен, как можно быть несогласным с таким невозможным представлением. У Верна есть рассказ вокруг луны. Они там находятся в точке, где нет притяжения. Можно ли в этой точке подпрыгнуть? Знающие физики различно отвечали. Так и в вашем предположении должно различно отвечать, потому что положение невозможно, не человеческое. Но вопрос духовный поставлен прекрасно. И я отвечаю на него иначе, чем вы. Я бы не захотел опять в могилу. Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, все еще не кончено. Для меня остаются еще мои отношения к богу, т. е. отношения к той силе, которая меня произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит или видоизменит.
Стихотворение хорошо уж потому, что я читал детям, из которых некоторые заняты чумой*, и оно, отвечая на их страх, тронуло их. Жена не видала Марью Петровну в Москве и очень сожалела. Она просит передать свой поклон, и я тоже.
Дай бог вам здоровья, спокойствия душевного и того, чтобы вы признали необходимость отношений к богу, отсутствие которых вы так ярко отрицаете в этом стихотворении.
Ваш Л. Толстой.
1879 г. Февраля 15…16. Ясная Поляна.
Я все хвораю, дорогой Афанасий Афанасьич, и от этого не отвечал вам тотчас же на ваше письмо с превосходным стихотворением*. Это вполне прекрасно. Коли оно когда‑нибудь разобьется и засыпется развалинами, и найдут только отломанный кусочек: в нем слишком много слез , то и этот кусочек поставят в музей и по нем будут учиться.
Я ни болен, ни здоров, но умственной и душевной бодрости, которая нужна мне, – нет. Не так, как вы – сухо дерево. Присылайте же еще стихи. Странно, как умствования мало убедительны. В последнем письме я вам писал, что я не согласен с мыслью последнего стихотворения*. Что я не захотел бы вернуться в могилу, потому что у меня оставались бы еще мои отношения к богу. Вы ничего на это не отвечали. Ответьте, пожалуйста. Если вам это кажется просто глупостью, так и скажите.
Дай бог вам всего лучшего, передайте наши поклоны Марье Петровне.
Ваш Л. Толстой.
1879 г. Марта 25. Ясная Поляна.
Не написать нынче – дурно, написать два слова – нехорошо, но менее дурно. Я был в Москве за дровами для своей печи*. Дров набрал чудных, но измучился и простудился. Работаю много и радостно, но без всякого заметного следа работы вне себя. У нас все хорошо. Весной не пахнет еще. Василий Николаевич Горчаков был сослан, говорят, за фортепьяно, полное фальшивых ассигнаций, вывезенное им из‑за границы*. Где может находиться дело об обер‑фискале Нестерове, казненном в 1724‑м году?* В Москве его нет. Если оно в Петербурге, можно ли иметь к нему доступ?* Дай вам бог здоровья и спокойствия для работы.
Вы пишете, что трудно жить и работать в городе. Я даже не понимаю этого. Жить в Петербурге или Москве – это для меня все равно, что жить в вагоне.
Простите, не сердитесь и верьте, что я вас люблю не меньше вашего.
Ваш Л. Толстой.
1879 г. Марта 25. Ясная Поляна.
Я не отвечал вам долго, дорогой друг, оттого, что был эти дни в Москве и измучился, как всегда, от городской ужасной для меня суеты.
Я не так понимаю, как вы, слово крест, который мы несем*. Если богу угодно будет то, что я задумываю*, вы прочтете; на словах тоже к слову сказать можно, но писать нельзя. Скажу только, что «Возьми крест свой и иди за мной» – это одно нераздельное слово. «Возьми крест свой» – отдельно не имеет, по‑моему, смысла, потому что крест брать и не брать не в нашей воле; он лежит на нас, только не надо нести ничего лишнего – все то, что не крест. И нести крест надо не куда‑нибудь, а за Христом, то есть исполняя его закон любви к богу и ближнему. Ваш крест – двор, мой – работа мысли – скверная, горделивая, полная соблазнов… Но будет…
У меня две просьбы к вам, то есть через вас, к государю и императрице. Не бойтесь. Надеюсь, что просьбы так легки, что вам не придется мне отказать. Просьба к императрице даже такова, что я уверен, что она будет благодарна вам. Просьба через нее к государю – за трех стариков, раскольничьих архиереев (одному 90 лет, двум около 60,– четвертый умер в заточении), которые 22 года сидят в заточении в суздальском монастыре. Имена их: Конон, Геннадий, Аркадий*.
Когда я узнал про них, я не хотел верить, как и вы, верно, не поверите, что четыре старика сидят за свои религиозные убеждения в тяжелом заключении 23 года… Вы знаете лучше меня – можно или нет просить за них и освободить их. А как бы хорошо было освободить их в эти дни… Мне кажется, что нашей доброй императрице так идет ходатайство за таких людей.
Другая моя просьба к вам, чтобы мне были открыты архивы секретных дел времен Петра I, Анны Иоанновны и Елизаветы. Я был в Москве преимущественно для работ по архивам (теперь уж не декабристы, а 18‑й век, начало его – интересует меня), и мне сказали, что без высочайшего разрешения мне не откроют архивов секретных, а в них все меня интересующее: самозванцы, разбойники, раскольники… Как получить разрешение?* Если вам не скучно, не трудно, не неудобно, то помогите мне, научите меня, если же хоть немножко почему‑нибудь неприятно, – пожалуйста, ничего не делайте и простите меня за мою indiscrétion*.
Как вы живете и чувствуете? Ваши письма всегда мне радостны. Чем старше, тем сильнее чувствуешь старую дружбу. Дай бог вам всего лучшего! Целую вашу руку, Соня благодарит вас за любовь и платит тем же.
Ваш Л. Толстой.
1879 г. Марта 25? Ясная Поляна.
Милостивый государь Сергей Михайлович.
Я на днях ездил в Москву с тем, чтобы быть у вас и воспользоваться вашими советами и содействием, в которых лет 6 тому назад вы мне не отказали, когда я занимался исторической работой времен Петра I*, но, к несчастью, не застал вас*. Надеюсь в другой раз быть счастливее и на то, что вы будете и теперь так же добры и снисходительны ко мне, как и тот раз, и во многом мне поможете своими указаниями. Но в одном деле вы письменно можете помочь мне, и я позволяю себе обратиться к вам с великою просьбою – указать мне, где находится дело обер‑фискала Нестерова, казненного в 724‑м году*.
Если вы мне напишете словечко* с указанием, где находится это дело и дело Попцова*, из которого у вас есть выписки, вы очень обяжете меня и настолько еще увеличите то чувство благодарности, которое не может не испытывать всякий русский, занимающийся историей, и которое я беспрестанно испытываю, занимаясь историческим трудом.
С истинным уважением
ваш покорный слуга граф Лев Толстой.
1879 г. Апреля 14. Тула.
Тула 1879, 14 апреля.
Милостивый государь барон Николай Карлович!
Желая воспользоваться для начатого мною исторического труда, времен Петра I и Анны Иоанновны, сведениями из отдела так называемых секретных бумаг, я имею честь покорнейше просить ваше превосходительство об исходатайствовании мне разрешения для рассмотрения этих дел как в Петербургском государственном архиве, так и московских Главном и Архиве министерства юстиции*.