Он не двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему Гаджи‑Ага ударил его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его молотком бьют по голове, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это было последнее его сознание связи с своим телом. Больше он уже ничего не чувствовал, и враги топтали и резали то, что не имело уже ничего общего с ним. Гаджи‑Ага, наступив ногой на спину тела, с двух ударов отсек голову и осторожно, чтобы не запачкать в кровь чувяки, откатил ее ногою. Алая кровь хлынула из артерий шеи и черная из головы и залила траву.
И Карганов, и Гаджи‑Ага, и Ахмет‑Хан, и все милиционеры, как охотник над убитым зверем, собрались над телами Хаджи‑Мурата и его людей (Ханефи, Курбана и Гамзалу связали) и, в пороховом дыму стоявшие в кустах, весело разговаривая, торжествовали свою победу.
Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом другие на дальнем конце.
Вот эту‑то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля.
Федор Михайлович Смоковников, председатель казенной палаты, человек неподкупной честности, и гордящийся этим, и мрачно либеральный и не только свободномыслящий, но ненавидящий всякое проявление религиозности, которую он считал остатком суеверий, вернулся из палаты в самом дурном расположении духа. Губернатор написал ему преглупую бумагу, по которой можно было предположить замечание, что Федор Михайлович поступил нечестно. Федор Михайлович очень озлобился и тут же написал бойкий и колкий ответ.
Дома Федору Михайловичу казалось, все делалось ему наперекор.
Было без пяти минут пять часов. Он думал, что сейчас же подадут обедать, но обед не был еще готов. Федор Михайлович хлопнул дверью и ушел в свою комнату. В дверь постучался кто‑то. «Кой черт еще там», – подумал он и крикнул:
– Кто там еще?
В комнату вошел гимназист пятого класса, пятнадцатилетний мальчик, сын Федора Михайловича.
– Зачем ты?
– Нынче первое число.
– Что? Деньги?
Было заведено, что каждое первое число отец давал сыну жалованья на забавы три рубля. Федор Михайлович нахмурился, достал бумажник, поискал и вынул купон в 2½ рубля, потом достал штучку с серебром и отсчитал еще пятьдесят копеек. Сын молчал и не брал.
– Папа, пожалуйста, дай мне вперед.
– Что?
– Я не просил бы, да я занял на честное слово, обещал. Я, как честный человек, не могу… мне надо еще три рубля, право, не буду просить… не то что не буду просить, а просто… пожалуйста, папа.
– Тебе сказано…
– Да папа, ведь один раз…
– Ты получаешь жалованья три рубля, и все мало. Я в твои года не получал и пятидесяти копеек.
– Теперь все товарищи мои больше получают. Петров, Иваницкий пятьдесят рублей получают.
– А я тебе скажу, что, если ты так поведешь себя, ты будешь мошенник. Я сказал.
– Да что же сказали. Вы никогда не войдете в мое положение, я должен буду подлецом быть. Вам хорошо.
– Пошел вон, шалопай. Вон.
Федор Михайлович вскочил и бросился к сыну.
– Вон. Сечь вас надо.
Сын испугался и озлобился, но озлобился больше, чем испугался, и, склонив голову, скорым шагом пошел к двери. Федор Михайлович не хотел бить его, но он был рад своему гневу и долго еще кричал, провожая сына, бранные слова.
Когда пришла горничная и сказала, что готово обедать, Федор Михайлович встал.
– Наконец, – сказал он. – Мне уже и есть не хочется.
И, насупившись, пошел к обеду.
За столом жена заговорила с ним, но он так буркнул сердито короткий ответ, что она замолчала. Сын тоже не подымал глаз от тарелки и молчал. Поели молча и молча встали и разошлись.
После обеда гимназист вернулся в свою комнату, вынул из кармана купон и мелочь и бросил на стол, а потом снял мундир, надел куртку. Сначала гимназист взялся за истрепанную латинскую грамматику, потом запер дверь на крючок, смел рукой со стола в ящик деньги, достал из ящика гильзы, насыпал одну, заткнул ватой и стал курить.
Просидел он над грамматикой и тетрадями часа два, ничего не понимая, потом встал и стал, топая пятками, ходить по комнате и вспоминать все, что было с отцом. Все ругательные слова отца, особенно его злое лицо, вспоминались ему, точно он сейчас слышал и видел его. «Шалопай. Сечь надо». И что больше он вспоминал, то больше злился на отца. Вспомнил он, как отец сказал ему: «Вижу, что из тебя выйдет – мошенник. Так и знай». – «И выйдешь мошенником, если так. Ему хорошо. Он забыл, как был молод. Ну, какое же я сделал преступление? Просто поехал в театр, не было денег, взял у Пети Грушецкого. Что же тут дурного? Другой бы пожалел, расспросил, а этот только ругаться и об себе думать. Вот когда у него чего‑нибудь нет – это крик на весь дом, а я мошенник. Нет, хоть он и отец, а не люблю я его. Не знаю, все ли так, но я не люблю».
В дверь постучалась горничная. Она принесла записку.
– Велели ответ непременно.
В записке было написано: «Вот уже третий раз я прошу тебя возвратить взятые тобой у меня шесть рублей, но ты отвиливаешь. Так не поступают честные люди. Прошу немедленно прислать с сим посланным. Мне самому нужда до зарезу. Неужели же ты не можешь достать?
Твой, смотря по тому, отдашь ты или не отдашь, презирающий или уважающий тебя товарищ
Грушецкий».
«Вот и думай. Экая свинья какая. Не может подождать. Попытаюсь еще».
Митя пошел к матери. Это была последняя надежда. Мать его была добрая и не умела отказывать, и она, может быть, и помогла бы ему, но нынче она была встревожена болезнью меньшого, двухлетнего Пети. Она рассердилась на Митю за то, что он пришел и зашумел, и сразу отказала ему.
Он что‑то проворчал себе под нос и пошел из двери. Ей стало жалко сына, и она воротила его.
– Постой, Митя, – сказала она. – У меня нет теперь, но завтра я достану.
Но в Мите все еще кипела злоба на отца.
– Зачем мне завтра, когда нужно нынче? Так знайте, что я пойду к товарищу.
Он вышел, хлопнув дверью.
«Больше делать нечего, он научит, где часы заложить», – подумал он, ощупывая часы в кармане.
Митя достал из стола купон и мелочь, надел пальто и пошел к Махину.
Махин был гимназист с усами. Он играл в карты, знал женщин, и у него всегда были деньги. Он жил с теткой. Митя знал, что Махин нехороший малый, но, когда он был с ним, он невольно подчинялся ему. Махин был дома и собирался в театр: в грязной комнатке его пахло душистым мылом и одеколоном.
– Это, брат, последнее дело, – сказал Махин, когда Митя рассказал ему свое горе, показал купон и пятьдесят копеек и сказал, что ему нужно девять рублей. – Можно и часы заложить, а можно и лучше, – сказал Махин, подмигивая одним глазом.
– Как лучше?
– А очень просто. – Махин взял купон. – Поставить единицу перед 2 р. 50, и будет 12 р. 50.
– Да разве бывают такие?
– А как же, а на тысячерублевых билетах. Я один спустил такой.
– Да не может быть?
– Так что ж, валить? – сказал Махин, взяв перо и расправив купон пальцем левой руки.
– Да ведь это нехорошо.
– И, вздор какой.
«И точно, – подумал Митя, и ему вспомнились опять ругательства отца: – мошенник. Вот и буду мошенник». Он посмотрел в лицо Махину. Махин смотрел на него, спокойно улыбаясь.
– Что же, валить?
– Вали.
Махин старательно вывел единицу.
– Ну, вот теперь пойдем в магазин. Вот тут на углу: фотографические принадлежности. Мне кстати рамка нужна, вот на эту персону.
Он достал фотографическую карточку большеглазой девицы с огромными волосами и великолепным бюстом.
– Какова душка? А?
– Да, да. Как же…
– Очень просто. Пойдем.
Махин оделся, и они вместе вышли.
В входной двери фотографического магазина зазвонил колокольчик. Гимназисты вошли, оглядывая пустой магазин с полками, установленными принадлежностями, и с витринами на прилавках. Из задней двери вышла некрасивая с добрым лицом женщина и, став за прилавком, спросила, что нужно.
– Рамочку хорошенькую, мадам.
– На какую цену? – спросила дама, быстро и ловко перебирая руками в митенках, с опухшими сочленениями пальцев, рамки разных фасонов. – Эти на пятьдесят копеек, а эти подороже. А вот это очень миленький, новый фасон, рубль двадцать.
– Ну, давайте эту. Да нельзя ли уступить? Возьмите рубль.
– У нас не торгуются, – достойно сказала дама.
– Ну, бог с вами, – сказал Махин, кладя на витрину купон.
– Давайте рамочку и сдачу, да поскорее. Нам в театр не опоздать.
– Еще успеете, – сказала дама и стала близорукими глазами рассматривать купон.
– Мило будет в этой рамочке. А? – сказал Махин, обращаясь к Мите.
– Нет ли у вас других денег? – сказала продавщица.
– То‑то и горе, что нету. Мне дал отец, надо же разменять.
– Да неужели нет рубля двадцати?
– Есть пятьдесят копеек. Да что же, вы боитесь, что мы вас обманываем фальшивыми деньгами?
– Нет, я ничего.
– Так давайте назад. Мы разменяем.
– Так сколько вам?
– Да, стало быть, одиннадцать с чем‑то. Продавщица пощелкала на счетах, отперла конторку, достала десять рублей бумажкой и, пошевелив рукой в мелочи, собрала еще шесть двугривенных и два пятака.
– Потрудитесь завернуть, – сказал Махин, неторопливо взяв деньги.
– Сейчас.
Продавщица завернула и завязала бечевкой. Митя перевел дыхание, только когда колокольчик входной двери зазвенел за ними, и они вышли на улицу.
– Ну вот тебе десять рублей, а эти дай мне. Я тебе отдам.
И Махин ушел в театр, а Митя пошел к Грушецкому и рассчитался с ним.
Через час после ухода гимназистов хозяин магазина пришел домой и стал считать выручку.
– Ах, дура косолапая! Вот дура‑то, – закричал он на свою жену, увидав купон и тотчас же заметив подделку. – И зачем брать купоны.
– Да ты сам, Женя, брал при мне, именно двенадцатирублевые, – сказала жена, сконфуженная, огорченная и готовая плакать. – Я и сама не знаю, как они меня обморочили, – говорила она, – гимназисты. Красивый молодой человек, казался такой комильфотный.