Он взял сигару. Но хозяин неловко взял горсть сигар и предложил гостю.
‑ Нет, ты увидишь, как хороши. Возьми.
Никита отклонил рукой сигары, и в глазах его мелькнуло чуть заметно оскорбление и стыд.
‑ Спасибо. ‑ Он достал сигарочницу. ‑ Попробуй моих.
Хозяйка была чуткая. Она заметила это и поспешила заговорить с ним:
‑ Я очень люблю сигары. Я бы сама курила, если бы не все курили вокруг меня.
И она улыбнулась своей красивой, доброй улыбкой. Он улыбнулся в ответ ей нетвердо. Двух зубов у него не было.
‑ Нет, ты возьми эту,‑ продолжал нечуткий хозяин.‑ Другие, те послабее. Фриц, bringen Sie noch eine, Kasten,‑ сказал он,‑ dort zwei [принесите еще один ящик, там два (нем.).].
Немец‑лакей принес другой ящик.
‑ Ты какие больше любишь? Крепкие? Эти очень хороши. Ты возьми все,продолжал он совать. Он, видимо, был рад, что было перед кем похвастаться своими редкостями, и ничего не замечал. Серпуховской закурил и поспешил продолжать начатый разговор.
‑ Так во сколько тебе пришелся Атласный? ‑ сказал он.
‑ Дорог пришелся, не меньше пяти тысяч, но, по крайней мере, уж я обеспечен. Какие дети, я тебе скажу!
‑ Едут? ‑ спросил Серпуховской.
‑ Хорошо едут. Нынче сын его взял три приза: в Туле, Москве и в Петербурге бежал с воейковским Вороным. Каналья наездник сбил четыре сбоя, а то бы за флагом оставил.
‑ Сыр он немного. Голандщины много, вот что я тебе скажу,‑ сказал Серпуховской.
‑ Ну а матки‑то на что? Я тебе покажу завтра. Добрыню я дал три тысячи. Ласковую ‑ две тысячи.
И опять хозяин начал перечислять свое богатство. Хозяйка видела, что Серпуховскому это тяжело и что он притворно слушает.
‑ Будете еще чай пить? ‑ спросила она.
‑ Не буду,‑ сказал хозяин и продолжал рассказывать. Она встала, хозяин остановил ее, обнял и поцеловал.
Серпуховской начал было улыбаться, глядя на них и для них, ненатуральной улыбкой, но когда хозяин встал и, обняв ее, вышел с ней до портьеры ‑ лицо Никиты вдруг изменилось, он тяжело вздохнул, и на обрюзгшем лице его вдруг выразилось отчаяние. Даже злоба была видна на нем.
ГЛАВА XI
Хозяин вернулся и, улыбаясь, сел против Никиты. Они помолчали.
‑ Да, ты говорил, у Воейкова купил,‑ сказал Серпуховской, как будто небрежно.
‑ Да ‑ Атласного, ведь я говорил. Мне все хотелось кобыл у Дубовицкого купить. Да дрянь осталась.
‑ Он прогорел,‑ сказал Серпуховской и вдруг остановился и оглянулся кругом. Он вспомнил, что должен этому самому прогоревшему двадцать тысяч. И что если говорить про кого "прогорел", то уж, верно, про него говорят это. Он замолчал.
Оба опять долго молчали. Хозяин в голове перебирал, чем бы похвастаться перед гостем. Серпуховской придумывал, чем бы показать, что он не считает себя прогоревшим. Но у обоих мысли ходили туго, несмотря на то, что они старались подбодрять себя сигарами. "Что ж, когда выпить?" ‑ думал Серпуховской. "Непременно надо выпить, а то с ним с тоски умрешь",‑ думал хозяин.
‑ Так как же ты долго здесь пробудешь? ‑ сказал Серпухов 1000 ской.
‑ Да еще с месяц. Что ж, поужинаем, что ль? Фриц, готово?
Они вышли в столовую. В столовой под лампой стоял стол, уставленный свечами и самыми необыкновенными вещами: сифоны, куколки на пробках, вино необыкновенное в графинах, необыкновенные закуски, водки. Они выпили, съели, еще выпили, еще съели, и разговор завязался. Серпуховской раскраснелся и стал говорить, не робея.
Они говорили про женщин. У кого какая: цыганка, танцовщица, француженка.
‑ Ну что ж, ты оставил Матье? ‑ спросил хозяин. Это была содержанка, которая разорила Серпуховского.
‑ Не я, а она. Ах, брат, как вспомнишь, что просадил в своей жизни! Теперь я рад, как заведутся тысяча рублев, рад, право, как уеду от всех. В Москве не могу. Ах, что говорить.
Хозяину было скучно слушать Серпуховского. Ему хотелось говорить про себя ‑ хвастаться. А Серпуховскому хотелось говорить про себя ‑ про свое блестящее прошедшее. Хозяин налил ему вина и ждал, когда он кончит, чтобы рассказать ему про себя, как у него теперь устроен завод так, как ни у кого не был прежде. И что его Мари не только из‑за денег, но сердцем любит его.
‑ Я тебе хотел сказать, что в моем заводе... ‑ начал было он. Но Серпуховской перебил его.
‑ Было время, могу сказать,‑ начал он,‑ что я любил и умел пожить. Ты вот говоришь про езду, ну скажи, какая у тебя самая резвая лошадь?
Хозяин обрадовался случаю рассказать еще про завод, и он начал было; но Серпуховской опять перебил его.
‑ Да, да,‑ сказал он. ‑ Ведь это у вас, у заводчиков, только для тщеславия, а не для удовольствий и для жизни. А у меня не так было. Вот я тебе говорил нынче, что у меня была ездовая лошадь, пегая, такие же пежины, как под твоим табунщиком. Ох, лошадь же была! Ты не мог знать; это было в сорок втором году, я только приехал в Москву; поехал к барышнику и вижу‑пегий мерин. Ладов хороших. Мне понравился. Цена? Тысяча рублей. Мне поправился, я взял и стал ездить. Не было у меня, да и у тебя нет и не будет такой лошади. Лучше я не знал лошади ни ездой, ни силой, ни красотой. Ты мальчишка был тогда, ты не мог знать, но ты слышал, я думаю. Вся Москва знала его.
‑ Да, я слышал,‑ неохотно сказал хозяин,‑ но я хотел тебе сказать про своих...
‑ Так ты слышал. Я купил его так, без породы, без аттестата; потом уж я узнал. Мы с Воейковым добирались. Это был сын Любезного первого, Холстомер. Холсты меряет. Его за пежину отдали с Хреновского завода конюшему, а тот выхолостил и продал барышнику. Таких уж лошадей нет, дружок! Ах, время было. Ах ты, молодость! ‑ пропел он из цыганской песни. Он начинал хмелеть. ‑ Эх, хорошее было время. Мне было двадцать пять лет, у меня было восемьдесят тысяч серебром дохода тогда, ни одного седого волоса, все зубы как жемчуг. За что ни возьмусь, все удается; и все кончилось.
‑ Ну, тогда не было той резвости,‑ сказал хозяин, пользуясь перерывом. ‑ Я тебе скажу, что мои первые лошади стали ходить без...
‑ Твои лошади! Да тогда резвее были.
‑ Как резвее?
‑ Резвее. Я как теперь помню, выехал я раз в Москве на бег на нем. Моих лошадей не было. Я не любил рысистых, у меня были кровные, Генерал, Шоле, Магомет. На пегом я ездил. Кучер у меня был славный малый, я любил его. Тоже спился. Так приехал я. ‑ Серпуховской, когда,‑ говорят,‑ ты заведешь рысистых? ‑ Мужиков‑то ваших, черт их возьми, у меня извозчичий пегий всех ваших обежит. ‑ Да вот не обегает. ‑ Пари тысяча рублей. ‑ Ударились. Пустили. На пять секунд обошел, тысячу рублей выиграл пари. Да это что. Я на кровных, на тройке, сто верст в три часа сделал. Вся Москва знает.
И Серпуховской начал врать так складно и так непрерывно, что хозяин не мог вставить ни одного слова и с унылым лицом сидел против него, только для развлечения подливая себе и ему вино в стаканы.
Стало уж светать. А они все сидели. 1000 Хозяину было мучительно скучно. Он встал.
‑ Спать ‑ так спать,‑ сказал Серпуховской, вставая и шатаясь, и, отдуваясь, пошел в отведенную комнату.
Хозяин лежал с любовницей.
‑ Нет, он невозможен. Напился и врет не переставая.
‑ И за мной ухаживает.
‑ Я боюсь, будет просить денег.
Серпуховской лежал нераздетый на постели и отдувался.
"Кажется, я много врал,‑подумал он.‑Ну все равно. Вино хорошо, но свинья он большая. Купеческое что‑то. И я свинья большая,‑ сказал он сам себе и захохотал. ‑ То я содержал, то меня содержат. Да, Винклерша содержит ‑ я у ней деньги беру. Так ему и надо, так ему и надо! Однако раздеться, сапоги не снимешь".
‑ Эй! Эй! ‑ крикнул он, но человек, приставленный к нему, ушел давно спать.
Он сел, снял китель, жилет и штаны стоптал с себя кое‑как, но сапог долго не мог стащить, брюхо мягкое мешало. Кое‑как стащил один, другой ‑ бился, бился, запыхался и устал. И так, с ногой в голенище, повалился и захрапел, наполняя всю комнату запахом табаку, вина и грязной старости.
ГЛАВА XII
Ежели Холстомер что еще вспоминал в эту ночь, то его развлек Васька. Кинул на него попону и поскакал, до утра он держал его у двери кабака с мужицкой лошадью. Они лизались. Утром он пошел в табун и все чесался.
"Что‑то больно чешется",‑ думал он.
Прошло пять дней. Позвали коновала. Он с радостью сказал:
‑ Короста. Позвольте цыганам продать.
‑ Зачем? Зарежьте, только чтобы нынче его не было. Утро тихое, ясное. Табун пошел в поле. Холстомер остался. Пришел странный человек, худой, черный, грязный, в забрызганном чем‑то черном кафтане. Это был драч. Он взял, не поглядев на него, повод оброти, надетой на Холстомера, и повел. Холстомер пошел спокойно, не оглядываясь, как всегда волоча ноги и цепляя задними по соломе. Выйдя за ворота, он потянулся к колодцу, но драч дернул и сказал: "Не к чему".
Драч и Васька, шедший сзади, пришли в лощинку за кирпичным сараем и, как будто что‑то особенное было на этом самом обыкновенном месте, остановились, и драч, передав Ваське повод, снял кафтан, засучил рукава, достал из голенища нож и брусок, стал точить о брусок. Мерин потянулся к поводу, хотел от скуки пожевать его, но далеко было, он вздохнул и закрыл глаза. Губа его повисла, открылись съеденные желтые зубы, и он стал задремывать под звуки точения ножа. Только подрагивала его больная с наплывом отставленная нога. Вдруг он почувствовал, что его взяли под салазки и поднимают кверху голову. Он открыл глаза. Две собаки были перед ним. Одна нюхала по направлению к драчу, другая сидела, глядя на мерина, как будто ожидая чего‑то именно от него. Мерин взглянул на них и стал тереть скулою о руку, которая держала его.