сложила руки.
- Вы были бы моей спасительницей, ma tante, - проговорила она печальным
голосом, - я не знаю, как благодарить вас за все ваши ласки; но я слишком
виновата перед Федором Иванычем; он простить меня не может.
- Да разве вы... в самом деле... - начала было с любопытством Марья
Дмитриевна...
- Не спрашивайте меня, - перебила ее Варвара Павловна и потупилась. - Я
была молода, легкомысленна... Впрочем, я не хочу оправдываться.
- Ну, все-таки, отчего же не попробовать? Не отчаивайтесь, - возразила
Марья Дмитриевна и хотела потрепать ее по щеке, но взглянула ей в лицо - и
оробела. "Скромна, скромна, - подумала она, - а уж точно львица".
- Вы больны? - говорил между тем Паншин Лизе.
- Да, я нездорова.
- Я понимаю вас, - промолвил он после довольно продолжительного
молчания. - Да, я понимаю вас.
- Как?
- Я понимаю вас, - повторил значительно Паншин, который просто не знал,
что сказать.
Лиза смутилась, а потом подумала: "Пусть!" Паншин принял таинственный
вид и умолк, с строгостью посматривая в сторону.
- Однако уже, кажется, одиннадцать часов пробило, - заметила Марья
Дмитриевна.
Гости поняли намек и начали прощаться. Варвара Павловна должна была
обещать, что приедет обедать на следующий день и прквезет Аду; Гедеоновский,
который чуть было не заснул, сидя в углу, вызвался ее проводить до дому.
Паншин торжественно раскланялся со всеми, а на крыльце, подсаживая Варвару
Павловну в карету, пожал ей руку и закричал вслед: "Au revoir!" {"До
свидания!" (франц.).} Гедеоновский сел с ней рядом; она всю дорогу
забавлялась тем, что ставила, будто не нарочно, кончик своей ножки на его
ногу; он конфузился, говорил ей комплименты; она хихикала и делала ему
глазки, когда свет от уличного фонаря западал в карету. Сыгранный ею самою
вальс звенел у ней в голове, волновал ее; где бы она ни находилась, стоило
ей только представить себе огни, бальную залу, быстрое круженье под звуки
музыки - и душа в ней так и загоралась, глаза странно меркли, улыбка
блуждала на губах, что-то грациозно-вакхическое разливалось по всему телу.
Приехавши домой, Варвара Павловна легко выскочила из кареты - только львицы
умеют так выскакивать, - обернулась к Гедеоновскому и вдруг расхохоталась
звонким хохотом прямо ему в нос.
"Любезная особа, - думал статский советник, пробираясь к себе па
квартиру, где ожидал его слуга со стклянкой оподельдока, - хорошо, что я
степенный человек... только чему ж она смеялась?"
Марфа Тимофеевна всю ночь просидела у изголовья Лизы.
XLI
Лаврецкий провел полтора дня в Васильевском и почти все время пробродил
по окрестностям. Он не мог оставаться долго на одном месте: тоска его
грызла; он испытывал все терзанья непрестанных, стремительных и бессильных
порывов. Вспомнил он чувство, охватившее его душу на другой день после
приезда в деревню; вспомнил свои тогдашние намерения и сильно негодовал на
себя. Что могло оторвать его от того, что он признал своим долгом,
единственной задачей своей будущности? Жажда счастья - опять-таки жажда
счастья!" "Видно, Михалевич прав, - думал он. - Ты захотел вторично изведать
счастья в жизни, - говорил он сам себе, - ты позабыл, что и то роскошь,
незаслуженная, милость, когда оно хоть однажды посетит человека. Оно не было
полно, оно было ложно, скажешь ты; да предъяви же свои права на полное,
истинное счастье! Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается?
Вон мужик едет на косьбу; может быть, он доволен своей судьбою... Что ж?
захотел ли бы ты поменяться с ним? Вспомни мать свою: как ничтожно малы были
ее требования, и какова выпала ей доля? Ты, видно, только похвастался перед
Паншиным, когда сказал ему, что приехал в Россию затем, чтобы пахать землю;
ты приехал волочиться на старости лет за девочками. Пришла весть о твоей
свободе, и ты все бросил, все забыл, ты побежал, как мальчик за бабочкой..."
Образ Лизы беспрестанно представлялся ему посреди его размышлений; он с
усилием изгонял его, как и другой неотвязный образ, другие,
невозмутимо-лукавые, красивые и ненавистные черты. Старик Антон заметил, что
барину не по себе; вздохнувши несколько раз за дверью да несколько раз на
пороге, он решился подойти к нему, посоветовал ему напиться чего-нибудь
тепленького. Лаврецкий закричал на него, велел ему выйти, а потом извинился
перед ним; но Антон от этого еще больше опечалился. Лаврецкий не мог сидеть
в гостиной: ему так и чудилось, что прадед Андрей презрительно глядит с
полотна на хилого своего потомка. "Эх ты! мелко плаваешь!" - казалось,
говорили его набок скрученные губы. "Неужели же, - думал он, - я не слажу с
собою, поддамся этому... вздору?" (Тяжело раненные на войне всегда называют
"вздором" свои раны. Не обманывать себя человеку - не жить ему на земле.)
"Мальчишка я, что ли, в самом деле? Ну да: увидал вблизи, в руках почти
держал возможность счастия на всю жизнь - оно вдруг исчезло; да ведь и в
лотерее - повернись колесо еще немного, и бедняк, пожалуй, стал бы богачом.
Не бывать, так не бывать - и кончено. Возьмусь за дело, стиснув зубы, да и
велю себе молчать; благо, мне не в первый раз брать себя в руки. И для чего
я бежал, зачем сижу здесь, забивши, как страус, голову в куст? Страшно беде
в глаза взглянуть - вздор!" - Антон! - закричал он громко, - прикажи сейчас
закладывать тарантас. "Да, - подумал он опять, - надо велеть себе молчать,
надо взять себя в ежовые рукавицы..."
Такими-то рассуждениями старался помочь Лаврецкий своему горю, но оно
было велико и сильно; и сама выжившая не столько из ума, сколько изо всякого
чувства, Апраксея покачала головой и печально проводила его глазами, когда
он сел в тарантас, чтобы ехать в город. Лошади скакали; он сидел неподвижно
и прямо, и неподвижно глядел вперед на дорогу.
XLII
Лиза накануне написала Лаврецкому, чтобы он явился к ним вечером; но он
сперва отправился к себе на квартиру. Он не застал дома ни жены, ни дочери;
от людей он узнал, что она отправилась с ней к Калитиным. Это известие и
поразило его и взбесило. "Видно, Варвара Павловна решилась не давать мне
жить", - подумал он с волнением злобы на сердце. Он начал ходить взад и
вперед, беспрестанно отталкивая ногами и руками попадавшиеся ему детские
игрушки, книжки, разные женские принадлежности; он позвал Жюстину и велел ей
убрать весь этот "хлам". "Oui, monsieur" {"Да, сударь" (франц.).}, - сказала
она с ужимкой и начала прибирать комнату, грациозно наклоняясь и каждым
своим движением давая Лаврецкому чувствовать, что она считает его за
необтесанного медведя. С ненавистью смотрел он на ее истасканное, но все еще
"пикантное", насмешливое, парижское лицо, на ее белые нарукавнички, шелковый
фартук и легкий чепчик. Он услал ее, наконец, и после долгих колебаний
(Варвара Павловна все не возвращалась) решился отправиться к Калягиным, - не
к Марье Дмитриевне (он бы ни за что не вошел в ее гостиную, в ту гостиную,
где находилась его жена), но к Марфе Тимофеевне; он вспомнил, что задняя
лестница с девичьего крыльца вела прямо к ней. Лаврецкий так и сделал.
Случай помог ему: он на дворе встретил Шурочку; она провела его к Марфе
Тимофеевне. Он застал ее, против ее обыкновения, одну; она сидела в уголку,
простоволосая, сгорбленная, с скрещенными на груди руками. Увидев
Лаврецкого, старушка очень всполошилась, проворно встала и начала ходить
туда и сюда по комнате, как будто отыскивая свой чепец.
- А, вот ты, вот, - заговорила она, избегая его взора и суетясь, - ну,
здравствуй. Ну, что ж? Что же делать? Где ты был вчера? Ну, она приехала, ну
да. Ну, надо уж так... как-нибудь.
Лаврецкий опустился на стул.
- Ну, садись, садись, - продолжала старушка. - Ты прямо наверх прошел?
Ну да, разумеется. Что ж? ты на меня пришел посмотреть? Спасибо.
Старушка помолчала; Лаврецкий не знал, что сказать ей; но она его
понимала.
- Лиза... да, Лиза сейчас здесь была, - продолжала Марфа Тимофеевна,
завязывая и развязывая шнурки своего ридикюля. - Она не совсем здорова.
Шурочка, где ты? Поди сюда, мать моя, что это ты посидеть не можешь? И у
меня голова болит. Должно быть, от эфтого от пенья да от музыки.
- От какого пенья, тетушка?
- Да как же; тут уж эти как, бишь, они по-вашему, дуэты пошли. И все
по-итальянски: _чи-чи_ да _ча-ча_, настоящие сороки. Начнут ноты выводить,
просто так за душу и тянут. Паншин этот да вот твоя. И как это все скоро
уладилось: уж точно по-родственному, без церемоний. А впрочем, и то сказать:
собака - и та пристанища ищет, не пропадать же, благо люди не гонят.
- Все-таки, признаюсь, я этого не ожидал, - возразил Лаврецкий, - тут
смелость нужна была большая.
- Нет, душа моя, это не смелость, это расчет. Да господь с ней! Ты ее,
говорят, в Лаврики посылаешь, правда?
- Да, я предоставляю это именье Варваре Павловне.
- Денег спрашивала?
- Пока еще нет.
- Ну, это не затянется. А я тебя только теперь разглядела. Здоров ты?
- Здоров.
- Шурочка, - воскликнула вдруг Марфа Тимофеевна, - поди-ка скажи
Лизавете Михайловне - то есть, нет, спроси у ней... ведь она внизу?
- Внизу-с.
- Ну да; так спроси у ней: куда, мол, она мою книжку дела? Она уж
знает.
- Слушаю-с.
Старушка опять засуетилась, начала раскрывать ящики в комоде. Лаврецкий
сидел неподвижно на своем стуле.
Вдруг послышались легкие шаги по лестнице - и вошла Лиза.
Лаврецкий встал и поклонился; Лиза остановилась у двери.
- Лиза, Лизочка, - хлопотливо заговорила Марфа Тимофеевна, - куда ты
мою книжку, книжку куда положила?
- Какую книжку, тетенька?
- Да книжку, боже мой! Я тебя, впрочем, не звала... Ну, все равно. Что
вы там внизу делаете? Вот и Федор Иваныч приехал. Что твоя голова?
- Ничего.
- Ты все говоришь: ничего. Что у вас там внизу, опять музыка?