Этот Зинин рассказ очень взволновал меня. Мне тогда плохо было и хотелось дружбы хорошего человека. А уж лучше Толи где же было найти. Я очень растрогалась и даже адрес его спросила и спрятала.
Зина мне в этот свой приезд не понравилась. Во-первых, очень подурнела и погрубела. Во-вторых (это пожалуй надо было поставить "во-первых"), очень была со мной холодна. И даже подчеркивала свою индифферентность к моей персоне и всему моему быту. Видела меня, например, в первый раз стриженой и рыжей и почему-то сделала вид, что совсем не удивлена и что все это ее ничуть не интересует. Конечно, этому поверить трудно. Конечно, ей было интересно, почему это я вдруг так оболванилась. И не обратила она на мою персону внимания только, чтобы показать, насколько она презирает меня и мою беспутную жизнь, и что, мол, ей даже с ее высот и незаметны мои непристойные затеи.
Она даже не спросила, занимаюсь ли я еще пением, и вообще, как живу на свете. Зато я кольнула ее, как сумела:
-- Хоть бы поскорей война кончилась, а то ты совсем потеряешь облик человеческий. Прямо какая-то бабища стала.
Потом манерно улыбнулась и прибавила: -- А я по-прежнему признаю только искусство. Все ваши подвиги кончатся за ненадобностью в них, а искусство вечно.
Зина посмотрела на меня с каким-то недоумением и скоро ушла, будто "отряхнула прах от ног".
Я очень плакала в этот вечер. Я хоронила свое прошлое. Впервые почувствовала, что все пути, по которым я к моей настоящей минуте пришла, уничтожены, взорваны, точно рельсы за последним поездом отступающей армией.
А Володя? -- горько вспоминала я. Разве так друзья поступают? Ничего не спросил, ничего толком не узнал, увидел Гарри, повернулся и ушел. Если считают, что я запуталась и свихнулась, так почему, наоборот, не подойти ближе, не стараться образумить, поддержать? В такое страшное, черное время так равнодушно и спокойно бросить близкого человека!
"Очень уже они все добродетельные! -- злобно думала я. -- И очень со своей добродетелью носятся. А по правде говоря, так много ли заслуги в их добродетели? Зина -- рожа, какие могут быть для нее соблазны. Володя всегда был холодным и узким. Вся душа у него узенькая и пряменькая. От стихов, от музыки не опьянеет. Насколько ближе мне Гарри, беспутный Гарри, с его нежной песенкой:
"На белой ленточке висит мое сердечко,
На белой ленточке -- запомни этот цвет!"
"Те" скажут: ерунда. Им подавай "от ликующих, праздноболтающих". И все мои "зеленые уроды" показались мне родными и близкими. Они все понимают. Они свои.
Но и этих своих я последнее время растеряла. Кокаинистка догорала в больнице. Юрочку угнали на фронт, чахоточный лицеист пошел добровольцем в кавалерию, потому что "влюбился в золотистую лошадь" и с людьми уже быть не мог.
-- Я перестал их понимать и чувствовать. Из Гарриной свиты остался один горбун. Он играл "Дунайские волны" на разбитом пианино крошечного кинематографа с пышным названием "Гигант Парижа" и умирал с голоду.
Это время было очень тяжелым в моей жизни. Поддерживала меня только злоба на моих обидчиков да еще искусственно созданная и взвинченная нежность к Гарри, к единственному и своему. Наконец, Гарри вернулся.
Застал он меня в очень нервном состоянии. Я так радостно его встретила, что он даже смутился. Не ждал от меня этого.
Вел он себя загадочно. Пропадал где-то по суткам. Кажется, и вправду что-то покупал и продавал.
Покрутившись недели две, он решил, что нужно переехать в Москву.
-- Петербург город мертвый. В Москве жизнь кипит, расплодились разные кафе, где вы сможете и петь, и читать, и вообще приработать.
Для его новой деятельности, коммерческой, тоже Москва представляла больше интереса. Мы быстро собрались и переехали.
Жизнь в Москве, действительно, оказалась оживленнее и напряженнее и веселее. Я нашла много петербургских знакомых и завертелась.
Гарри где-то пропадал, был чем-то озабочен и редко ко мне заглядывал.
Между прочим, он запретил мне петь его "Белую ленточку". Именно -- не просил не петь, а запретил и вдобавок очень сердито.
-- Как вы не понимаете, что в настоящее время это беззубо, бесстильно и несозвучно.
Между прочим, он несколько раз спрашивал меня, не знаю ли я адреса Володи Каткова. Я приписывала это ревности.
-- Он ведь, кажется, на юге у белых? -- Ну, конечно. -- И не собирается приехать? -- Не знаю.
-- А здесь никого из их семьи нет? - Нет. Странное любопытство.
Чем, собственно говоря, Гарри занимался -- понять было трудно. Кажется, опять что-то продавал или поставлял. Ценно было то, что он время от времени приносил то ветчины, то муки, то масла. Время было очень голодное.
Как-то проходя по Тверской, я вдруг увидела какого-то потрепанного субъекта, который пристально посмотрел на меня и быстро перешел на другую сторону. Что-то в нем показалось мне знакомым. Посмотрела вслед: Коля Катков! Младший брат Володи, товарищ Толи, моей собаки. Почему же он не окликнул меня? Что он меня узнал, было ясно. Но почему бросился от меня бежать?
Я рассказала Гарри об этой встрече. Мой рассказ по чему-то его взволновал:
Как же вы не понимаете -- он белый офицер, он скрывается.
-- Почему же он здесь? Почему не в армии? -- Очевидно, прислан с каким-нибудь поручением. Как глупо, что вы его не остановили! -- Да раз он боится быть узнанным? -- Все равно. Могли бы предложить ему спрятаться у нас.
Я была тронута Гарри ной добротой. -- Гарри, разве вам не было бы страшно прятать у себя белого офицера? Он чуть-чуть покраснел.
-- Пустяки! -- пробормотал он. -- Если встретите его снова, непременно -- слышите? -- непременно позовите к себе.
Вот так Гарри! Способен на подвиг. Даже больше того -- ищет подвига.
Лето было жаркое, душное. Баба, торговавшая "из-под полы" яблоками, предложила мне переехать к ней под Москву на дачку. Я переехала.
Гарри изредка заглядывал. Раз как-то привез своих новых друзей.
Это были молодые люди знакомого типа "уайльдовских" кривляк. Лица зеленые, глаза кокаинистов. Гарри тоже нюхал и последнее время изрядно.
Разговоры велись с этими друзьями деловые, коммерческие.
Вскоре после описанных событий явился ко мне наш землячок из Смоленской губернии. Привез от тетки странное письмецо.
-- Я это письмо больше двух месяцев в кармане ношу, -- сказал землячок. -- Искал вас в Питере и уже надежду потерял, а тут случайно от одной актрисы вдруг и узнал ваш адрес.
В странном письмеце было следующее: "...Очевидно, письма мои до тебя не доходят. Но теперь деньги, наконец, у тебя в руках, и я спокойна. Муж твой очень мне понравился. Энергичный, и видно, что человек с будущим".
Что все это значит, я абсолютно не могла понять. "Какой муж? Почему спокойна и какие деньги у меня?" Пришел Гарри.
-- Гарри, -- сказал я. -- Я получила письмо от тетки. Она пишет, что спокойна, так как деньги у меня...
Я остановилась, потому что меня поразило его лицо. Он так покраснел, что даже на глазах у него выступили слезы. И вдруг я поняла: это он съездил к тетке и представился как мой муж, а старая дура отдала ему мои деньги!
-- Сколько она дала вам? -- спокойно спросила я.
-- Тысяч около тридцати. Ерунда! Я не хотел, чтобы мы растратили их по мелочам, и вложил их в это автомобильное дело.
-- Господин Эдверс, -- сказала я. -- Во всей этой истории меня удивляет только одно. Меня удивляет, что вы еще можете краснеть.
Он пожал плечами.
-- А меня удивляет, -- сказал он, -- что вы ни разу не поставили себе вопроса -- на какие же деньги мы все время живем и на какие деньги смогли выбраться из Петербурга.
-- Ну, если это все на мои, так тем лучше. Он повернулся и ушел. Через несколько дней, однако, явился снова, как ни в чем не бывало и еще привел опять своих друзей -- двоих из тех, что были в первый раз. Друзья принесли вина и закусок. Один из них очень за мной стал ухаживать. Называли они друг друга должно быть в шутку, "товарищ". Эдверса тоже называли "товарищ". Просили меня спеть. Тот, который за мной ухаживал -- именно его сейчас называть не хочу -- мне понравился. В нем было что-то порочное и замученное, что-то от нашей "зелено-уродливой" петербургской компании. Между прочим, спела "Ленточку": -- "На белой ленточке..."
-- Мотив миленький, но какие идиотские слова! ---сказал Гарри. -- Откуда у вас такая допотопная дрянь?
Он, видимо, боялся, что я им назову автора, и скорее переменил разговор.
Дня через три я должна была петь в кафе. Наш антрепренер, увидя меня, очень смутился и пробормотал, что сегодня выпустить меня не может. Я удивилась, но не стала настаивать. Села в уголок. Никто меня как-то не замечал. Только маленькая поэтесса Люси Люкор ядовитым тоном сказала:
-- А, Ляля! Вы, говорят, наскоро перекрасили вашу ленточку в красный цвет. И, видя мое недоумение, объяснила: -- Вы на днях перед чекистами пели, так ведь не белой же ленточкой вы их угощали. -- Перед какими чекистами? Она вызывающе посмотрела на меня. -- А перед...
И назвала фамилию того "товарища", который за мной ухаживал.