- Какие же это стихи? Это - сапожные гвозди.
Не желая ни в чем отставать от них, я тоже влюбился в барышню Птицыну. Не помню, чем это выражалось у меня, но кончилось - плохо; по гнилой зеленой воде Звездина пруда плавала половица, и я предложил докатать барышню на этой доске. Она согласилась, я подвел доску к берегу и встал на нее, - одного меня она держала хорошо. Но когда пышно одетая барышня, вся в кружевах и лентах, грациозно встала на другом конце доски, а я гордо оттолкнулся палкой от земли, проклятая половица завиляла под нами, и барышня нырнула в пруд. Я рыцарски бросился за нею, быстро извлек ее на берег, - испуг и зеленая тина пруда уничтожили красоту моей дамы!
Грозя мне мокрым кулачком, она кричала:
- Это ты нарочно утопил меня!
И, не поверив искренности моих оправданий, с той поры стала относиться ко мне враждебно.
В общем в городе жилось не очень интересно, старая хозяйка относилась ко мне неприязненно, как раньше; молодая смотрела на меня подозрительно; Викторушка, еще более порыжевший от веснушек, фыркал на всех, чем-то неизлечимо обиженный.
Чертежной работы у хозяина было много; не успевая одолеть ее вдвоем с братом, он пригласил в помощники вотчима моего.
Однажды я пришел с Ярмарки рано, часов в пять, и, войдя в столовую, увидал забытого мною человека у чайного стола, рядом с хозяином. Он протянул мне руку.
- Здравствуйте...
Я ошалел от неожиданности, сразу пожаром вспыхнуло прошлое, обожгло сердце.
- Испугался даже, - крикнул хозяин.
Вотчим смотрел на меня с улыбкой на страшно худом лице; его темные глаза стали еще больше, весь он был потертый, раздавленный. Я сунул руку в его тонкие горячие пальцы.
- Ну вот, снова встретились, - сказал он, покашливая.
Я ушел, ослабев, как избитый.
Между нами установились какие-то осторожные и неясные отношения - он называл меня по имени и отчеству, говорил со мною как с равным.
- Когда пойдете в лавку, пожалуйста, купите мне четверть фунта табаку Лаферм, сотню гильз Викторсон и фунт вареной колбасы...
Деньги, которые он давал мне, всегда были неприятно нагреты его горячей рукой. Было ясно, что он - чахоточный и не жилец на земле. Он знал это и говорил спокойным баском, закручивая острую черную бородку:
- У меня болезнь почти неизлечимая. Впрочем, если много употреблять мяса, то - можно поправиться. Может быть, я поправлюсь.
Ел он невероятно много, ел и курил папиросы, выпуская их изо рта только во время еды. Я каждый день покупал ему колбасу, ветчину, сардины, но сестра бабушки уверенно и почему-то злорадно говорила:
- Смерть закусками не накормишь, ее не обманешь, нет!
Хозяева относились к вотчиму с обидным вниманием, упорно советовали ему попробовать то или иное лекарство, но за глаза высмеивали его.
- Дворянин! Крошки, говорит, надобно чаще сметать со столов, мухи, дескать, разводятся от крошек, - рассказывала молодая хозяйка, а старуха ей вторила:
- Как же, дворянин! Сюртучишко-то весь протерся, залоснился, а он его всё еще щеткой шаркает. Привередник, чтобы - ни пылинки!
А хозяин точно утешал их:
- Погодите, звери -курицы, умрет он скоро!..
Это бессмысленное враждебное отношение мещан к дворянину невольно сближало меня с вотчимом. Мухомор -тоже поганый гриб, да хоть красив!
Задыхавшийся среди этих людей, вотчим был похож на рыбу, случайно попавшую в куриный садок, -нелепое сравнение, как нелепа была вся эта жизнь.
Я стал находить в нем черты Хорошего Дела - человека, незабвенного для меня; его и Королеву я украшал всем лучшим, что мне давали книги, им отдавал я чистейшее мое, все фантазии, порожденные чтением. Вотчим - такой же чужой и нелюбимый человек, как Хорошее Дело. Он держался со всеми в доме ровно, никогда не заговаривал первый, отвечал на вопросы как-то особенно вежливо и кратко. Мне очень нравилось, когда он учил хозяина: стоит у стола, согнувшись вдвое, и, постукивая сухим ногтем по толстой бумаге, спокойно внушает:
- Здесь необходимо связать стропила ключом. Это пресечет силу давления на стены, иначе стропила будут распирать стены...
- Верно, чёрт возьми! - бормотал хозяин, а жена говорила ему, когда вотчим уходил:
- Просто удивляюсь, как ты позволяешь учить себя!
Ее почему-то особенно раздражало, когда вотчим после ужина чистил зубы и полоскал рот, выгибая острый кадык.
- По-моему, - кислым голосом говорила она, - вам, Евгений Васильевич, вредно так загибать голову.
Он, вежливо улыбаясь, спрашивал:
- Почему же?
- Да... так уж...
Он начинал чистить костяной палочкой свои синеватые ногти.
- Скажите, ногти еще чистит! - волновалась хозяйка. - Умирает, а туда же...
- Эхе -хе! - вздыхал хозяин. - Сколько на вас, звери -курицы, глупости наросло...
- Да ты что это говоришь? - возмущалась супруга.
А старуха по ночам пылко жаловалась богу:
- Господи, вот повесили мне на шею гнилого этого, а Викторушка - опять в стороне...
Викторушка стал подражать манерам вотчима, его медленной походке, уверенным движениям барских рук, его уменью как-то особенно пышно завязывать галстук и ловко, не чавкая, есть. Он то и дело грубо спрашивал:
- Максимов, как по-французски -колено?
- Меня зовут Евгений Васильевич, - спокойно напоминал вотчим.
- Ну, ладно! А - грудь?
За ужином Викторушка командовал матери:
- Ма мер, донне муазанкор* солонины!
*Мамаша, дайте мне еще (искаж. франц.).
- Ax ты, французик, - умилялась старуха.
Вотчим невозмутимо, как глухонемой, жевал мясо, ни на кого не глядя.
Однажды старший брат сказал младшему:
- Теперь, Виктор, когда ты по-французски выучился, тебе надо любовницу завести...
Это был единственный раз, когда, я помню, вотчим молча улыбнулся.
А хозяйка возмущенно бросила ложку на стол и закричала мужу:
- Как тебе не стыдно пакости при мне говорить! Иногда вотчим приходил ко мне в черные сени; там, под лестницей на чердак, я спал; на лестнице, против окна, читал книги.
- Читаете? -спрашивал он, выдыхая дым, в груди у него шипели головни. - Что это?
Я показывал книгу.
- Ах ,- говорил он, взглянув на титул, - это я, кажется, читал! Хотите курить?
Курили, поглядывая в окно на грязный двор; он говорил:
- Очень жаль, что вы не можете учиться, у вас, кажется, есть способности...
- Вот я учусь, читаю...
- Этого мало, нужна - школа, система...
Хотелось сказать ему:
"У вас, сударь мой, и школа и система была, а- что толку?"
Но он, как бы подозревая мои мысли, добавлял:
- При наличии характера - школа хорошо воспитывает. Жизнь могут двигать только очень грамотные люди...
Не однажды он советовал мне:
- Вы бы лучше ушли отсюда, не вижу здесь смысла и пользы для вас...
- Мне нравятся рабочие.
- А... Чем же?
- Интересно с ними.
- Может быть...
А однажды он сказал:
- Какая, в сущности, дрянь эти наши хозяева, дрянь...
Вспомнив, как и когда произнесла это слово моя мать, я невольно отодвинулся от него, - он спросил, улыбаясь:
- Вы не так думаете?
- Так.
- Ну да... Я это вижу.
- Хозяин все-таки нравится мне...
- Да, он, пожалуй, добрый мужик... Но -смешной.
Мне хотелось говорить с ним о книгах, но он, видимо, не любил книг и не однажды советовал:
- Вы - не увлекайтесь, в книгах всё очень прикрашено, искажено в ту или иную сторону. Большинство пишущих книги - это люди вроде нашего хозяина, мелкие люди.
Подобные суждения казались мне смелыми и подкупали меня.
Как-то раз он спросил меня:
- Вы читали Гончарова?
- "Фрегат ..Паллада"".
- Это очень скучно, "Паллада". Но вообще Гончаров - самый умный писатель в России. Советую прочитать его роман "Обломов". Это наиболее правдивая и смелая книга у него. И вообще в русской литературе - лучшая книга...
О Диккенсе он говорил:
- Это - чепуха, уверяю вас... А вот в приложениях к газете "Новое время" печатается весьма интересная вещь "Искушение святого Антония" - это вы прочитайте! Вы, кажется, любите церковь и всё это, церковное? "Искушение" вам будет полезно...
Он сам принес мне пачку приложений, я прочитал мудрую работу Флобера; она напомнила мне бесчисленные жития святых, кое-что из историй, рассказанных начетчиком, но особенно глубокого впечатления не вызвала; гораздо более мне понравились напечатанные рядом с нею "Мемуары Упилио Файмали, укротителя зверей".
Когда я сознался в этом вотчиму, он спокойно заметил:
- Значит -вам еще рано читать такие вещи! Но - не забывайте об этой книге...
Иногда он долго сидел со мною, не говоря ни слова, только покашливая и непрерывно исходя дымом. Его красивые глаза жутко горели. Я тихонько смотрел на него и забывал, что этот человек, умирающий так честно и просто, без жалоб, когда-то был близок моей матери и оскорблял ее. Я знал, что он живет с какой-то швейкой, и думал о ней с недоумением и жалостью: как она не брезгует обнимать эти длинные кости, целовать этот рот, из которого тяжко пахнет гнилью? Так же, как, бывало, Хорошее Дело, вотчим неожиданно говорил что-то очень свое:
- Я люблю гончих собак, они - глупые, но я их люблю. Очень красивы. Красивые женщины часто бывают глупы...
Я не без гордости думал:
"Знал бы ты - Королеву Марго!"
- У всех людей, которые долго живут в одном доме, лица становятся одинаковыми, -сказал он однажды; я записал это в свою тетрадь.
Я ждал этих изречений, как благостыни, - приятно было слышать необычные сочетания слов в доме, где все говорили бесцветным языком, закостеневшим в истертых, однообразных формах,