-- Я с альфонсами не знаюсь.
Она постаралась нанести ему самое тяжкое оскорбление, и он почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Из Фоли-Бержер он вышел один.
В редакции ему отравлял существование больной, изнуренный, вечно кашлявший Форестье: он словно нарочно изобретал для него самые неприятные поручения Как то, в минуту сильного раздражения, после долгого приступа удушья, не получив от Дюруа нужных сведений, он даже буркнул:
-- Черт возьми, ты еще глупее, чем я думал.
Дюруа чуть было не дал ему по физиономии, но сдержался и, уходя, пробормотал:
-- Погоди, я тебе отплачу.
Внезапно у него мелькнула мысль.
-- Я наставлю тебе рога, дружище, -- прибавил он.
И, потирая руки от удовольствия, удалился.
Он решил как можно скорее приступить к осуществлению своего проекта. На другой же день он отправился на разведки к г-же Форестье.
Она лежала с книгой на диване.
При его появлении она не встала, а лишь повернула голову и протянула ему руку.
-- Здравствуйте, Милый друг, -- сказала она.
У него было такое чувство, точно ему дали пощечину.
-- Почему вы меня так называете?
-- На прошлой неделе я видела госпожу де Марель, и она мне сообщила, как вас там прозвали, -- улыбаясь, ответила она.
Любезный тон г-жи Форестье успокоил его. Да и чего ему было бояться?
-- Ее вы балуете! -- продолжала она. -- А ко мне являетесь раз в год по обещанию или вроде того?
Он сел и с особым любопытством, любопытством коллекционера, принялся рассматривать ее Очаровательная блондинка с волосами нежного и теплого цвета, она была точно создана для ласк. "Она, безусловно, лучше той", -- подумал Дюруа. Он не сомневался в успехе; казалось, стоит только дотронуться, -- и она сама, как созревший плод, упадет в руки.
-- Я не приходил к вам потому, что так лучше, -- решительно проговорил он.
Она не поняла его.
-- Как? Почему?
-- Почему? Вы не догадываетесь?
-- Нет, даю слово.
-- Потому что я влюблен в вас... о, немножко, совсем немножко... я не хотел бы влюбиться в вас по-настоящему.
Она, видимо, не была ни поражена, ни оскорблена, ни польщена. По-прежнему улыбаясь своей бесстрастной улыбкой, она спокойно ответила:
-- Ну, приходить-то ко мне все-таки можно. В меня нельзя влюбиться надолго.
Ее тон удивил его еще больше, чем слова.
-- Почему?
-- Потому что это бесполезно, и я сразу даю это понять. Если б вы раньше поведали мне свои опасения, я бы вас успокоила и посоветовала, наоборот, приходить почаще.
-- Разве мы вольны в своих чувствах! -- воскликнул он с пафосом.
Она повернулась к нему лицом.
-- Дорогой друг, влюбленный мужчина перестает для меня существовать. Он глупеет, больше того: он становится опасен. С теми, кто любит меня как женщину или притворяется влюбленным, я порываю всякие отношения, во-первых, потому, что они мне надоедают, а вовторых, потому, что я их боюсь, как бешеных собак, которые всегда могут наброситься. Я подвергаю их моральному карантину до тех пор, пока они не вылечатся. Запомните это. Я отлично знаю, что для вас любовь -- это нечто вроде голода, а для меня это... это нечто вроде духовной связи, в которую не верят мужчины. Вы довольствуетесь формами ее проявления, а мне важен дух. Ну... смотрите мне прямо в глаза...
Она уже не улыбалась. С холодным и спокойным выражением лица она продолжала, отчеканивая каждое слово:
-- Я никогда, -- слышите? -- никогда не буду вашей любовницей. Упорствовать бесполезно и даже вредно для вас. А теперь... после этой операции... мы можем остаться друзьями, добрыми друзьями, но только настоящими, без всякой задней мысли. Хотите?
Поняв, что это приговор окончательный и что все его усилия будут бесплодны, он покорился своей участи и, в восторге от того, что приобретает такую союзницу, не колеблясь, протянул ей обе руки:
-- Располагайте мной, как вам будет угодно.
Тон его показался ей искренним, и она дала ему руки.
Он поцеловал их одну за другой и, подняв на нее глаза, чистосердечно признался:
-- Клянусь богом, если б я встретил такую женщину, как вы, с какой радостью я бы на ней женился!
На этот раз комплимент Дюруа, очевидно, принадлежавший к числу тех, что доходят до женского сердца, тронул и умилил ее, и она бросила на него один из тех быстрых признательных взглядов, которые любого из нас превращают в раба.
Потом, видя, что он не может подыскать тему для разговора, она дотронулась до его плеча и ласково сказала:
-- Приступаю к исполнению моих дружеских обязанностей. Вы недогадливы, друг мой...
Она замялась.
-- Могу я с вами говорить откровенно?
-- Да.
-- Вполне?
-- Вполне.
-- Так вот. Пойдите с визитом к госпоже Вальтер, -- она о вас очень высокого мнения, -- и постарайтесь понравиться ей. Вот там ваши комплименты будут уместны, хотя она порядочная женщина, -- слышите? -- абсолютно порядочная. Так что... лихие набеги там тоже не будут иметь успеха. Но вы можете добиться большего, если сумеете произвести выгодное впечатление. Мне известно, что в редакции вы все еще занимаете скромное место. Пусть это вас не смущает: всех своих сотрудников они принимают одинаково радушно. Послушайтесь меня, сходите к ней.
-- Благодарю вас, -- сказал он, улыбаясь, -- вы ангел, вы мой ангел-хранитель.
После этого разговор перешел на другие темы.
Он сидел у нее долго, желая показать, как приятно ему находиться в ее обществе. Уходя, он еще раз спросил:
-- Итак, решено: мы будем друзьями?
-- Да, решено.
Желая усилить впечатление, которое, как он заметил, произвел на г-жу Форестье его комплимент, Дюруа добавил:
-- Если вы когда-нибудь овдовеете, я выставлю свою кандидатуру.
И, чтобы не дать ей времени рассердиться, поспешил откланяться.
Идти с визитом к г-же Вальтер Дюруа стеснялся: она никогда его к себе не приглашала, и он боялся показаться навязчивым. Впрочем, патрон к нему благоволил, ценил его как сотрудника, давал ему по большей части ответственные поручения, -- почему бы не воспользоваться его расположением, чтобы проникнуть к нему в дом?
И вот однажды он встал рано утром, пошел на рынок и за десять франков купил штук двадцать превосходных груш. Тщательно уложив их в корзинку, так, чтобы казалось, что они привезены издалека, он отнес их к Вальтерам и оставил у швейцара вместе со своей визитной карточкой, на которой предварительно написал:
Жорж Дюруа покорнейше просит госпожу Вальтер принять эти фрукты, которые он сегодня утром получил из Нормандии.
На другой день он нашел в редакции, в своем почтовом ящике, конверт с визитной карточкой г-жи Вальтер, которая горячо благодарила господина Жоржа Дюруа" и извещала, что она "принимает у себя по субботам".
В ближайшую субботу он отправился к ней с визитом.
Вальтер жил на бульваре Мальзерба, в собственном доме, часть которого он, будучи человеком практичным, отдавал внаем. Единственный швейцар, обладавший величественной осанкой церковного привратника, носивший ливрею с золотыми пуговицами и малиновыми отворотами и белые чулки, которые плотно обтягивали его толстые икры, помещался между двумя парадными, отворял дверь и хозяевам и жильцам и придавал всему этому дому вид роскошного аристократического особняка.
В гостиные, находившиеся на втором этаже, надо было пройти через обитую гобеленами переднюю с портьерами на дверях. Здесь, сидя на стульях, дремали два лакея. Один из них принял от Дюруа пальто, другой взял у него тросточку, отворил дверь и, пройдя вперед, выкрикнул в пустом зале его имя, затем посторонился и пропустил его.
Дюруа растерянно оглядывался по сторонам и вдруг увидел в зеркале несколько человек, сидевших, казалось, где-то очень далеко. Сперва он попал не туда -- его ввело в заблуждение зеркало, а затем, пройдя два пустых зала, очутился в маленьком будуаре, обитом голубым шелком с узором из лютиков; здесь за круглым столиком, на котором был сервирован чай, вполголоса беседовали четыре дамы.
Столичная жизнь и в особенности профессия репортера, постоянно сталкивавшая Дюруа с разными знаменитостями, выработали в нем привычку держаться развязно, но, попав в эту пышную обстановку, пройдя эти безлюдные залы, он ощутил легкое замешательство.
-- Сударыня, я позволил себе... -- пробормотал он, ища глазами хозяйку.
Госпожа Вальтер протянула ему руку. Дюруа пожал ее, изогнув при этом свой стан.
-- Вы очень любезны, сударь, что пришли навестить меня, -- заметила она, указав на кресло, и Дюруа, которому оно сперва показалось довольно высоким, едва не утонул в нем.
Наступило молчание. Наконец одна из дам нарушила его. Она заявила, что стало очень холодно, но все же недостаточно холодно для того, чтобы прекратилась эпидемия брюшного тифа и чтобы можно было кататься на коньках. И тут все дамы сочли долгом высказать свое мнение о наступивших в Париже морозах, а также о том, какое время года лучше, и привели при этом все те банальные доводы, которые оседают в головах, словно пыль в комнатах.
Чуть слышно скрипнула дверь. Дюруа обернулся и сквозь два непокрытых амальгамой стекла увидел приближающуюся полную даму. Как только она вошла в будуар, одна из посетительниц поднялась, пожала всем руки и удалилась. Дюруа проводил глазами черную фигуру этой дамы, поблескивавшую в пустых залах бусинками из стекляруса.
Когда волнение, вызванное сменой гостей, улеглось, разговор внезапно, без всякой связи с тем, что говорилось до этого, перешел к событиям в Марокко, к войне на Востоке и к тем затруднениям, которые испытывала в Южной Африке Англия.
Обсуждая эти вопросы, дамы словно разыгрывали благопристойную светскую комедию, много риз ставившуюся на сцене, причем каждая из них знала свою роль назубок.
Вошла новая гостья, маленькая завитая блондинка, и вслед за тем высокая сухопарая немолодая дама покинула бу
Заговорили о Линэ, о том, какие у него шансы попасть в академики. Новая гостья была твердо убеждена, что ему перебьет дорогу Кабанон-Леба, автор прекрасной стихотворной инсценировки "Дон Кихота".
-- Вы знаете, зимой ее собирается ставить Одеон!