Старик, жизнерадостный от природы, да к тому же еще повеселевший от выпитой водки и сладкого сидра, расхрабрился и, хитро подмигнув, спросил:
-- А поцеловать-то ее все-таки можно?
-- Сколько хочешь, -- ответил сын.
Мадлене, и без того чувствовавшей себя не в своей тарелке, пришлось подставить старику щеки, и тот по-деревенски звонко чмокнул ее и вытер губы тыльной стороной руки.
Старуха тоже поцеловала ее, но это был сдержанный в своей враждебности поцелуй. Нет, не о такой невестке мечтала она: ей рисовалась дородная, пышущая здоровьем девушка с фермы, румяная, как яблочко, и упитанная, как племенная кобыла. А эта дамочка с ее оборками и запахом мускуса смахивала на потаскушку. Дело в том, что, по мнению старухи, духи всегда отзывали мускусом.
Все пошли за экипажем, который вез чемодан молодых супругов.
Старик взял сына под руку и, замедлив шаг, с любопытством спросил:
-- Ну, как дела?
-- На что лучше!
-- Молодец, молодец! А сколько взял за женой?
-- Сорок тысяч франков, -- ответил Жорж.
Старик присвистнул от восторга.
-- Ух ты, черт! -- только и мог проговорить он, до того потрясла его сумма.
Затем добавил важно и уверенно:
-- Красавица, что и говорить!
Она и в самом деле пришлась ему по вкусу. А ведь в свое время он по этой части слыл знатоком.
Мадлена со своей свекровью молча шли рядом. Мужчины догнали их.
Они уже подходили к деревне -- крошечной деревушке, расположенной по обочинам дороги, -- десять домов слева, десять домов справа: тут были дома, построенные на городской лад, и обыкновенные хибарки, кирпичные и глиняные, крытые соломой и крытые шифером. На краю деревни с левой стороны стоял одноэтажный домишко с чердаком: это и было заведение старика Дюруа -- "Красивый вид". Сосновая ветка, по старинному обычаю прибитая над дверью, указывала, что жаждущие могут войти.
Завтрак был приготовлен в зале на двух сдвинутых столах, "накрытых двумя небольшими скатертями. Соседка, помогавшая по хозяйству, увидев нарядную даму, низко поклонилась, затем, узнав Жоржа, воскликнула:
-- Господи Исусе, это ты, малый?
-- Да, это я, мамаша Брюлен! -- весело ответил он и поцеловал ее так же, как перед этим целовал отца и мать.
Затем он обратился к жене:
-- Пойдем в нашу комнату, там есть куда положить шляпу.
Через дверь направо он провел ее в прохладную комнату с каменным полом" -- комнату, сверкавшую белизной, так как стены ее были выбелены известью, а над кроватью висел коленкоровый полог. Распятие над кропильницей и две олеографии, изображавшие Поля и Виргинию под синей пальмой и Наполеона I на рыжем коне, составляли единственное украшение этой чистой и скучной комнаты.
Как только они остались одни, Жорж поцеловал Мадлену.
-- Здравствуй, Мад. Я рад повидать стариков. В Париже о них не думаешь, а побывать у них все-таки приятно.
Но в перегородку уже стучал кулаком отец:
-- Скорей, скорей, суп на столе!
Пришлось идти в залу.
Начался завтрак, по-деревенски долгий завтрак, меню которого было весьма неискусно составлено: после баранины подали колбасу, после колбасы -- яичницу. Сидр и несколько стаканов вина привели старика Дюруа в веселое настроение, и он открыл фонтан красноречия: сыпал шутками, которые приберегал для больших праздников, рассказывал неприличные, сальные анекдоты, будто бы случившиеся с его друзьями. Жорж знал их наизусть, но все же смеялся -- смеялся оттого, что его опьянял воздух родных полей, оттого, что в нем снова заговорила любовь к родному краю, к знакомым с детства местам, ко всякой вещи, ко всякой мелочи, при виде которой в нем оживали прежние чувства и воспоминания прошлого: это могла быть зарубка на двери, треногий стул, напоминавший о каком-нибудь незначительном происшествии, благоухание земли, сильный аромат смолы и деревьев, которым дышал ближний лес, запах жилья, запах стоячей воды, запах навоза.
Старуха Дюруа, по-прежнему суровая и печальная, все время молчала и с ненавистью поглядывала на свою невестку, да и ничего, кроме ненависти, старая труженица с мозолистыми руками, крестьянка, чье тело было изуродовано непосильной работой, и не могла питать к этой горожанке, производившей на нее отталкивающее впечатление -- впечатление чего-то нечистого, порочного, зачумленного, -- казавшейся ей олицетворением праздности и греха. Она поминутно вставала, чтобы подать какое-нибудь блюдо, подлить в стаканы желтого кислого вина из графина или сладкого пенистого рыжего сидра, точно газированный лимонад вышибавшего из бутылок пробки.
Мадлена была грустна; она ничего не ела, ни с кем не разговаривала; с уст ее, как всегда, не сходила улыбка, но в этой улыбке сквозила теперь унылая покорность. Она была разочарована, удручена. Чем? Ведь ей самой хотелось сюда. Для нее не составляло тайны, что она едет к крестьянам, к простым крестьянам. Зачем же она идеализировала их, -- она, которая никогда никого не идеализировала?
Впрочем, разве она это сознавала? Женщины всегда ждут чего-то иного, не того, что существует в действительности! Быть может, издали они представлялись ей более поэтичными? Поэтичными -- нет, но, пожалуй, более возвышенными, более благородными, более радушными, более живописными. Вместе с тем она вовсе не желала, чтобы они были такими же благовоспитанными, как в романах. Почему же ее коробил теперь каждый пустяк, малейшая грубость, их мужицкие ухватки, их слова, движения, смех?
Она вспомнила свою мать, о которой она никогда никому не говорила, -- гувернантку, получившую образование в Сен-Дени, соблазненную кем-то и умершую от нищеты и горя, когда Мадлене было двенадцать лет. Какой-то неизвестный человек дал Мадлене образование. Наверно, ее отец? Кто он был? Этого она так и не узнала, хотя кое о чем смутно догадывалась.
Конца завтраку не предвиделось. Стали заходить посетители, -- они здоровались со стариком Дюруа, ахали при виде Жоржа и, поглядев искоса на молодую женщину, лукаво подмигивали, как бы говоря: "Ай да Жорж Дюруа, молодчина! Какую жену себе подцепил!"
Другие, малознакомые, садились за деревянные столы, кричали: "Литр! ", "Кружку! ", "Две рюмки коньяку! ", "Стакан рапайля!" -- и, громко стуча белыми и черными костяшками, принимались играть в домино.
Старуха Дюруа то и дело входила и уходила, с унылым видом обслуживала посетителей, получала с них деньги и концом синего передника вытирала столы.
Комнату наполнял дым от глиняных трубок и дешевых с Мадлена закашлялась.
-- Не выйти ли нам? Я больше не могу.
Но завтрак еще не кончился. Старик Дюруа выразил неудовольствие. Тогда она вышла из-за стола и, решив подождать, пока мужчины выпьют кофе с коньяком, села на стул у входной двери.
Немного погодя Жорж подошел к ней.
-- Хочешь, сбежим к Сене? -- предложил он.
-- Да, да! Пойдем, -- с радостью согласилась она.
Они спустились с горы и наняли в Круассе лодку. Охваченные истомой, они провели остаток дня возле островка, под сенью ив, где их пригревало ласковое весеннее солнце и убаюкивала легкая зыбь.
Когда стемнело, они вернулись домой.
Ужин при свете сальной свечи показался Мадлене еще более тягостным, чем завтрак. Старик Дюруа захмелел и все время молчал. Мать сидела с надутым лицом.
На серых, слабо освещенных стенах колыхались носатые тени, делавшие какие-то странные, несоразмерные движения. Стоило кому-нибудь повернуться в профиль к дрожащему желтому пламени свечки, и на стене мгновенно вырастала гигантская рука, подносила ко рту вилку, похожую на вилы, и вслед за тем, словно пасть чудовища, раскрывался рот.
Как только ужин кончился, Мадлена, чтобы не оставаться в этой мрачной комнате, где вечно стоял едкий запах табачного дыма и пролитых напитков, увела мужа на воздух.
-- Вот ты и заскучала, -- когда они вышли, заметил Жорж.
Она хотела возразить, но он продолжал:
-- Нет. Я все вижу. Если хочешь, мы завтра же уедем отсюда.
-- Да. Хочу, -- прошептала она.
Они медленно шли вперед. Ласкающая, теплая, безбрежная ночная тьма была полна легких шорохов, шелестов, вздохов. Они шли по узкой просеке под высокими деревьями, между двумя стенами леса, окутанными непроницаемым мраком.
-- Где мы? -- спросила она.
-- В лесу, -- ответил он.
-- Большой это лес?
-- Очень большой, один из самых больших во всей Франции.
Запах земли, деревьев, мха, запах перегноя, запах почек, набухающих соком, -- весь этот древний и свежий аромат лесной глуши, казалось, дремал здесь. Подняв голову, Мадлена в просветах между деревьями увидела звезды, и, хотя не шевелилась ни одна ветка, она все же улавливала чуть слышный плеск окружавшего ее океана листвы.
Странная дрожь пробежала по ее телу и отозвалась в душе; сердце сжалось непонятной тоской. Отчего? Этого она не могла себе уяснить. Но у нее было такое чувство, точно ей со всех сторон грозит опасность, точно она затеряна, всеми покинута, заживо погребена, точно она одна, совсем одна под этим одушевленным сводом, чуть колыхавшимся в вышине.
-- Мне страшно. Вернемся назад, -- шепотом сказала Мадлена.
-- Ну что ж, вернемся.
-- А в Париж... мы поедем завтра?
-- Да, завтра.
-- Завтра утром!
-- Как хочешь, можно и утром.
Они вернулись домой. Старики уже легли.
Мадлена плохо спала эту ночь, ее все время будили непривычные деревенские звуки: крик совы, хрюканье борова в хлеву за стеной, пение петуха, горланившего с самой полночи.
С первым лучом зари она была уже на ногах и начала собираться в дорогу.
Когда Жорж объявил родителям о своем отъезде, они сначала опешили, но тут же догадались, чье это желание.
Старик ограничился вопросом:
-- Увидимся-то мы скоро?
-- Конечно. Нынешним летом.
-- Ну, ладно.
-- Желаю, чтоб тебе после каяться не пришлось, -- буркнула старуха.
Чтобы сгладить впечатление, он подарил родителям двести франков. Экипаж, за которым был послан какойто мальчишка, подали к десяти часам, и, поцеловав стариков, молодые уехали.