Он перебил ее:
-- Знаю, ты мне двадцать раз об этом говорила. Но у тебя двое детей... стало быть, не я лишил тебя невинности.
Она отшатнулась.
-- Жорж, это низко!..
Рыдания подступили ей к горлу, и, схватившись обеими руками за грудь, она начала всхлипывать.
Заметив, что сейчас польются слезы, он взял с камина свою шляпу.
-- А-а, ты плачешь? В таком случае, до свиданья. Значит, только ради этого представления ты и вызвала меня сюда?
Она шагнула вперед, чтобы преградить ему дорогу, и, порывистым движением вынув из кармана платок, быстро вытерла слезы. Она изо всех сил старалась казаться спокойной, но душевная боль была так сильна, что голос у нее все же прерывался и дрожал.
-- Нет... я пришла... сообщить тебе новость... политическую новость... я хотела, чтобы ты заработал пятьдесят тысяч франков... даже больше... при желании.
Он мгновенно смягчился.
-- Каким образом? Что ты имеешь в виду?
-- Вчера вечером я нечаянно подслушала разговор моего мужа с Ларошем. Впрочем, от меня они не очень таились. А вот тебя Вальтер советовал министру не посвящать в их тайну, потому что ты можешь разоблачить их.
Дю Руа положил шляпу на стол. Он насторожился.
-- Ну так в чем же дело?
-- Они собираются захватить Марокко!
-- Чушь! Я завтракал сегодня у Лароша, и он мне почти продиктовал план действий нового кабинета.
-- Нет, мой дорогой, они тебя надули. Они боятся, как бы кто-нибудь не узнал про их махинации.
-- Сядь, -- сказал Жорж и сам сел в кресло.
Придвинув к себе низенькую скамеечку, г-жа Вальтер примостилась между колен любовника.
-- Я постоянно думаю о тебе, -- заискивающим тоном продолжала она, -- и потому, о чем бы теперь ни шептались вокруг меня, я непременно прислушиваюсь.
И она вполголоса начала рассказывать, как она с некоторых пор стала догадываться, что за его спиной что-то затевается, что его услугами пользуются, но сделать его своим сообщником не решаются.
-- Знаешь, кто любит, тот пускается на хитрости, -- сказала она.
Наконец вчера она поняла все. Под шумок затевалось огромное, колоссальное дело. Теперь она уже улыбалась в восторге от своей ловкости, рассказывала с увлечением и рассуждала, как жена финансиста, на глазах у которой подготовлялись биржевые крахи, колебания акций, внезапные повышения и понижения курса, -- все эти спекуляции, которые в какие-нибудь два часа дотла разоряют тысячи мелких буржуа, мелких рантье, вложивших свои сбережения в предприятия, гарантированные именами почтенных, уважаемых лиц ев банкиров и политических деятелей.
-- Да, это они ловко придумали. Исключительно ловко, -- повторяла она. -- Впрочем, все до мелочей обмозговал Вальтер, а он на этот счет молодец. Надо отдать ему справедливость, сделано артистически.
Жоржа начинали раздражать эти предисловия.
-- Да говори скорей.
-- Ну так вот. Экспедиция в Танжер была решена еще в тот день, когда Ларош стал министром иностранных дел. К этому времени облигации марокканского займа упали до шестидесяти четырех -- шестидесяти пяти франков, и они скупили их все до одной. Скупали они их очень осторожно, через мелких, не внушающих доверия биржевых жучков, которые ни в ком не возбуждали подозрений. Ротшильды не могли взять в толк, почему такой спрос на марокканский заем, но они и их обвели вокруг пальца. Им назвали имена посредников: все это оказались люди нечистые на руку, выброшенные за борт. Тузы успокоились. Ну, а теперь затевается экспедиция, и, как только мы будем в Танжере, французское правительство сейчас же обеспечит заем. Наши друзья заработают миллионов пятьдесят -- шестьдесят. Понимаешь, в чем штука? Понимаешь теперь, почему они боятся решительно всего, боятся малейшей огласки?
Голова ее лежала у него на жилете, а руки она положила к нему на колени; она чувствовала, что нужна ему теперь, и ластилась, льнула к нему, готова была за одну его ласку, за одну улыбку сделать для него все, пойти на все.
-- А ты не ошибаешься? -- спросил он.
-- Ну вот еще! -- воскликнула она с полной уверенностью.
-- Да, это здорово, -- согласился он. -- А уж перед этим прохвостом Ларошем я в долгу не останусь. Погоди, мерзавец!.. Погоди!.. Ты у меня вверх тормашками полетишь из своего министерства!
Он призадумался.
-- Не мешало бы, однако, этим воспользоваться, -- пробормотал он.
-- Купить заем еще не поздно, -- сказала она. -- Каждая облигация стоит всего семьдесят два франка.
-- Да, но у меня нет свободных денег, -- возразил он.
Она умоляюще посмотрела на него.
-- Я об этом подумала, котик, и если ты меня хоть чуточку любишь" -- будь добренький, будь добренький, позволь мне дать тебе взаймы.
-- Это уж извините, -- резко, почти грубо ответил он.
-- Послушай, -- молила она, -- можно устроить так, что тебе не придется занимать. Чтобы иметь немножко собственных денег, я было решила купить этих облигаций на десять тысяч франков. Ну так я куплю не на десять, а на двадцать! Половина будет принадлежать тебе. Само собой разумеется, Вальтеру я за них платить не стану. Значит, пока что деньги не понадобятся. В случае удачи ты выиграешь семьдесят тысяч франков. В случае неудачи ты будешь мне должен десять тысяч франков, а отдашь, когда захочешь.
-- Нет, мне эта комбинация не по нутру, -- снова возразил он.
Тогда она начала приводить разные доводы, доказывать, что, в сущности, он берет у нее десять тысяч франков, веря ей на слово, что, следовательно, он идет на риск, что она лично не ссужает ему ни одного франка, поскольку выплату за облигации будет производить "банк Вальтера".
В заключение она напомнила ему, что это он вел на страницах "Французской жизни" кампанию, сделавшую возможным это предприятие, и что не извлечь из него выгоды было бы с его стороны просто неумно.
Он все еще колебался.
-- Да ты только подумай, -- прибавила она, -- ведь фактически же это Вальтер одолжит тебе десять тысяч франков, а те услуги, которые ты ему оказывал, стоят дороже.
-- Ну ладно! -- сказал он. -- Вхожу к тебе в половинную долю. Если мы проиграем, я уплачу тебе десять тысяч франков.
Не помня себя от радости, она вскочила и, обхватив руками его голову, начала жадно целовать его.
Сперва он не сопротивлялся, но она, осмелев, готова была зацеловать, заласкать его, и тут он вспомнил, что сейчас придет другая и что если он не даст отпора, то лишь потеряет время и растратит в объятиях старухи тот пыл, который следовало приберечь для молодой.
Он тихонько оттолкнул ее.
-- Послушай, успокойся!
Она бросила на него отчаянный взгляд.
-- Ах, Жорж! Мне уж и поцеловать тебя нельзя.
-- Только не сегодня, -- сказал он. -- У меня болит голова, а от этого мне становится хуже.
Тогда она опять послушно села у его ног.
-- Приходи к нам завтра обедать, -- сказала она. -- Как бы я была рада!
Он некоторое время колебался, но в конце концов у него не хватило духу отказать ей.
-- Хорошо, приду.
-- Спасибо, дорогой.
Ласкаясь к нему, она медленно водила щекой по его груди до тех пор, пока ее длинный черный волос не зацепился за пуговку жилета. Она это заметила, и тут ей пришла нелепая фантазия, одна из тех суеверных фантазий, которые так часто заменяют женщинам разум. Она принялась тихонько обматывать этот волос вокруг пуговицы. Потом другой, третий. И так вокруг каждой пуговицы она обмотала по волосу.
Сейчас он встанет и вырвет их. Он причинит ей боль, -- какое счастье! Сам того не зная, он унесет с собой частицу ее существа, унесет с собой прядь ее волос, которой он, кстати сказать, никогда у нее не просил. Этой таинственной невидимой нитью она привяжет его к себе. Она оставит на нем талисман, и он невольно будет думать о ней, увидит ее во сне и завтра будет с ней ласковее.
-- Мне надо идти, -- неожиданно заявил он, -- меня ждут в палате к концу заседания. Сегодня я никак не могу пропустить.
-- Ах, так скоро! -- со вздохом сказала она и, покорно добавив: -- Иди, дорогой, но только завтра непременно приходи обедать, -- резким движением подалась назад.
На одно мгновение она почувствовала острую боль в голове, точно в кожу ей вонзились иголки. Сердце у нее забилось. Она была счастлива, что вытерпела эту боль ради него.
-- Прощай! -- сказала она.
Снисходительно улыбаясь, он обнял ее и холодно поцеловал в глаза.
Но от этого прикосновения г-жа Вальтер совсем обезумела.
-- Так скоро! -- снова прошептала она.
А ее умоляющий взгляд показывал на отворенную дверь в спальню.
Жорж отстранил ее рукой.
-- Мне надо бежать, а то я опоздаю, -- с озабоченным видом пробормотал он.
Тогда она протянула ему губы, но он едва коснулся их и, подав ей зонтик, который она чуть не забыла, сказал:
-- Идем, идем, пора, уже четвертый час.
Она шла впереди и все повторяла:
-- Завтра в семь.
-- Завтра в семь, -- подтвердил он.
Они расстались. Она повернула направо, а он налево.
Дю Руа дошел до внешнего бульвара. Затем неспешным шагом двинулся по бульвару Мальзерба. Проходя мимо кондитерской, он увидел засахаренные каштаны в хрустальной вазе. "Возьму-ка ливр для Клотильды", -- подумал он и купил этих сладостей, которые она любила до безумия. В четыре часа он был уже дома и поджидал свою молодую любовницу.
Она немного опоздала, -- оказалось, что к ней на неделю приехал муж.
-- Приходи к нам завтра обедать, -- предложила она. -- Он будет очень рад тебя видеть.
-- Нет, я обедаю у патрона. Мы заняты по горло, -- у нас бездна политических и финансовых вопросов.
Она сняла шляпу. Затем начала расстегивать корсаж, который был ей немного тесен.
Он показал глазами на пакет, лежавший на камине.
-- Я принес тебе каштанов в сахаре.
Она захлопала в ладоши:
-- Какая прелесть! Ах ты, мой милый!
Она взяла пакет, попробовала и сказала:
-- Объедение! Боюсь, что скоро от них ничего не останется.
Затем, бросив на Жоржа задорный и чувственный взгляд, добавила:
-- Значит, ты снисходишь ко всем моим слабостям?
Она медленно ела каштаны и все время заглядывала в пакет, как бы желая удостовериться, что там еще чтото осталось.