- Муж в дверь, а жена в Тверь, дядюшка, - подсказывает Мозгляков.
- Ну-ну! да-да! благодарю тебя, друг мой, именно в Тверь, charmant, charmant! так что оно и складно выходит. Ты всегда в рифму попадаешь, мой милый! То-то я помню: в Ярославль или в Кострому, но только куда-то и жена тоже поехала! Charmant, charmant! Впрочем, я немного забыл, о чем начал говорить... да! итак, мы едем, друг мой. Au revoir, madame, adieu, ma charmante demoiselle, - прибавил князь, обращаясь к Зине и целуя кон- чики своих пальцев.
- Обедать, обедать, князь! Не забудьте возвратиться скорее! - кричит вслед Марья Александровна.
Глава V
- Вы бы, Настасья Петровна, взглянули на кухне, - говорит она, прово- див князя. - У меня есть предчувствие, что этот изверг Никитка непремен- но испортит обед! Я уверена, что он уже пьян...
Настасья Петровна повинуется. Уходя, она подозрительно взглядывает на Марью Александровну и замечает в ней какое-то необыкновенное волнение. Вместо того чтоб идти присмотреть за извергом Никиткой, Настасья Петров- на проходит в зал, оттуда коридором в свою комнату, оттуда в темную ком- натку, вроде чуланчика, где стоят сундуки, развешана кой-какая одежда и сохраняется в узлах черное белье всего дома. Она на цыпочках подходит к запертым дверям, скрадывает свое дыхание, нагибается, смотрит в замочную скважину и подслушивает. Эта дверь - одна из трех дверей той самой ком- наты, где остались теперь Зина и ее маменька, - всегда наглухо заперта и заколочена.
Марья Александровна считает Настасью Петровну плутоватой, но чрезвы- чайно легкомысленной женщиной. Конечно, ей приходила иногда мысль, что Настасья Петровна не поцеремонится и подслушать. Но в настоящую минуту госпожа Москалева так занята и взволнована, что совершенно забыла о не- которых предосторожностях. Она садится в кресло и значительно взглядыва- ет на Зину. Зина чувствует на себе этот взгляд, и какая-то неприятная тоска начинает щемить ее сердце.
- Зина!
Зина медленно оборачивает к ней свое бледное лицо и подымает свои черные задумчивые глаза.
- Зина, я намерена поговорить с тобой о чрезвычайно важном деле.
Зина оборачивается совершенно к своей маменьке, складывает свои руки и стоит в ожидании. В лице ее досада и насмешка, что, впрочем, она ста- рается скрыть.
- Я хочу тебя спросить, Зина, как показался тебе, сегодня, этот Мозг- ляков?
- Вы уже давно знаете, как я о нем думаю, - нехотя отвечает Зина.
- Да, mon enfant; но мне кажется, он становится как-то уж слишком на- вязчивым с своими... исканиями.
- Он говорит, что влюблен в меня, и навязчивость его извинительна.
- Странно! Ты прежде не извиняла его так... охотно. Напротив, всегда на него нападала, когда я заговорю об нем.
- Странно и то, что вы всегда защищали и непременно хотели, чтоб я вышла за него замуж, а теперь первая на него нападаете.
- Почти. Я не запираюсь, Зина: я желала тебя видеть за Мозгляковым. Мне тяжело было видеть твою беспрерывную тоску, твои страдания, которые я в состоянии понять (что бы ты ни думала обо мне!) и которые отравляют мой сон по ночам. Я уверилась, наконец, что одна только значительная пе- ремена в твоей жизни может спасти тебя! И перемена эта должна быть - за- мужество. Мы небогаты и не можем ехать, например, за границу. Здешние ослы удивляются, что тебе двадцать три года и ты не замужем, и сочиняют об этом истории. Но неужели ж я тебя выдам за здешнего советника или за Ивана Ивановича, нашего стряпчего? Есть ли для тебя здесь мужья? Мозгля- ков, конечно, пуст, но он все-таки лучше их всех. Он порядочной фамилии, у него есть родство, у него есть полтораста душ; это все-таки лучше, чем жить крючками да взятками да бог знает какими приключениями; потому я и бросила на него мои взгляды. Но, клянусь тебе, я никогда не имела насто- ящей к нему симпатии. Я уверена, что сам всевышний предупреждал меня. И если бы бог послал, хоть теперь, что-нибудь лучше - о! как хорошо тогда, что ты еще не дала ему слова! ты ведь сегодня ничего не сказала ему на- верное, Зина?
- К чему так кривляться, маменька, когда все дело в двух словах? - раздражительно проговорила Зина.
- Кривляться, Зина, кривляться! и ты могла сказать такое слово мате- ри? Но что я! Ты давно уже не веришь своей матери! Ты давно уже считаешь меня своим врагом, а не матерью.
- Э, полноте, маменька! Нам ли с вами за слово спорить! Разве мы не понимаем друг друга? Было, кажется, время понять!
- Но ты оскорбляешь меня, дитя мое! Ты не веришь, что я готова реши- тельно на все, чтоб устроить судьбу твою!
Зина взглянула на мать насмешливо и с досадою.
- Уж не хотите ли вы меня выдать за этого князя, чтоб устроить судьбу мою? - спросила она с странной улыбкой.
- Я ни слова не говорила об этом, но к слову скажу, что если б случи- лось тебе выйти за князя, то это было бы счастьем твоим, а не безуми- ем...
- А я нахожу, что это просто вздор! - запальчиво воскликнула Зина. - Вздор! вздор! Я нахожу еще, маменька, что у вас слишком много поэтичес- ких вдохновений, вы женщина-поэт, в полном смысле этого слова; вас здесь и называют так. У вас беспрерывно проекты. Невозможность и вздорность их вас не останавливают. Я предчувствовала, когда еще князь здесь сидел, что у вас это на уме. Когда дурачился Мозгляков и уверял, что надо же- нить этого старика, я прочла все мысли на вашем лице. Я готова биться об заклад, что вы об этом думаете и теперь с этим же ко мне подъезжаете. Но так как ваши беспрерывные проекты насчет меня начинают мне до смерти на- доедать, начинают мучить меня, то прошу вас не говорить мне об этом ни слова, слышите ли, маменька, - ни слова, и я бы желала, чтоб вы это за- помнили! - Она задыхалась от гнева.
- Ты дитя, Зина, - раздраженное, больное дитя! - отвечала Марья Алек- сандровна растроганным, слезящимся голосом. - Ты говоришь со мной непоч- тительно и оскорбляешь меня. Ни одна мать не вынесла бы того, что я вы- ношу от тебя ежедневно! Но ты раздражена, ты больна, ты страдаешь, а я мать и прежде всего христианка. Я должна терпеть и прощать. Но одно сло- во, Зина: если б я и действительно мечтала об этом союзе, - почему имен- но ты считаешь все это вздором? По-моему, Мозгляков никогда не говорил умнее давешнего, когда доказывал, что князю необходима женитьба, конеч- но, не на этой чумичке Настасье. Тут уж он заврался.
- Послушайте, маменька! скажите прямо: вы это спрашиваете только так, из любопытства, или с намерением?
- Я спрашиваю только: почему это кажется тебе таким вздором?
- Ах, досада! ведь достанется же такая судьба! - восклицает Зина, топнув ногою от нетерпения. - Вот почему, если это вам до сих пор неиз- вестно: не говоря уже о всех других нелепостях, - воспользоваться тем, что старикашка выжил из ума, обмануть его, выйти за него, за калеку, чтоб вытащить у него его деньги и потом каждый день, каждый час желать его смерти, по-моему, это не только вздор, но сверх того, так низко, так низко, что я не поздравляю вас с такими мыслями, маменька!
С минуту продолжалось молчание.
- Зина! А помнишь ли, что было два года назад? - спросила вдруг Марья Александровна.
Зина вздрогнула.
- Маменька! - сказала она строгим голосом, - вы торжественно обещали мне никогда не напоминать об этом.
- А теперь торжественно прошу тебя, дитя мое, чтоб ты позволила мне один только раз нарушить это обещание, которое я никогда до сих пор не нарушала. Зина! пришло время полного объяснения между нами. Эти два года молчания были ужасны! Так не может продолжаться!.. Я готова на коленях молить тебя, чтоб ты мне позволила говорить. Слышишь, Зина: родная мать умоляет тебя на коленях! Вместе с этим даю тебе торжественное слово мое - слово несчастной матери, обожающей свою дочь, что никогда, ни под ка- ким видом, ни при каких обстоятельствах, даже если б шло о спасении жиз- ни моей, я уже не буду более говорить об этом. Это будет в последний раз, но теперь - это необходимо!
Марья Александровна рассчитывала на полный эффект.
- Говорите, - сказала Зина, заметно бледнея.
- Благодарю тебя, Зина. Два года назад к покойному Мите, твоему ма- ленькому брату, ходил учитель.
- Но зачем вы так торжественно начинаете, маменька! К чему все это красноречие, все эти подробности, которые совершенно не нужны, которые тяжелы и которые нам обеим слишком известны? - с каким-то злобным отвра- щением прервала ее Зина.
- К тому, дитя мое, что я, твоя мать, принуждена теперь оправдываться перед тобою! К тому, что я хочу представить тебе это же все дело совер- шенно с другой точки зрения, а не с той, ошибочной, точки, с которой ты привыкла смотреть на него. К тому, наконец, чтоб ты лучше поняла заклю- чение, которое я намерена из всего этого вывесть. Не думай, дитя мое, что я хочу играть твоим сердцем! Нет, Зина, ты найдешь во мне настоящую мать и, может быть, обливаясь слезами, у ног моих, у ног низкой женщины, как ты сейчас назвала меня, сама будешь просить примирения, которое ты так долго, так надменно до сих пор отвергала. Вот почему я хочу выска- зать все, Зина, все с самого начала; иначе я молчу!
- Говорите, - повторила Зина, от всего сердца проклиная потребность красноречия своей маменьки.
- Я продолжаю, Зина: этот учитель уездного училища, почти еще мальчик, производит на тебя совершенно непонятное для меня впечатление. Я слишком надеялась на твое благоразумие, на твою благородную гордость и, главное, на его ничтожество (потому что надо же все говорить), чтобы хоть что-нибудь подозревать между вами. И вдруг ты приходишь ко мне и решительно объявляешь, что намерена выйти за него замуж! Зина! Это был кинжал в мое сердце! Я вскрикнула и лишилась чувств. Но... ты все это помнишь! Разумеется, я сочла за нужное употребить всю свою власть, кото- рую ты называла тиранством. Подумай: мальчик, сын дьячка, получающий двенадцать целковых в месяц жалованья, кропатель дрянных стишонков, ко- торые, из жалости, печатают в "Библиотеке для чтения", и умеющий только толковать об этом проклятом Шекспире, - этот мальчик - твой муж, муж Зи- наиды Москалевой! Но это достойно Флориана и его пастушков! Прости меня, Зина, но одно уже воспоминание выводит меня из себя! Я отказала ему, но никакая власть не может остановить тебя. Твой отец, разумеется, только хлопал глазами и даже не понял, что я начала ему объяснять. Ты продолжа- ешь с этим мальчиком сношения, даже свидания, но что всего ужаснее, ты решаешься с ним переписываться. По городу начинают уже распространяться слухи. Меня начинают колоть намеками; уже обрадовались, уже затрубили во все рога, и вдруг все мои предсказания сбываются самым торжественным об- разом. Вы за что-то ссоритесь; он оказывается самым недостойным тебя... мальчишкой (я никак не могу назвать его человеком!) и грозит тебе расп- ространить по городу твои письма. При этой угрозе, полная негодования, ты выходишь из себя и даешь пощечину. Да, Зина, мне известно и это обс- тоятельство! Мне все, все известно! Несчастный, в тот же день, показыва- ет одно из твоих писем негодяю Заушину, и через час это письмо уже нахо- дится у Натальи Дмитриевны, у смертельного врага моего. В тот же вечер этот сумасшедший, в раскаянии, делает нелепую попытку чем-то отравить себя. Одним словом, скандал выходит ужаснейший! Эта чумичка Настасья прибегает ко мне испуганная, с страшным известием: уже целый час письмо в руках у Натальи Дмитриевны; через два часа весь город будет знать о твоем позоре! Я пересилила себя, я не упала в обморок, - но какими уда- рами ты поразила мое сердце, Зина. Эта бесстыдная, этот изверг Настасья требует двести рублей серебром и за это клянется достать обратно письмо. Я сама, в легких башмаках, по снегу, бегу к жиду Бумштейну и закладываю мой фермуар - память праведницы, моей матери! Через два часа письмо в моих руках. Настасья украла его. Она взломала шкатулку, и - честь твоя спасена, - доказательств нет! Но в какой тревоге ты заставила меня про- жить тот ужасный день! На другой же день я заметила, в первый раз в жиз- ни, несколько седых волос на голове моей. Зина! ты сама рассудила теперь о поступке этого мальчика. Ты сама теперь соглашаешься, и, может быть, с горькою улыбкою, что было бы верхом неблагоразумия доверить ему судьбу свою. Но с тех пор ты терзаешься, ты мучишься, дитя мое; ты не можешь забыть его или, лучше сказать, не его, - он всегда был недостоин тебя, - а призрак своего прошедшего счастья. Этот несчастный теперь на смертном одре; говорят, он в чахотке, а ты, - ангел доброты! - ты не хочешь при жизни его выходить замуж, чтоб не растерзать его сердца, потому что он до сих пор еще мучится ревностию, хотя я уверена, что он никогда не лю- бил тебя настоящим, возвышенным образом! Я знаю, что, услышав про иска- ния Мозглякова, он шпионил, подсылал, выспрашивал. Ты щадишь его, дитя мое, я угадала тебя, и, бог видит, какими горькими слезами обливала я подушку мою!..