Поручив рассказывать Зигги, автор как будто отстранился, прикинулся лицом незаинтересованным. Это придало всему роману обаятельную интонацию объективной ироничности. Принудительное сочинительство шаржирует трагедию.
Отец Зигги - в деревне единственный и постоянный представитель власти. Обитатели деревни - все свои и близкие, они ловят рыбу или добывают торф, справляют праздники, а чаще поминки. Художник Макс Людвиг Нансен (его прототип - известный немецкий художник Эмиль Нольде), несмотря на когда-то завоеванное мировое признание, их деревенский уроженец, свой живописец края, общая, так сказать, местная достопримечательность. Реальная единственная акция государства, направленная в глухомань из Берлина, - категорическое запрещение художнику рисовать. Но для него это все равно, что перестать жить. Уникальный фашистский жест по-своему типичен именно в силу своей нелепости, циркулярной тенденции терзать и истреблять человека.
Драматическая сложность ситуации романа Ленца в том, что «главный преступник» - провинциальный полицейский - не столько даже преследователь, сколько сам жертва. Его положительная исконная добросовестность, привитое ему чувство долга извращены, вывернуты наизнанку. Привычка подчиняться вытеснила способность соображать. Произошла замена человека полицейским, так же как в других подобных миллионных случаях - солдатом, гестаповцем, надзирателем.
В романе идет сражение за «душу» мальчика, в которой все же одерживает вверх, не та слепая преданность, которую мы видим в отце, чувство прекрасного и свободного, олицетворяющиеся в его друге художнике.
Как же проявилась национальная проблема в романе? На этот вопрос ответить довольно таки сложно, Зиги Йепсен проведший большую часть своей молодости в колонии, по вине отца пытается осмыслить свое место и значение в этом мире... его главный противник это не начальник колонии, а его воспоминания, которые он ни как не может классифицировать.
Мы видим, его внутреннюю борьбу, в которой он не выходит не победителем, не проигравшим. В конце получив освобождение он не знает, что он будет делать с этой свободой... «Зигги не спешит покинуть колонию, хотя директор объявляет ему об освобождении. Что ждет его, навсегда связанного с ругбюльскими равнинами, осаждаемого воспоминаниями и знакомыми лицами? Потерпит он крушение или одержит победу — кто знает...»
Единственным собеседником и другом Зиги становится молодой врач-психолог Вольфганг Макенрот, который пытается понять юношу, что им движет и что он чувствует... он пытается помочь Зигги, обещая освободить его из колонии.
В карцере перед Зигги восстают картины прошлого. Он видит все это уже не в первый раз, и пытается понять, почему так происходит... Сочинение на тему «Радости исполненного долга» дается ему куда сложнее... Так как с одной стороны, перед ним пример его отца, полицейского Йепсена, по долгу службы преследующего инакомыслящих в фашистской Германии. Йепсен, человек по-своему честный и искренний, с рвением исполняет "служебный долг"... А с другой стороны «баррикады» талантливейший художник Макс Людвиг Нансен... кого он предпочтет, кто окажет неизгладимое впечатление на юношу... на этот вопрос мы быстро находим ответ...
Зигфрид Ленц скрупулезно прослеживает, каким образом изменяется психология героя, в какой момент он перерождается под воздействием идеологии, отчего вирус нацизма поражает такое огромное количество людей, почему этот процесс имеет необратимый характер и почему человек предпочитает не задумываться о последствиях.
И так как же происходить борьба? Все начинается с того, что Зигги Йепсен, заключенный гамбургской колонии для несовершеннолетних, получает штрафной урок немецкого за несданное сочинение на тему «Радости исполненного долга». Сам Йозвиг, любимый надзиратель, провожает юношу в карцер, где ему предстоит «отомкнуть несгораемый шкаф воспоминаний и растолкать дремлющее прошлое». Ему видится отец, Йене Оле Йепсен, ругбюльский полицейский постовой с пустым, сухим лицом. Зигги возвращается к тому апрельскому утру 1943 г., когда отец в неизменной накидке выезжает на велосипеде в Блеекенварф, где живет его давний знакомый, художник Макс Людвиг Нансен, чтобы вручить полученный из Берлина приказ, запрещающий ему писать картины. Макс на восемь лет старше, ниже ростом и подвижнее Йенса. В дождь и вёдро он одет в серо-синий плащ и шляпу. Узнав, что полицейскому поручено следить за выполнением предписания, художник замечает: «Эти недоумки не понимают, что нельзя запретить рисовать... Они не знают, что существуют невидимые картины!» Зигги вспоминает, как десятилетним мальчишкой стал свидетелем подвохов и пакостей, «простых и замысловатых интриг и происков, какие рождала подозрительность полицейского» в адрес художника, и решает описать это в штрафных тетрадях, присоединив, по желанию учителя, радости, что достаются при исполнении долга.
Мне очень понравилась статья у И. Виноградова, где он очень хорошо характеризует героев и их жизненный смысл, в трудные военные годы.
Вот что пишет И. Виноградов в статье «Ругбюльские уроки Зигги Йепсена»:
«Я думаю, читатель обратил внимание, что, прослеживая историю взаимоотношений ругбюльского полицейского и художника Макса Нансена, 3. Ленц особенно представлен к тому, как и отчего нарушилась их дружба. Это не случайно, как не случайно и то, что взаимоотношения именно этих героев - несомненно главная, ведущая тема мемуарной летописи Зигги Йенсена»[4].
Действительно - ведь ненависть к художнику, одержимость в его преследовании проявились у ругбюльского полицейского не сразу. Ничего похожего, свидетельствует Зигги, не было, например, в тот первый, памятный день, в ту апрельскую пятницу 1943 года, когда Иене Оле Йепсен стал собираться в Блеекенварф, дабы вручить художнику только что полученный приказ из Берлина. Мы видели, как он смущенно пожал плечами, встретив жену художника: нет, он не причастен к этой истории и сожалеет о своей миссии. Мы видели его и у Нансена - старые приятели, друзья детства сидели за традиционной рюмочкой джина, и ругбюльский постовой не без сочувствия спрашивал: «Как по-твоему, Макс, чем ты им не угодил? Почему тебе нельзя больше работать? »
Не было у Йенсена никакой страсти, никакого особого рвения и позже - в тот день, когда он предъявил художнику к исполнению новый приказ - о конфискации картин. Да, он сразу же дал понять, что не пойдет ни на какую сделку - дружба дружбою, а служба службою. И он честно предупредил художника, что будет требовать неукоснительного выполнения приказа, таков уж его долг. Но даже и в этот день он еще пытается как - то утешит художника, наивно и жалко предполагая: «А может статься, они возвратят картины...посмотрят и вернут?»
Когда же, с какого момента начало все неостановимо и необратимо меняться? Не тогда ли, когда в ответ на все то же - я выполняю свой долг, Макс, ты же знаешь, чего требует от меня мой долг, - художник взрывается - «Как же, прекрасно знаю, но и тебе не мешает знать: меня с души воротит, когда вы рассуждаете о долге. Когда вы рассуждаете о долге, приходится и другим задумываться кое о чем задуматься... А потому заруби себе на носу: я буду по - прежнему писать картины?».
Да, именно здесь, когда художник выражает неповиновение приказу, мы сразу же начинаем улавливать и в облике постового явственно новые подробности. Стоит только вспомнить, как он сразу же приосанился, ругбюльский полицейский, как исчезла из его позы былая растерянность и неловкость, как выразилось в ней сразу же начальственное нетерпение и какой неприкрытой угрозой, каким металлом зазвучали его голос: «Берегись, Макс! Больше мне тебе нечего советовать нечего: берегись!» А уже потом было все остальное - и слежка, и изъятия картин, и то чувство превосходства, даже торжества, которое прочитал Зигги на лице отца вдень ареста художника... Что же произошло?
Послушаем самого Йенса - он изъясняется на этот счет не однажды и без всякого околичностей. Этот человек, его земляк, ничего, видите ли не признает - «никаких запретов и распоряжений». Законы и постановления не про его честь писаны», они для других». И еще подчеркивает при этом, что «таковы уж мы из Глюзерупа»!.. Нет, это только ты такой, бросает он художнику. «Ты исключение. Есть и другие - большинство, - они подчиняются общему порядку, а тебе подавай твой личный порядок!.. Ваш брат считает себя выше всех, вам плевать на то, для других закон. Но не ты первый и не ты последний, многим из вашего брата внушили, что к чему, и ты - дай срок - другое запоешь!».
Ругбюльский полицейский задет за живое - вот в чем дело. И задет за живое именно потому, что неповиновение художника, как нетрудно угадать, есть для него не просто не повиновение некоему «порядку» вообще, а неподчинение порядку, на котором стоит и который исповедует и лично он, Иене Оле Йепсен. Это вызов и ему лично - вызов его «я», его, если угодно человеческому достоинству, как он его понимает. Ибо по-солдатски безоговорочное подчинение «общему порядку», «закону», приказу» - это для него долг не формальный, но тот внутренне принятый Долг, который составляет безусловный принцип его существования, его «смысл жизни». В этом вся суть, именно это акцентирует со всей настойчивостью Зигфрид Ленц, показывая нам психологический механизм поведения своего героя. Не случайно он предоставляет ему возможность высказаться на этот счет не раз и не два - и тоже вполне определенно. С гордостью за свое кредо. «Меня не интересует, выгадает ли человек от того, что выполнит свой долг, будет ли ему от этого польза или нет...» «Беспокоиться? Кто выполнит свой долг, тому не о чем беспокоится, даже если когда-нибудь изменится время...». Как видим, формулировкам Йенса может позавидовать любой экзистенциалист - и, кажется, заставляет своего героя прибегать к этой типичной экзистенциалистской фразеологии. Зигфрид Ленц делает это тоже не случайно - не без пародийного полемического прицела. «Ты, - говорит постовой своему сыну, - многое слышал, только одного не слыхал, что человек должен оставаться верен себе, должен выполнять свой долг, как бы ни изменилась обстановка, я имею в виду осознанный долг». Вот ведь как: «верен себе, «осознанный», не иначе!..