Конечно, нормальному, нравственному здоровому человеку трудно представить, что набор не рассуждающих солдатских добродетелей, восхваляемых ругбюльскими полицейским, может действительно стать основой для безусловного принципа жизни человека, для его «экзистенции».
Но кто возьмется утверждать в наш век, что этого не бывает, что рабская психология «безотказного орудия» не может заполнить место такой «безусловности»? Еще как может - недавняя история гитлеровской Германии развеяло немало иллюзий на этот счет. Вот почему, если говорить даже только об исторически типизирующем значении романа, то и с этой стороны фигура ругбюльского постового заслуживает особого внимания. В своей зловещей монументальности она вырастает поистине до масштаба символа, становится как бы олицетворением той темной, самодовольной силы верноподданнического послушания, которая отличала миллионы таких же обычных, рядовых, немецких обывателей, как Йене Оле Йепсен, и делала их "безотказным орудием" нацистского насилия. Можно не сомневаться, что именно через этот образ прежде всего выразил автор и свое осознание, и свой приговор одной из самых страшных черт мелкобуржуазной психологии, способный служить благодатной почвой для возникновения фашизма.
Вернемся, однако, к «осознанному долгу» ругбюльского постового, к этой психологической и нравственной доминанте его личности. Почему для 3. Ленца так важно выявление именно этой личностной основы его служения «общему порядку»?
Я думаю, мы не ошибемся, если скажем, что в немалой степени это обусловлено, конечно, острой и актуальностью той нравственно - психологической проблемы современности, которая приобрела особое значение именно в свете недавнего исторического опыта - проблемы ответственности человека за то, что содеяно им во исполнении того или иного долга. Ведь сколько и ныне еще в ФРГ таких, кто выставляет свое служение долгу во времена «третьего рейха» в качестве некой безусловной индульгенции: они, видите ли, были всего лишь солдатами, они только выполняли свой гражданский долг и потому не могут за то, что приходилось им делать, что им приказывали. Они - только исполнители. Но при этом, однако же, они не прочь поставить себе еще и в заслугу то, что были добросовестными исполнителями, честно несли свой гражданские обязанности!..
Но долг, если для человека это действительно долг, есть, как это показывает 3. Ленц, личное дело каждого. Ничто не может его заставить принять что - то в качестве своего долга, если он сам этого не примет. Его можно принудить к выполнению тех или иных приказов - угрозой наказания, страхом смерти. Но считать это своим долгом - никогда. Долг есть только то, что ты сам признаешь в качестве безусловного принципа своей жизни, только то, что принято актом твоего собственного, личного самоопределения. И именно поэтому долг и не может быть ни при каких условиях и ни при каком содержании инстанцией, способной снять с человека ответственность за весь, полный объем совершенного во имя его. Ты не отвечаешь за содержание приказов, ты всего лишь принимал их к безусловному исполнению? Но не забывай, что безусловное это исполнение ты сам принял на себя, сам признал своим долгом, сам выдал санкцию производителям приказов решать за тебя, сам поставил свою подпись на чистом векселе.
Вскрывая личностный характер служения ругбюльского постового своему долгу, показывая его как единственно возможную, психологически неизбежную форму отношения человека к долгу, если он действительно считает свои обязанности долгом, 3. Ленц выступает тем самым против двойной бухгалтерии тех, кто гордится, что был бескорыстен и честен в исполнении своих гражданских обязанностей, и в то же время снимает с себя ответственность за то, что приходилось ему делать, исполняя эти обязанности. «Это не я замахиваюсь», - говорит ругбюльский полицейский, предъявляя художнику приказ о запрете писать картины. «Нет, ты не замахиваешься, зато ты рад стараться», - отвечает художник. Он мог бы выразить это по-другому: ты рад стараться, - значит, и ты замахиваешься. Итак, уже со стороны этой, достаточно злободневной проблемы современности образ ругбюльского полицейского представляет, как видим, немалый интерес. И одного этого было бы, конечно, вполне достаточно, чтобы оправдать внимание 3. Ленца к психологии своего безотказного исполнителя приказов. »
Однако есть в художническом исследовании 3. Ленца и еще один, не менее важный и общезначимый проблемный аспект. Нетрудно понять, что выбрав для роли преследователя художника Нансена человека, считающего безусловное выполнение приказов своим личным делом, своим долгом, 3. Ленц создал ситуацию столкновения противоположных, взаимоисключающих отношений к жизни, двух полярных человеческих « правд». Правда художника - с его независимостью, духовной свободой, с его «личным порядком», определения которого он никому не уступит - начисто зачеркивает ругбюльского полицейского с его правдой безоговорочного подчинения чужой воле - воле «законной» власти. Равно как и правда Йенса Оле Йепсена требует устранения правды художника. Хочу добавить от себя мое мнение об отце Зигги и его подчинении «закону». Прочитав роман, я сама увидела насколько отец Зигги ходячая «машина», которая может без всякого раздумья выполнить то, что ему приказали. И он выполнит свой долг честно, добросовестно, даже в таком глухом Ругбюле. Меня очень поразило это подчинение, оно настолько глупо, примитивно и несет за собой только огромный ущерб человеку, даже осмелюсь сказать всему человечеству. Отец Зигги - это же настоящая машина, к ним могу также я отнести мать Зигги. Насколько нужно быть преданным своему долгу и «бессердечным», что даже относится к своему другу как к врагу, который в детстве спас ему жизнь, когда он тонул. Но самое страшное преступление, я считаю, это преступление против своих детей. Йепсен хочет сделать из них такие же «машины послушания». Как собственный отец может выдать своего сына Клааса властям, и тем более, зная, что его могут приговорить к смертной казни. Как ругбюльский полицейский может преследовать своего младшего сына Зигги, потому что тот помогает художнику, и хочет посадить его в тюрьму. Если от одного человека пострадало столько безвинных душ, то страшно представить, что происходило по всей Германии. Но мне, конечно, не верится, что ругбюльский постовой настолько жесток. Неужели ничего человеческого, а если точнее гуманного не осталось? Я нашла ответ на свой вопрос в статье И. Виноградова: «Злобное превосходство и болезненное удовлетворение на лице ругбюльского полицейского в ту минуту, когда он арестовывает художника? Или, может быть, те чувства, которые раздирают Йенса Оле Йепсена, когда он оказывается перед необходимостью либо изменить долгу, либо выдать Клааса властям? Мы помним эти сцены, они написаны с подлинным драматизмом и психологической точностью - даже этот неистовый ревнитель долга явно не выдерживает, готов вот - вот дрогнуть, и только тупая жестокость жены, еще более упрямой в своем фанатизме, заставляет его в конце концов остаться верным своему фантому... Долг ругбюльского полицейского сшит не слишком явно не по мерке человека, слишком через многое требуется переступить - вот итог, которому неопровержимо подводит нас своим исследованием 3. Ленц. Поэтому - то в этой катастрофической для человека ситуации, когда исполнение долга требует отказа от человечности, когда иными словами, гражданская моральность перестает быть нравственной, - в этой ситуации добросовестный исполнитель долга становится и его жертвой. Палачом самого себя.
Но не надо забывать, что этот «порядок подчинения» сделал из отца Зигги, предателем высшего и исполнительного долга всякого человека - быть и оставаться в любых ситуациях прежде всего Человеком. Но не надо забывать, что в романе есть и другие герои, которые испытали на себе это влияние и вынесли свой урок, и даже остались на пути нерешенности с задаваемыми вопросами: А что дальше? А как дальше? Это конечно же, Зигги.
Образ Зигги - поразительное создание немецкого художника. Поразительное по душевной подлинности и свежести, по глубокому и тонкому лиризму, по какой - то пронзительной, щемящей ноте горестной, тоскующей и вместе стойкой человечности.
Перед нами раскрывается мир души, разительно, редкостно одаренной, - вот первое, хотя, может быть, и не самое главное, что должно здесь сказать , потому что именно с этого ощущения и, если можно так выразится, с ощущением подлинности этого ощущения начинается наша вера в Зигги как в живое лицо и наше человеческое доверие к нему. Будь иначе, он просто превратился бы для нас в условную фигуру, которая только и делает вид, что водит пером, тогда как пишет за него автор. Естественность этого ощущения поддерживается, конечно, тем, что одаренность Зигги, эту специфическую константу его личности, мы распознаем буквально во всем - не только в стиле, но и в том, как он видит мир, как чувствует и понимает живопись, в его детских играх и фантазиях ,и в его острой наблюдательности, в интенсивности его внутренней жизни и в его молчаливой скрытности.
Но прежде всего, конечно, в его нравственной талантливости. Это - главное в Зигги, и именно здесь прежде всего и происходит сопряжение его образа с ведущей темой романа - темой нравственных критериев человека, темой гуманизма, от которого зависит все благополучие нации. Бедная, беззащитная душа, смертельно раненная злом, ненавистью и бесчеловечностью окружающего ее мира? Но нет, не такая уж бедная, не так он уж беззащитен, этот маленький упрямец, которого не свернешь с пути никакими силами.