Да, положение его не позавидуешь - ни в прошлом, ни теперь, в этом образцово - показательном заведении для трудновоспитуемых несовершеннолетних, где царят такие «мягкие», такие «гуманные», такие современные методы социальной дрессировки подопытных человеческих особей. Да, мир этот успел довести его уже и до болезни, до той самой «фобии Йепсена», которую в других вариантах, под другими имена и символами приходится изучать в наш век не одному только Вольфгангу Макенроту и на примерах не менее печальных и знаменательных, чем случай Зигги.
И все же есть в нем - и до болезни, и даже в самой его болезни - тот неподатливый, упругий духовный стержень, что дает ему устойчивость и силу перед лицом любого насилия - даже тогда, когда усталость и отчаяние лишают его, казалось бы, уже всяких сил. Он еще только ищет свой путь, но он хорошо знает, в каком направлении его искать. Он знал это даже мальчишкой, даже тогда, когда в Глюзерупской гимназии было задано сочинение «На кого я хочу походить?», и маленький Зигги, дабы избавить себя от оценок близких людей, придумал из «кусочков» собственный символический идеал, некого Хейнца Мартенса. Того самого Мартенса, что в резиновых сапогах и с сигнальной ракетницей в руке отправился на пустынный остров Кааге, ставший излюбленным метом учебных бомбометаний для английский летчиков, - отправился, чтобы защитить гнездующихся там птиц, подавая летчикам сигнал за сигналом: внимание остров обитаем, здесь - живая жизнь!..
Конечно, скажем мы, этого слишком мало для некоторой социальной или политической программы действий. Это верно.
Но, во - первых, стоит ли обязательно требовать такую программу от Зигги, у которого вся жизнь впереди?
А, во - вторых, хотя этого мало, но так ли уж вместе с тем и мало? Так ли мало, если и вообще о позитивной программе речь может идти только тогда, когда имеется в виду защита жизни, а не смерти, добра, добра, а не жестокости, правды, а не лжи?
Во всяком случае, для Зигги Йепсена этих исходных ориентиров жизненного выбора оказалось достаточно, чтобы он сумел понять то , что понял по выполнению штрафного задания, в те дни, когда готовился покинуть навсегда покинуть свой тюремный остров. Он понял, что, куда бы он не поехал, где бы он не оказался, он никуда не уйдет от своего Ругбюля, о его вопросов, от ответственности за него. «Окруженный знакомыми лицами, осаждаемый воспоминаниями, перенасыщенный событиями в моем родном краю, я знаю, что мне делать... потерплю крушение на Ругбюле? Пожалуй, это можно и так назвать» ».
Проходит три с половиной месяца с тех пор, как Зигги Йепсен начал трудиться над сочинением о радостях исполненного долга. Психологи пытаются определить его состояние, а директор, листая исписанные тетради. Признает, что такая добросовестная работа заслуживает удовлетворительной оценки и Зигги может вернуться в Общий строй. Но Зигги не считает свою исповедь оконченной и добивается разрешения остаться в карцере, чтобы подробнее показать не только радости, но и жертвы долга. От Макенрота он успевает получить вместе с сигаретами очерк о Максе Нансене, который, по убеждению психолога, оказал на Зигги наиболее сильное влияние. Зигги вспоминает, как однажды вечером сквозь неплотную светомаскировку на окне мастерской отец разглядывает художника, который короткими, резкими ударами кисти касается изображения человека в алой мантии и еще кого-то, исполненного страхом. Мальчик догадывается, что у страха лицо его брата Клааса. Застигнутый за работой художник решает сделать нечто несовместимое с ненавистным ему долгом, рвет на сверкающие лоскутья свою картину, это воплощение страха, и отдает полицейскому как вещественное доказательство духовной независимости. Йене признает исключительность его поступка, ибо «есть и другие — большинство, — они подчиняются общему порядку».
Полицейский подозревает, что его сын прячется у художника, и это заставляет Клааса вновь менять укрытие. На другой день во время налета английской авиации Зигги обнаруживает тяжело раненного Клааса в торфяном карьере и вынужден сопровождать его домой, где отец немедленно извещает о случившемся в гамбургскую тюрьму. «Его вылечат, чтобы произнести приговор», — говорит художник, глядя на безучастных родителей.
Но настает и его час... Зигги оказывается свидетелем ареста художника, того, как тот пытался сохранить хотя бы последнюю полную страха работу «Наводчик туч». Нансен не знает, как надежнее спрятать холст, и тут, в темноте мастерской, ему на помощь приходит мальчик. Он поднимает свой пуловер, художник обертывает картину вокруг него, опускает пуловер, закрыв блеск огня, пожирающего картины, и он укрывает их в новом тайнике. Туда же он прячет «Танцующую на волнах», которую отец требует уничтожить, потому что там изображена полуобнаженная Хильке. Художник понимает состояние Зигги, но вынужден запретить ему бывать в мастерской. Отец, от которого мальчик защищает картины, грозит упрятать сына в тюрьму и пускает по его следу полицейских. Зигги удается обмануть преследователей, но ненадолго, и его, сонного, беспомощного, арестовывают в квартире Клааса..
Теперь, встречая 25 сентября 1954 г. свой двадцать первый день рождения, свое совершеннолетие в колонии для трудновоспитуемых, Зигги Йепсен приходит к выводу, что он, как и многие подростки, расплачивается за содеянное отцами. «Ни у кого из вас, — обращается он к психологам, — рука не поднимется прописать ругбюльскому полицейскому необходимый курс лечения, ему дозволено быть маньяком и маниакально выполнять свой треклятый долг».
Смысл обращения Зигфрида Ленца к нацистскому прошлому своей родины достаточно отчетливо обозначен уже в названии романа, его прозрачной иносказательностью. Правда, может показаться несколько странным, свой урок немецкого 3. Ленц проводит на полупустынном берегу Северного моря, в провинциальной глуши, где весь «новый порядок представлен одиноким домом ругбюльского полицейского»
Но разве не прав художник Макс Нансен, когда утверждает: «Все, что случается на белом свете, случается у нас»?.. Для искусства вовсе не обязательна внешняя масштабность изображения, чтобы достичь внутренней; в том, что произошло между ругбюльским полицейским, его непокорным сыном и художником Нансеном (прототипом для этого образа послужил, судя по всему, немецкий художник - экспрессионист Эмиль Нольде), Зигфрид Ленц сумел показать черты времени, достаточно существенные для жизни всей тогдашней Германии. Дело здесь не только в том, что подобные истории были вполне рядовыми житейскими «сюжетами» в нацисткой Германии, где преследование всяческого инакомыслия, в том числе художественного, стало чуть ли не главной заботой «порядка». Еще важнее здесь тот обнимающий все эти «рядовые» события колорит, то гнетущее ощущение придавленности, почти отчаяния перед торжествующей силой тупого подчинения «приказу», «закону» и порядку», которое возникает от рассказа Зигги. Оно - то и придает частному случаю, изображенному Ленцем, обобщающее- символическое звучание, делает его зеркалом той всеобщей ситуации фанатизма, насилия и страха, которая определяла самое существо жизни гитлеровской Германии. В этом, бесспорно, выразился весь накал ненависти писателя - антифашиста к нацистскому режиму, опозоривший его Родину, и смысл его исторического приговора этому позорному прошлому не подлежит никакому двойному толкованию. Не понять этого - значить ничего не понять в романе.
Так завершается урок немецкого, отложены тетради, но Зигги не спешит покинуть колонию, хотя директор объявляет ему об освобождении.
Вот мы и увидели, Ругбюль со всеми его обитателями - он стоит перед нашими глазами, мы только, что побывали в нем, и он задал столько вопросов, что навсегда останется в нас. А это не такая уж малость, не правда ли?
Если же кто считает иначе, пусть попробует каким угодно количеством слов и понятий передать то, что он увидел, побывав в Ругбюле, или хотя бы перечислить все вопросы, которые Ругбюль нам задал.
И как же поступил бы любой из нас на месте этого юноши, чья душа измучена войной. Но не войной в том широком понимании, а войной внутренней, той неизбежностью событий, которая толкает его на тот путь, которым он движется... Слово - это же дело, и в том, что Зигги понял это и встал на этот путь, - залог его и нашей победы над Ругбюлем. Это достойное и деятельное завершение его духовного поиска, его урока, извлеченного из Ругбюля. Потому - то мы прощаемся с ним в надежде, что горевать о его беззащитности и брошенности в этой мире больше не придется. Напротив - прощаемся с уважением и благодарностью к нему и к его автору за искренность и доверие, за все то понятое и пережитое ими, что стало теперь и нашим опытом.
В этом ведется проблема не только одного отдельно взятого индивида, а проблема всей нации, которая вышла из жесточайшей за всю историю войны. Нет не проигравшей, а скорее потерянной. Пала вся система, которая питала Германию на протяжении целых десятилетий. Мы видим в лице Зиги Йепсена всю тогдашнею Германию, в которой витает дух противоречия, та неопределенность о дальнейшей судьбе страны, обуревающая всю нацию.
Когда человек теряет опору, он падает и пытается найти другую. Когда же выбивают почву из под ног всей нации она еще долго не может понять что же произошло. Похожая картина наблюдалась и в России начала 90х...
З.Ленц пытался выразить в романе всю горесть, постигшую его нацию, страну, родину, а также он дает возможность понять, что еще не все потеряно, и Германия подобно легендарной птице Феникс воспрянет еще более могущественной, нежели была ранее...
3. Творчество З.Ленца
Зигфрид Ленц поставил перед собой серьезную задачу - найти в современной действительности героя, который являл бы собой подлинную преданность идеалам, как Альберт Швейцер, мать Тереза или Че Гевара.