- Это тоже мы потом, Marie.
- Не смейте мне делать такие замечания! Правда ли, что смерть эту можно отнести к злодейству... этих людей?
- Непременно так, - проскрежетал Шатов.
Marie вдруг подняла голову и болезненно прокричала:
- Не смейте мне больше говорить об этом, никогда не смейте, никогда не смейте!
И она опять упала на постель в припадке той же судорожной боли; это уже в третий раз, но на этот раз стоны стали громче, обратились в крики.
- О, несносный человек! О, нестерпимый человек! - металась она, уже не жалея себя, отталкивая стоявшего над нею Шатова.
- Marie, я буду, что хочешь... я буду ходить, говорить...
- Да неужто вы не видите, что началось?
- Что началось, Marie?
- А почем я знаю? Я разве тут знаю что-нибудь... О, проклятая! О, будь проклято все заране!
- Marie, если б ты сказала, что начинается... а то я... что я пойму если так?
- Вы отвлеченный, бесполезный болтун. О, будь проклято все на свете!
- Marie! Marie!
Он серьезно подумал, что с ней начинается помешательство.
- Да неужели вы наконец не видите, что я мучаюсь родами, - приподнялась она, смотря на него со страшною, болезненною исказившею все лицо ее злобой. - Будь он заране проклят, этот ребенок!
- Marie, - воскликнул Шатов, догадавшись наконец в чем дело, - Marie... Но что же ты не сказала заране? - спохватился он вдруг и с энергическою решимостью схватил свою фуражку.
- А я почем знала, входя сюда? - Неужто пришла бы к вам? Мне сказали, еще через десять дней! Куда же вы, куда же вы, не смейте!
- За повивальною бабкой! я продам револьвер; прежде всего теперь деньги!
- Не смейте ничего, не смейте повивальную бабку, просто бабу, старуху, у меня в портмоне восемь гривен... Родят же деревенские бабы без бабок... А околею, так тем лучше...
- И баба будет, и старуха будет. Только как я, как я оставлю тебя одну, Marie!
Но сообразив, что лучше теперь оставить ее одну, несмотря на все ее исступление, чем потом оставить без помощи, он, не слушая ее стонов, ни гневливых восклицаний, и надеясь на свои ноги, пустился сломя голову с лестницы. III.
Прежде всего к Кириллову. Было уже около часу пополуночи. Кириллов стоял посреди комнаты.
- Кириллов, жена родит!
- То-есть как?
- Родит, ребенка родит!
- Вы... не ошибаетесь?
- О нет, нет, у ней судорги!.. Надо бабу, старуху какую-нибудь, непременно сейчас... Можно теперь достать? У вас было много старух...
- Очень жаль, что я родить не умею, - задумчиво отвечал Кириллов, - то-есть не я родить не умею, а сделать так, чтобы родить, не умею... или... Нет, это я не умею сказать.
- То-есть вы не можете сами помочь в родах; но я не про то; старуху, старуху, я прошу бабу, сиделку, служанку!
- Старуха будет, только может быть не сейчас. Если хотите, я вместо...
- О, невозможно; я теперь к Виргинской, к бабке.
- Мерзавка!
- О, да, Кириллов, да, но она лучше всех! О, да, все это будет без благоговения, без радости, брезгливо, с бранью, с богохульством - при такой великой тайне, появлении нового существа!.. О, она уж теперь проклинает его!..
- Если хотите, я...
- Нет, нет, а пока я буду бегать (о, я притащу Виргинскую!), вы иногда подходите к моей лестнице и тихонько прислушивайтесь, но не смейте входить, вы ее испугаете, ни за что не входите, вы только слушайте... на всякий ужасный случай. Ну если что крайнее случится, тогда войдите.
- Понимаю. Денег еще рубль. Вот. Я хотел завтра курицу, теперь не хочу. Бегите скорей, бегите изо всей силы. Самовар всю ночь.
Кириллов ничего не знал о намерениях насчет Шатова, да и прежде никогда не знал о всей степени опасности ему угрожающей. Знал только, что у него какие-то старые счеты с "теми людьми", и хотя сам был в это дело отчасти замешан, сообщенными ему из-за границы инструкциями (впрочем весьма поверхностными, ибо близко он ни в чем не участвовал), но в последнее время он все бросил, все поручения, совершенно устранил себя от всяких дел, прежде же всего от "общего дела", и предался жизни созерцательной. Петр Верховенский, в заседании, хотя и позвал Липутина к Кириллову, чтоб удостовериться, что тот примет, в данный момент, "дело Шатова" на себя, но однако в объяснениях с Кирилловым ни слова не сказал про Шатова, даже не намекнул, - вероятно считая не политичным, а Кириллова даже и неблагонадежным, и оставив до завтра, когда уже все будет сделано, а Кириллову, стало быть, будет уже "все равно"; по крайней мере так рассуждал о Кириллове Петр Степанович. Липутин тоже очень заметил, что о Шатове, несмотря на обещание, ни слова не было упомянуто, но Липутин был слишком взволнован, чтобы протестовать.
Как вихрь бежал Шатов в Муравьиную улицу, проклиная расстояние и не видя ему конца.
Надо было долго стучать у Виргинского: все давно уже спали. Но Шатов изо всей силы и безо всякой церемонии заколотил в ставню. Цепная собака на дворе рвалась и заливалась злобным лаем. Собаки всей улицы подхватили; поднялся собачий гам.
- Что вы стучите и чего вам угодно? - раздался наконец у окна мягкий и не соответственный "оскорблению" голос самого Виргинского. Ставня приотворилась, открылась и форточка.
- Кто там, какой подлец? - злобно провизжал уже совершенно соответственный оскорблению женский голос старой девы, родственницы Виргинского.
- Я, Шатов, ко мне воротилась жена и теперь сейчас родит...
- Ну пусть и родит, убирайтесь!
- Я за Ариной Прохоровной, я не уйду без Арины Прохоровны!
- Не может она ко всякому ходить. По ночам особая практика... Убирайтесь к Макшеевой и не смейте шуметь! - трещал обозленный женский голос. Слышно было, как Виргинский останавливал; но старая дева его отталкивала и не уступала.
- Я не уйду! - прокричал опять Шатов.
- Подождите, подождите же! - прикрикнул наконец Виргинский, осилив деву, - прошу вас, Шатов, подождать пять минут, я разбужу Арину Прохоровну, и пожалуста не стучите и не кричите... О, как все это ужасно!
Через пять бесконечных минут явилась Арина Прохоровна.
- К вам жена приехала? - послышался из форточки ее голос, и к удивлению Шатова вовсе не злой, а так только по обыкновенному повелительный; но Арина Прохоровна иначе и не могла говорить.
- Да, жена и родит.
- Марья Игнатьевна?
- Да, Марья Игнатьевна. Разумеется, Марья Игнатьевна! Наступило молчание. Шатов ждал. В доме перешептывались.
- Она давно приехала? - спросила опять m-me Виргинская.
- Сегодня вечером, в восемь часов. Пожалуста поскорей. Опять пошептались, опять как будто посоветовались.
- Слушайте, вы не ошибаетесь? Она сама вас послала за мной?
- Нет, она не посылала за вами, она хочет бабу, простую бабу, чтобы меня не обременять расходами, но не беспокойтесь, я заплачу.
- Хорошо, приду, заплатите или нет. Я всегда ценила независимые чувства Марьи Игнатьевны, хотя она может быть не помнит меня. Есть у вас самые необходимые вещи?
- Ничего нет, но все будет, будет, будет... "Есть же и в этих людях великодушие!" думал Шатов, направляясь к Лямшину. "Убеждения и человек - это, кажется, две вещи во многом различные. Я может быть много виноват пред ними!.. Все виноваты, все виноваты и... если бы в этом все убедились!.." У Лямшина пришлось стучать недолго; к удивлению, он мигом отворил форточку, вскочив с постели босой и в белье, рискуя насморком; а он очень был мнителен и постоянно заботился о своем здоровье. Но была особая причина такой чуткости и поспешности: Лямшин трепетал весь вечер и до сих пор еще не мог заснуть от волнения вследствие заседания у наших; ему все мерещилось посещение некоторых незваных и уже совсем нежеланных гостей. Известие о доносе Шатова больше всего его мучило... И вот вдруг как нарочно, так ужасно громко застучали в окошко!..
Он до того струсил, увидав Шатова, что тотчас же захлопнул форточку и убежал на кровать. Шатов стал неистово стучать и кричать.
- Как вы смеете так стучать среди ночи? - грозно, но замирая от страху, крикнул Лямшин, по крайней мере минуты через две решившись отворить снова форточку и убедившись наконец, что Шатов пришел один.
- Вот вам револьвер; берите обратно, давайте пятнадцать рублей.
- Что это, вы пьяны? Это разбой; я только простужусь. Постойте, я сейчас плед накину.
- Сейчас давайте пятнадцать рублей. Если не дадите, буду стучать и кричать до зари; я у вас раму выбью.
- А я закричу караул, и вас в каталашку возьмут.
- А я немой что ли? Я не закричу караул? Кому бояться караула, вам или мне?
- И вы можете питать такие подлые убеждения... Я знаю, на что вы намекаете... Стойте, стойте, ради бога не стучите! Помилуйте, у кого деньги ночью? Ну зачем вам деньги, если вы не пьяны?
- Ко мне жена воротилась. Я вам десять рублей скинул, я ни разу не стрелял; берите револьвер, берите сию минуту.
Лямшин машинально протянул из форточки руку и принял револьвер; подождал, и вдруг, быстро выскочив головой из форточки, пролепетал как бы не помня себя и с ознобом в спине:
- Вы врете, к вам совсем не пришла жена. Это... это вы просто хотите куда-нибудь убежать.
- Дурак вы, куда мне бежать? Это ваш Петр Верховенский пусть бежит, а не я. Я был сейчас у бабки Виргинской, и она тотчас согласилась ко мне придти. Справьтесь. Жена мучается; нужны деньги; давайте денег!
Целый фейерверк идей блеснул в изворотливом уме Лямшина. Все вдруг приняло другой оборот, но все еще страх не давал рассудить.
- Да как же... ведь вы не живете с женой?
- А я вам голову пробью за такие вопросы.
- Ах бог мой, простите, понимаю, меня только ошеломило... Но я понимаю, понимаю. Но... но - неужели Арина Прохоровна придет? Вы сказали сейчас, что она пошла? Знаете, ведь это неправда. Видите, видите, видите, как вы говорите неправду на каждом шагу.
- Она наверно теперь у жены сидит, не задерживайте, я не виноват, что вы глупы.
- Неправда, я не глуп. Извините меня, никак не могу... И он, совсем уже потерявшись, в третий раз стал опять запирать, но Шатов так завопил, что он мигом опять выставился.
- Но это совершенное посягновение на личность? Чего вы от меня требуете, ну чего, чего, формулируйте. И заметьте, заметьте себе, среди такой ночи!