Виргинский отправился с Эркелем. Эркель, сдавая Лямшина Толкаченке, успел подвести его к Петру Степановичу и заявить, что тот опомнился, раскаивается и просит прощения и даже не помнит, что с ним такое было. Петр Степанович отправился один, взяв обходом по ту сторону прудов мимо парка. Эта дорога была самая длинная. К его удивлению, чуть не на половине пути нагнал его Липутин.
- Петр Степанович, а ведь Лямшин донесет!
- Нет, он опомнится и догадается, что первый пойдет в Сибирь, если донесет. Теперь никто не донесет. И вы не донесете.
- А вы?
- Без сомнения, упрячу вас всех, только что шевельнетесь, чтоб изменить, и вы это знаете. Но вы не измените. Это вы за этим-то бежали за мной две версты?
- Петр Степанович, Петр Степанович, ведь мы, может, никогда не увидимся!
- Это с чего вы взяли?
- Скажите мне только одно.
- Ну что? Я впрочем желаю, чтоб вы убирались.
- Один ответ, но чтобы верный: одна ли мы пятерка на свете, или правда, что есть несколько сотен пятерок? Я в высшем смысле спрашиваю, Петр Степанович.
- Вижу по вашему исступлению. А знаете ли, что вы опаснее Лямшина, Липутин?
- Знаю, знаю, но - ответ, ваш ответ!
- Глупый вы человек! Ведь уж теперь-то, кажется, вам все бы равно - одна пятерка или тысяча.
- Значит, одна! Так я и знал! - вскричал Липутин. - Я все время знал, что одна, до самых этих пор...
И не дождавшись другого ответа, он повернул и быстро исчез в темноте.
Петр Степанович немного задумался.
- Нет, никто не донесет, - проговорил он решительно, - но - кучка должна остаться кучкой и слушаться, или я их... Экая дрянь народ однако! II.
Он сначала зашел к себе и аккуратно, не торопясь, уложил свой чемодан. Утром в шесть часов отправлялся экстренный поезд. Этот ранний экстренный поезд приходился лишь раз в неделю и установлен был очень недавно, пока лишь в виде пробы. Петр Степанович хотя и предупредил наших, что на время удаляется будто бы в уезд, но, как оказалось впоследствии, намерения его были совсем другие. Кончив с чемоданом, он рассчитался с хозяйкой, предуведомленною им заранее, и переехал на извозчике к Эркелю, жившему близко от вокзала. А затем уже, примерно в исходе первого часа ночи, направился к Кириллову, к которому проникнул опять через потаенный Федькин ход.
Настроение духа Петра Степановича было ужасное. Кроме других чрезвычайно важных для него неудовольствий (он все еще ничего не мог узнать о Ставрогине), он, как кажется - ибо не могу утверждать наверно - получил в течение дня откуда-то (вероятнее всего из Петербурга) одно секретное уведомление о некоторой опасности, в скором времени его ожидающей. Конечно об этом времени у нас в городе ходит теперь очень много легенд; но если и известно что-нибудь наверное, то разве тем, кому о том знать надлежит. Я же лишь полагаю в собственном моем мнении, что у Петра Степановича могли быть где-нибудь дела и кроме нашего города, так что он действительно мог получать уведомления. Я даже убежден, вопреки циническому и отчаянному сомнению Липутина, что пятерок у него могло быть действительно две-три и кроме наших, например в столицах; а если не пятерки, то связи и сношения - и может быть даже очень куриозные. Не более как три дня спустя по его отъезде, у нас в городе получено было из столицы приказание немедленно заарестовать его - за какие собственно дела, наши или другие - не знаю. Этот приказ подоспел тогда как раз, чтоб усилить то потрясающее впечатление страха, почти мистического, вдруг овладевшего нашим начальством и упорно дотоле легкомысленным обществом, по обнаружении таинственного и многознаменательного убийства студента Шатова, - убийства, восполнившего меру наших нелепостей, - и чрезвычайно загадочных сопровождавших этот случай обстоятельств. Но приказ опоздал: Петр Степанович находился уже тогда в Петербурге, под чужим именем, где, пронюхав в чем дело, мигом проскользнул за границу... Впрочем я ужасно ушел вперед.
Он вошел к Кириллову, имея вид злобный и задорный. Ему как будто хотелось, кроме главного дела, что-то еще лично сорвать с Кириллова, что-то выместить на нем. Кириллов как бы обрадовался его приходу; видно было, что он ужасно долго и с болезненным нетерпением его ожидал. Лицо его было бледнее обыкновенного, взгляд черных глаз тяжелый и неподвижный.
- Я думал, не придете, - тяжело проговорил он из угла дивана, откуда впрочем не шевельнулся навстречу. Петр Степанович стал пред ним и, прежде всякого слова, пристально вгляделся в его лицо.
- Значит, все в порядке, и мы от нашего намерения не отступим, молодец! - улыбнулся он обидно покровительственною улыбкой. - Ну так что ж, - прибавил он со скверною шутливостью, - если и опоздал, не вам жаловаться: вам же три часа подарил.
- Я не хочу от вас лишних часов в подарок, и ты не можешь дарить мне... дурак!
- Как? - вздрогнул было Петр Степанович, но мигом овладел собой, - вот обидчивость! Э, да мы в ярости? - отчеканил он все с тем же видом обидного высокомерия, - в такой момент нужно бы скорее спокойствие. Лучше всего считать теперь себя за Колумба, а на меня смотреть как на мышь и мной не обижаться. Я это вчера рекомендовал.
- Я не хочу смотреть на тебя как на мышь.
- Это что же, комплимент? А впрочем и чай холодный, - значит, все вверх дном. Нет, тут происходит нечто неблагонадежное. Ба! Да я что-то примечаю там на окне, на тарелке (он подошел к окну). Ого, вареная с рисом курица!.. Но почему ж до сих пор не початая? Стало быть мы находились в таком настроении духа, что даже и курицу...
- Я ел, и не ваше дело; молчите!
- О, конечно, и при том все равно. Но для меня-то оно теперь не равно: вообразите, совсем почти не обедал и потому, если теперь эта курица, как полагаю, уже не нужна... а?
- Ешьте, если можете.
- Вот благодарю, а потом и чаю.
Он мигом устроился за столом на другом конце дивана и с чрезвычайною жадностью накинулся на кушанье; но в то же время каждый миг наблюдал свою жертву. Кириллов с злобным отвращением глядел на него неподвижно, словно не в силах оторваться.
- Однако, - вскинулся вдруг Петр Степанович, продолжая есть, - однако о деле-то? Так мы не отступим, а? А бумажка ?
- Я определил в эту ночь, что мне все равно. Напишу. О прокламациях?
- Да, и о прокламациях. Я впрочем продиктую. Вам ведь все равно. Неужели вас могло бы беспокоить содержание в такую минуту?
- Не твое дело.
- Не мое конечно. Впрочем всего только несколько строк: что вы с Шатовым разбрасывали прокламации, между прочим с помощью Федьки, скрывавшегося в вашей квартире. Этот последний пункт о Федьке и о квартире весьма важный, самый даже важный. Видите, я совершенно с вами откровенен.
- Шатова? Зачем Шатова? Ни за что про Шатова.
- Вот еще, вам-то что? Повредить ему уже не можете.
- К нему жена пришла. Она проснулась и присылала у меня: где он?
- Она к вам присылала справиться где он? Гм, это неладно. Пожалуй опять пришлет; никто не должен знать, что я тут...
Петр Степанович забеспокоился.
- Она не узнает, спит опять; у ней бабка, Арина Виргинская.
- То-то и... не услышит, я думаю? Знаете, запереть бы крыльцо.
- Ничего не услышит. А Шатов если придет, я вас спрячу в ту комнату.
- Шатов не придет; и вы напишете, что вы поссорились за предательство и донос... нынче вечером... и причиной его смерти.
- Он умер! - вскричал Кириллов, вскакивая с дивана.